Часов около восьми вечера надзиратель внес в камеру два деревянных «козла», деревянный щит и соломенный матрац. Это должно было служить постелью для Максутова. Все это приспособление поместилось как раз вдоль свободной части стены, позади моей койки. Благодаря своему гигантскому росту, ноги Максутова упирались в наружную стену камеры, а его голова выступала далеко за пределы изголовья. Видя, что он лежит согнувшись, я попросил его не стесняться и положить голову на мою подушку, что вызвало ироническое замечание надзирателя:
— На манер двуглавого орла устраиваетесь, буржуазный элемент.
Максутов был болен тяжелой формой неврастении и всю ночь то ходил по камере, то плакал, то сам с собой разговаривал.
У меня было по горло своих собственных огорчений, и мои нервы были напряжены, казалось, до последнего предела. Истерические всхлипывания, вздохи и иногда довольно бессвязный разговор моего сожителя мешали мне сосредоточиться. Быть может, это было даже лучше для меня, так как все равно я не мог найти никакого выхода из моих бед. По временам Максутов как будто успокаивался и тогда с ним можно было разговаривать. Я его ни о чем не расспрашивал, и мы больше всего говорили на «нейтральные» темы о прошлом, о минувшей войне и о материальных невзгодах деклассированной русской буржуазии и аристократии. Максутов находился в тюрьме уже около двух месяцев и его продержали в секретном отделе особого яруса почти три недели. В конце концов он заболел нервным расстройством, начал буянить и его взяли в лазарет, где, по словам Максутова, было очень хорошо. Насколько я мог понять по отдельным отрывочным фразам Максутова, его арестовали по подозрению в контрреволюционности, так как одна дама, жена его бывшего сослуживца, переписывалась со своим мужем, эмигрировавшим в Германию, прося исхлопотать для нее визу на право въезда в это государство. Это письмо было перехвачено Чекой, дама была арестована, а с нею и все ее знакомые, имевшие к ней хотя бы отдаленное касательство. Максутов оказался в ужасном положении, так как арест и дальнейшие его последствия обрекали молодую жену Максутова с годовалым ребенком на голодную смерть. Из его рассказов я вынес впечатление, что за последние два года жизни до тюрьмы он как-то примирился с новой обстановкой и понемногу перестроил свою жизнь на новых началах: одна комната с общей кухней на всех жильцов квартиры, ежедневная колка дров, набивание папирос и продажа их в розницу, жена занятая с утра до вечера грошовыми уроками французского языка, стиркой, шитьем и приготовлением обеда. Обычная картина верха благополучия деклассированного интеллигента — в Советской России. Даже это жалкое существование было разрушено, и Максутов оказался в тюрьме, виновный лишь в том, что имел несчастье родиться князем и служить офицером во флоте, а потом в Преображенском полку. Он наивно и неоднократно спрашивал меня, что, по моему мнению, его ожидает. Разумеется, как мог, я его успокаивал, говоря, что все окончится пустяками… Что я мог ему сказать? Через два дня Максутова вызвали из камеры «с вещами» и я встретился с ним полтора года спустя в Соловецком концентрационном лагере…
Вскоре после ухода Максутова ко мне в камеру ввели какого-то человека в полушубке, с двумя чемоданами, который шутливо мне сказал:
— Вы ничего не имеете против, что я вошел не позвонив? Какая миленькая комнатка у вас.
Видно было сразу, что вошедший был веселый парень и бывалый человек. Я засмеялся и в тон вошедшему ответил:
— Да, квартирка недурна, только очень дорогая. Вы надолго ко мне?
— Аллах ведает про то. Я из сто сорок седьмой камеры. Перестукивался с соседом, который сидит тоже по моему «делу». Надзиратель-подлец заметил и вот перевели к вам. Позвольте представиться: Пляцкий, так сказать, «король взяток».
Когда я назвал себя, то Пляцкий очень довольно засмеялся и, пожимая мне руку, сказал:
— Очень приятное знакомство. Так сказать, наш брат коммерсант — нэпман. Я всё время сидел с политическими: какие-то дураки — социал-демократы. Надоели они мне своими идиотскими разговорами. Давайте закусим, мне жена прислала свежей икры, пирожки и все такое».
