Часовъ около восьми вечера надзиратель внесъ въ камеру два деревянныхъ „козла“, деревянный щитъ и соломенный матрацъ. Это должно было служить постелью для Максутова. Все это приспособленіе помѣстилось какъ разъ вдоль свободной части стѣны позади моей койки. Благодаря своему гигантскому росту, ноги Максутова упирались въ наружную стѣну камеры, а его голова выступала далеко за предѣлы изголовья. Видя, что онъ лежитъ согнувшись, я попросилъ его не стѣсняться и положить голову на мою подушку, что вызвало ироническое замѣчаніе надзирателя:
„На манеръ двуглаваго орла устраиваетесь, буржуазный элементъ“.
Максутовъ былъ боленъ тяжелой формой неврастеніи и всю ночь то ходилъ по камерѣ, то плакалъ, то самъ съ собой разговаривалъ.
У меня было по горло своихъ собственныхъ огорченій и мои нервы были напряжены, казалось, до послѣдняго предѣла. Истерическія всхлипыванія, вздохи и иногда довольно безсвязный разговоръ моего сожителя мѣшали мнѣ сосредоточиться. Быть можетъ, это было даже лучше для меня, такъ какъ все равно я не могъ найти никакого выхода изъ моихъ бѣдъ. По временамъ Максутовъ, какъ будто, успокаивался и тогда съ нимъ можно было разговаривать. Я его ни о чемъ не разспрашивалъ и мы больше всего говорили на „нейтральныя“ темы о прошломъ, о минувшей войнѣ и о матеріальныхъ невзгодахъ деклассированной русской буржуазіи и аристократіи. Максутовъ находился въ тюрьмѣ уже около двухъ мѣсяцевъ и его продержали въ секретномъ отдѣлѣ особаго яруса почти три недѣли. Въ концѣ концовъ онъ заболѣлъ нервнымъ разстройствомъ, началъ буянить и его взяли въ лазаретъ, гдѣ, по словамъ Максутова, было очень хорошо. Насколько я могъ понять по отдѣльнымъ отрывочнымъ фразамъ Максутова, его арестовали по подозрѣнію въ контръ-революціонности, такъ какъ одна дама, жена его бывшаго сослуживца переписывалась со своимъ мужемъ, эмигрировавшимъ въ Германію, прося исхлопотать для нея визу на право въѣзда въ это государство. Это письмо было перехвачено Чекой, дама была арестована, а съ нею и всѣ ея знакомые, имѣвшіе къ ней хотя бы отдаленное касательство. Максутовъ оказался въ ужасномъ положеніи, такъ какъ арестъ и дальнѣйшія его послѣдствія обрекали молодую жену Максутова съ годовалымъ ребенкомъ на голодную смерть. Изъ его разсказовъ я вынесъ впечатлѣніе, что за послѣдніе два года жизни до тюрьмы, онъ какъ-то примирился съ новой обстановкой и понемногу перестроилъ свою жизнь на новыхъ началахъ: одна комната съ общей кухней на всѣхъ жильцовъ квартиры, ежедневная колка дровъ, набиваніе папиросъ и продажа ихъ въ розницу, жена занятая съ утра до вечера грошевыми уроками французскаго языка, стиркой, шитьемъ и приготовленіемъ обѣда. Обычная картина верха благополучія деклассированнаго интеллегента, — въ Совѣтской Россіи. Даже это жалкое существованіе было разрушено и Максутовъ оказался въ тюрьмѣ, виновный лишь въ томъ, что имѣлъ несчастье родиться княземъ и служить офицеромъ во флотѣ, а потомъ въ Преображенскомъ полку. Онъ наивно и неоднократно спрашивалъ меня, что, по моему мнѣнію, его ожидаетъ. Разумѣется, какъ могъ, я его успокаивалъ, говоря, что все окончится пустяками… Что я могъ ему сказать? Черезъ два дня Максутова вызвали изъ камеры „съ вещами“ и я встрѣтился съ нимъ полтора года спустя въ Соловецкомъ концентраціонномъ лагерѣ…
Вскорѣ послѣ ухода Максутова, ко мнѣ въ камеру ввели какого то человѣка въ полушубкѣ, съ двумя чемоданами, который шутливо мнѣ сказалъ:
„Вы ничего не имѣете противъ, что я вошелъ не позвонивъ? Какая миленькая комнатка у васъ.“
Видно было сразу, что вошедшій былъ веселый парень и бывалый человѣкъ. Я засмѣялся и въ тонъ вошедшему отвѣтилъ: — Да, квартирка недурна, только очень дорогая. Вы надолго ко мнѣ?“ — „Аллахъ вѣдаетъ про то. Я изъ 147-й камеры. Перестукивался съ сосѣдомъ, который сидитъ тоже по моему „дѣлу.“ Надзиратель-подлецъ замѣтилъ и вотъ перевели къ вамъ. Позвольте представиться: Пляцкій, такъ сказать „король взятокъ“.