Распаковывая чемодан, Пляцкий без устали болтал, шутил и вообще всем своим видом менее всего походил на несчастного узника. Из его рассказов выяснилось, что он обвиняется в даче взяток различным советским чиновникам металлургической промышленности.
По «делу Пляцкого» было арестовано более ста пятидесяти человек, и героя процесса называли в газетной судебной хронике «королем взятки».
Я не понимаю до сих пор, откуда черпал свою энергию и жизнерадостность этот человек, выплывший на поверхность Нэпа. На что он рассчитывал? Суд над Пляцким состоялся в 1926 году, то есть почти через полтора года после нашей встречи, и он был присужден к смертной казни, поведя за собой на смерть более двадцати человек.
К вечеру в нашу камеру посадили еще двух: инженера Чернова и доктора П. Стало ужасно тесно. Инженер очень был нервен, так как его арестовали в связи с делом кожевенного синдиката и ему угрожала смертная казнь. Доктор П. — в военной форме, был угрюм и, узнав, что я иностранец, совершенно неожиданно и бестактно сказал с ненавистью: «Поменьше бы ездили к нам, было бы и вам, и нам легче».
Пляцкий и Чернов, видимо, были очень сконфужены бестактной фразой доктора, и он сам понял, что перешел границы, так как сейчас же протянул мне руку, сказав: «Извините меня. Вы понимаете, что мое замечание не лично к вам относится. Я арестован вчера, дома семья без копейки денег, и я совершенно не владею собой. Я арестован как раз из-за иностранца».
У доктора до революции был сослуживцем по полку один поляк, выехавший впоследствии за границу. Недавно он приехал в Россию из Польши в качестве какого-то официального представителя, какого-то польского учреждения. В Петербурге он заболел и, разумеется, вспомнив о своем русском приятеле, докторе П., вызвал его к себе. Доктор несколько раз в течение болезни поляка навещал его. Недавно Чека «открыла» очередной шпионаж в пользу Польши и в заброшенную сеть, среди других, попал и бедный доктор П. По советскому законодательству каждый советский служащий обязан доносить своему прямому начальству о всяком разговоре с иностранцем и о посещении таковых. Разумеется, это правило не всеми выполняется, так как одни считают для себя безопаснее умалчивать о случайных встречах с иностранцами, а другие же не делают этого просто из понятного чувства отвращения к доносам. Доктор не донес по начальству о посещении им своего польского пациента, и теперь несчастный человек ожидал для себя самых ужасных последствий.
В камере было ужасно тесно, и, благодаря герметически закрытому окну, воздух не вентилировался.
Поздно ночью, часа в три-четыре, меня вызвали на допрос, но, против обыкновения, меня повели не в коридор, где были расположены камеры следователей, а в кабинет начальника тюрьмы.
Как ужасно действуют на нервы эти ночные допросы! Я вполне понимаю, что слабонервные люди с повышенной впечатлительностью в конце концов доходят до полного исступления и даже клевещут на самих себя, лишь бы окончить эту моральную пытку и так или иначе прийти к какому-нибудь определенному концу.
Тускло освещают лампочки, замершие в мертвящей могильной тишине, длинные коридоры с висящими в воздухе железными галереями. Вдруг остро прорезает тишину чей-то заглушенный истерический крик. За поворотом коридора слышен звук открываемой двери и провожатый останавливается как вкопанный. Это выводят на допрос или приводят с допроса «секретников», и мы не должны их видеть. Внизу, чуть пройдя мою бывшую камеру, на асфальтовом полу я заметил громадное багровое пятно, еще влажное, распространявшее острый запах карболки. Это был след разбившегося насмерть, бросившегося вниз с пятой галереи какого-то студента. Как передавали нам стуком, его невеста оказалась провокаторшей.
В кабинете начальника тюрьмы было очень уютно и тепло. Громадная комната, ковры, удобные кожаные кресла, тяжелые портьеры и мягкий свет лампы под зеленым абажуром на письменном столе.