Когда я назвалъ себя, то Пляцкій очень довольно засмѣялся и, пожимая мнѣ руку, сказалъ: „Очень пріятное знакомство. Такъ сказать нашъ братъ коммерсантъ — нэпманъ. Я все время сидѣлъ съ политическими: какіе-то дураки — соціалъ демократы. Надоѣли они мнѣ своими идіотскими разговорами. Давайте закусимъ, мнѣ жена прислала свѣжей икры, пирожки и все такое.“
Распаковывая чемоданъ, Пляцкій безъ устали болталъ, шутилъ и вообще всѣмъ своимъ видомъ менѣе всего походилъ на несчастнаго узника. Изъ его разсказовъ выяснилось, что онъ обвиняется въ дачѣ взятокъ различнымъ совѣтскимъ чиновникамъ металлургической промышленности.
По „дѣлу Пляцкаго“ было арестовано болѣе 150-ти человѣкъ, и героя процесса называли въ газетной судебной хроникѣ „королемъ взятки“.
Я не понимаю до сихъ поръ, откуда черпалъ свою энергію и жизнерадостность этотъ человѣкъ, выплывшій на поверхность „Нэпа.“ На что онъ разсчитывалъ? Судъ надъ Пляцкимъ состоялся въ 1926 году, то есть почти черезъ полтора года послѣ нашей встрѣчи и онъ былъ присуженъ къ смертной казни, поведя за собой на смерть болѣе 20 человѣкъ.
Къ вечеру въ нашу камеру посадили еще двухъ: инженера Чернова и доктора П. Стало ужасно тѣсно. Инженеръ очень былъ нервенъ, такъ какъ его арестовали въ связи съ дѣломъ кожевеннаго синдиката и ему угрожала смертная казнь. Докторъ П. — въ военной формѣ, былъ угрюмъ, и узнавъ, что я иностранецъ, совершенно неожиданно и безтактно сказалъ съ ненавистью: „Поменьше бы ѣздили къ намъ, было бы и вамъ, и намъ легче.“
Пляцкій и Черновъ, видимо, были очень сконфужены безтактной фразой доктора, и онъ самъ понялъ, что перешелъ границы, такъ какъ сейчасъ же протянулъ мнѣ руку, сказавъ: „—Извините меня. Вы понимаете, что мое замѣчаніе не лично къ вамъ относится. Я арестованъ вчера, дома семья безъ копейки денегъ, и я совершенно не владѣю собой. Я арестованъ какъ разъ изъ за иностранца.“
У доктора до революціи былъ сослуживцемъ по полку одинъ полякъ, выѣхавшій впослѣдствіи за границу. Недавно онъ пріѣхалъ въ Россію изъ Польши въ качествѣ какого-то оффиціальнаго представителя, какого-то польскаго учрежденія. Въ Петербургѣ онъ заболѣлъ и, разумѣется, вспомнивъ о своемъ русскомъ пріятелѣ докторѣ П., вызвалъ его къ себѣ. Докторъ нѣсколько разъ въ теченіе болѣзни поляка навѣщалъ его. Недавно Чека „открыла“ очередной шпіонажъ въ пользу Польши, и, въ заброшенную сѣть, среди другихъ, попалъ и бѣдный докторъ П. По совѣтскому законодательству, каждый совѣтскій служащій обязанъ доносить своему прямому начальству о всякомъ разговорѣ съ иностранцемъ и о посѣщеніи таковыхъ. Разумѣется, это правило не всѣми выполняется, такъ какъ одни считаютъ для себя безопаснѣе умалчивать о случайныхъ встрѣчахъ съ иностранцами, а другіе же не дѣлаютъ этого просто изъ понятнаго чувства отвращенія къ доносамъ. Докторъ не донесъ по начальству о посѣщеніи имъ своего польскаго паціента и теперь несчастный человѣкъ ожидалъ для себя самыхъ ужасныхъ послѣдствій.