На небольшом столике был сервирован чай и в кресле, удобно протянувшись, в ленивой позе сидел с папироской в зубах Мессинг. На стуле рядом с ним поместился какой-то тщедушный молодой человек в громадных очках. При моем появлении Мессинг сделал вид, что приподнимается с кресла, а его сосед встал и, показывая на стул, предложил мне сесть. Сел. Молодой человек зажег стоявшую на столике лампу с рефлектором и направил свет мне прямо в лицо. Молчание прервал Мессинг, предлагая мне папиросы и чай, но от чая я отказался.
— В таком случае, — сказал своим эстонско-русским языком Мессинг, — мы не будем терять золотое время и побеседуем. Вы человек бывалый, интеллигентный и, кажется, ловкий, и мы, я надеюсь, договоримся скоро. Сегодня мы писать ничего не будем, так как это не допрос. Я, собственно говоря, случайно заехал сюда, но заодно уже решил с вами побеседовать. Скажите, пожалуйста, что вам известно о деятельности финляндского генерального консульства в Петербурге? Вы ведь были очень близки к консульству и вам, вероятно, многое известно о деятельности его персонала?
— Я не состоял и не состою на службе в консульстве и меня консул не посвящал в служебные дела. Я только столовался с персоналом консульства и снимал в консульском доме конторское помещение. Я уже вам об этом, кажется, говорил.
— Перестаньте говорить пустяки. Кто же вам поверит, что вы ничего не знаете. Вы здесь организовали целую сеть шпионажа в пользу Финляндии и Англии. Все нити сходятся на вас. Как вы переписывались с вашей фирмой? По почте?
— Пустяки говорите вы, а не я. Я переписывался по почте.
— Неправда. За все время вашего пребывания в России на ваше имя по почте получено было всего три письма самого обыденного содержания. Вы же за все время отправили по почте несколько открытых писем. Как вы вели деловую переписку?
— Я уже сказал вам, что по почте. И какое вам дело до моих личных дел? Вы не смеете меня здесь держать, и кто вам дал право чинить мне допрос?
— Вот что, гражданин Седергольм: вы этот тон и манеру говорить бросьте! Это я вам советую. Как вы вели вашу переписку с заграницей?
— Я уже сказал вам, как. Иногда при случае я пересылал мои письма с кем-нибудь из моих земляков, возвращавшихся в Финляндию.
— С кем именно?
— Ну, этого я не могу помнить, и это вас совершенно не касается.
— Потрудитесь отвечать на мои вопросы, и я предлагаю вам изменить ваш тон.
Говоря это, Мессинг хлопнул рукой по столу и очень повысил голос.
— Я вам советую изменить ваш тон, так как, хотя я в вашей полной власти, и вы можете сделать со мной все, что угодно, но пока я владею моими чувствами, я не могу допустить, чтобы со мной разговаривали таким тоном, каковым себе позволяете говорить. Вы не имеете права кричать на меня.
— Если вы убеждены, — сказал Мессинг, сразу сбавляя тон, — что мы можем сделать с вами все, что угодно, то вам прямой смысл быть откровенным.
— Мне не о чем рассказывать вам.
— Можете идти в камеру. На днях вам будет учинен формальный допрос. Пока посидите и подумайте.
В камере все мои три товарища не спали, ожидая моего возвращения, но я отделался несколькими общими фразами, так как не терплю советов и соболезнований от случайных знакомых.
Наступил конец третьей недели моего тюремного стажа и в третий раз меня вызвали получить передачу.
По обыкновению все присланное было перевернуто, разрезано и обследовано отделенным начальником до мельчайших деталей. Весь этот осмотр передачи отделенным носит ужасно неаппетитный характер: грязными пальцами он роется в каждом пирожке, этими же пальцами попутно вытирает нос и сейчас же опять принимается за исследование ветчины, котлет. Тем же ножом, которым он разрезает на мелкие куски мыло, он разрезает булки, масло, птицу, мясо.
Не успел я привести все принесенное в относительный порядок и угостить моих сожителей, как меня вызвали: «Гражданин Седергольм, с вещами».
Быстро собравшись, нагруженный вещами, я вышел из камеры на галерею. Дверь захлопнулась, навеки разъединив меня с моими случайными сожителями. Меня повели куда-то вниз, и вдруг, к моему ужасу, мы остановились перед камерой № 24.
Опять секретка.