Въ камерѣ было ужасно тѣсно и благодаря герметически закрытому окну воздухъ не вентилировался.
Поздно ночью, часа въ три — четыре меня вызвали на допросъ, но противъ обыкновенія, меня повели не въ корридоръ, гдѣ были расположены камеры слѣдователей, а въ кабинетъ начальника тюрьмы.
Какъ ужасно дѣйствуютъ на нервы эти ночные допросы! Я вполнѣ понимаю, что слабонервные люди съ повышенной впечатлительностью, въ концѣ концовъ доходятъ до полнаго иступленія и даже клевещутъ на самихъ себя, лишь бы окончить эту моральную пытку и такъ или иначе придти къ какому нибудь опредѣленному концу.
Тускло освѣщаютъ лампочки, замершіе въ мертвящей могильной тишинѣ, длинные корридоры съ висящими въ воздухѣ желѣзными галлереями. Вдругъ остро прорѣзаетъ тишину чей то заглушенный истерическій крикъ. За поворотомъ корридора слышенъ звукъ открываемой двери и провожатый останавливается, какъ вкопанный. Это выводятъ на допросъ или приводятъ съ допроса „секретниковъ“ и мы не должны ихъ видѣть. Внизу, чуть пройдя мою бывшую камеру, на асфальтовомъ полу я замѣтилъ громадное багровое пятно еще влажное, распростронявшее острый запахъ карболки. Это былъ слѣдъ разбившагося на смерть, бросившагося внизъ съ пятой галлереи, какого то студента. Какъ передавали намъ стукомъ, его невѣста оказалась провокаторшей.
Въ кабинетѣ начальника тюрьмы было очень уютно и тепло. Громадная комната, ковры, удобныя кожанныя кресла, тяжелые портьеры и мягкій свѣтъ лампы подъ зеленымъ абажуромъ, на письменномъ столѣ.
На небольшомъ столикѣ былъ сервированъ чай и въ креслѣ, удобно протянувшись, въ лѣнивой позѣ сидѣлъ съ папироской въ зубахъ Мессингъ. На стулѣ, рядомъ съ нимъ помѣстился какой то тщедушный молодой человѣкъ въ громадныхъ очкахъ. При моемъ появленіи Мессингъ сдѣлалъ видъ, что приподнимается съ кресла, а его сосѣдъ всталъ и, показывая на стулъ предложилъ мнѣ сѣсть. Сѣлъ. Молодой человѣкъ зажегъ стоявшую на столикѣ лампу съ рефлекторомъ и направилъ свѣтъ мнѣ прямо въ лицо. Молчаніе прервалъ Мессингъ, предлагая мнѣ папиросы и чай, но отъ чая я отказался.
„Въ такомъ случаѣ,“ — сказалъ своимъ эстонско-русскимъ языкомъ Мессингъ, — „мы не будемъ терять золотое время и побесѣдуемъ. Вы человѣкъ бывалый, интеллигентный и, кажется, ловкій, и мы, я надѣюсь, договоримся скоро. Сегодня мы писать ничего не будемъ, такъ какъ это не допросъ. Я, собственно говоря, случайно заѣхалъ сюда, но за одно уже рѣшилъ съ вами побесѣдовать. Скажите, пожалуйста, что вамъ извѣстно о дѣятельности финляндскаго генеральнаго консульства въ Петербургѣ? Вы вѣдь были очень близки къ консульству и вамъ, вѣроятно, многое извѣстно о дѣятельности его персонала?“
— „Я не состоялъ и не состою на службѣ въ консульствѣ и меня консулъ не посвящалъ въ служебныя дѣла. Я только столовался съ персоналомъ консульства и снималъ въ консульскомъ домѣ конторское помѣщеніе. Я уже вамъ объ этомъ, кажется, говорилъ.“
— „Перестаньте говорить пустяки. Кто же вамъ повѣритъ, что вы ничего не знаете. Вы здесь организовали цѣлую сѣть шпіонажа въ пользу Финляндіи и Англіи. Всѣ нити сходятся на васъ. Какъ вы переписывались съ вашей фирмой? По почтѣ?“
— „Пустяки говорите вы, а не я. Я переписывался по почтѣ“.
— „Неправда. За все время вашего пребыванія въ Россіи на ваше имя по почтѣ получено было всего три письма самаго обыденнаго содержанія. Вы же за все время отправили по почтѣ нѣсколько открытыхъ писемъ. Какъ вы вели дѣловую переписку?
„Я уже сказалъ вамъ, что по почтѣ. И какое вамъ дѣло до моихъ личныхъ дѣлъ? Вы не смѣете меня здѣсь держать и кто вамъ далъ право чинить мнѣ допросъ?“
— „Вотъ что, гражданинъ Седергольмъ: Вы этотъ тонъ и манеру говорить бросьте! Это я вамъ совѣтую. Какъ вы вели вашу переписку съ заграницей?“
— „Я уже сказалъ вамъ, какъ. Иногда при случаѣ я пересылалъ мои письма съ кѣмъ нибудь изъ моихъ земляковъ, возвращавшихся въ Финляндію.
— „Съ кѣмъ именно?“
— „Ну, этого я не могу помнить, и это васъ совершенно не касается“.
— „Потрудитесь отвѣчать на мои вопросы, и я предлагаю вамъ измѣнить вашъ тонъ“.
Говоря это Мессингъ хлопнулъ рукой по столу и очень повысилъ голосъ.
— „Я вамъ совѣтую измѣнить вашъ тонъ, такъ какъ, хотя я въ вашей полной власти, и вы можете сдѣлать со мной все, что угодно, но пока я владѣю моими чувствами, я не могу допустить, чтобы со мной разговаривали такимъ тономъ, каковымъ себѣ позволяете говорить. Вы не имѣете права кричать на меня“.
— „Если вы убѣждены, — сказалъ Мессингъ, сразу сбавляя тонъ, — что мы можемъ сдѣлать съ вами все, что угодно, то вамъ прямой смыслъ быть откровеннымъ.“
— „Мнѣ не о чемъ разсказывать вамъ“.
— „Можете идти въ камеру. На дняхъ вамъ будетъ учиненъ формальный допросъ. Пока посидите и подумайте“.
Въ камерѣ всѣ мои три товарища не спали, ожидая моего возвращенія, но я отдѣлался нѣсколькими общими фразами, такъ какъ не терплю совѣтовъ и соболѣзнованій отъ случайныхъ знакомыхъ.
Наступилъ конецъ третьей недѣли моего тюремнаго стажа и въ третій разъ меня вызвали получить передачу.
По обыкновенію все присланное было перевернуто, разрѣзано и обслѣдовано отдѣленнымъ начальникомъ до мельчайшихъ деталей. Весь этотъ осмотръ передачи отдѣленнымъ носитъ ужасно неаппетитный характеръ: грязными пальцами онъ роется въ каждомъ пирожкѣ, этими же пальцами попутно вытираетъ носъ и сейчасъ же опять принимается за изслѣдованіе ветчины, котлетъ. Тѣмъ же ножемъ, которымъ онъ разрѣзаетъ на мелкіе куски мыло, онъ разрѣзаетъ булки, масло, птицу, мясо.
Не успѣлъ я привести все принесенное, въ относительный порядокъ и угостить моихъ сожителей, какъ меня вызвали: „Гражданинъ Седергольмъ, съ вещами“.
Быстро собравшись, нагруженный вещами, я вышелъ изъ камеры, на галлерею. Дверь захлопнулась, навѣки разъединивъ меня съ моими случайными сожителями. Меня повели куда то внизъ, и вдругъ, къ моему ужасу, мы остановились передъ камерой № 24.
Опять секретка.
