Камера № 24 ничѣмъ не отличалась отъ предыдущихъ. Было довольно грязно, такъ какъ, вѣроятно по заведенному обыкновенію, окно камеры закрывали досками, и темнота не особенно располагаетъ къ тщательной уборкѣ. Мои догадки подтвердились, и не прошло даже часа, какъ свѣтлый четырехугольникъ окна сталъ уменьшаться, и наконецъ камера погрузилась въ полную темноту. Какъ и въ первый разъ, у лѣваго края окна доска прилегала не плотно, и узкая полоска свѣта чуть чуть освѣщала лѣвую стѣнку оконной амбразуры.
Съ невольной ироніей я сравнилъ мои теперешнія ощущенія съ тѣми, что я испыталъ въ первый разъ, когда попалъ въ секретку. Тогда меня все поражало и повергало въ отчаяніе. Теперь — умудренный уже тюремнымъ опытомъ, я только ожесточился, и всѣ издѣвательства и жестокости производили на меня слабое впечатлѣніе. Не берусь судить о томъ, какъ долженъ чувствовать себя интеллигентный человѣкъ, посаженный въ темный каменный ящикъ, за дѣйствительно совершенное имъ преступленіе, но мнѣ кажется, что, если бы я даже чувствовалъ за собой какую либо вину, то при такомъ способѣ воздѣйствія, у меня не появилось бы раскаянія.
У меня было только одно чувство: бѣшеная, непримиримая злоба къ моимъ мучителямъ, и мысль, что они могутъ восторжествовать надо мной приводила меня въ отчаяніе. Вѣроятно, это чувство, въ связи съ моимъ нервнымъ состояніемъ, дало поводъ тѣмъ многимъ моимъ вспышкамъ и выходкамъ, которыя теперь, оглядываясь на прошлое, я не могу оправдать при всемъ желаніи, такъ какъ иногда онѣ носили совершенно мальчишескій характеръ.
Слава Богу, я былъ снабженъ теплымъ платьемъ, постелью и продуктами, которыхъ при экономномъ расходованіи, мнѣ должно было хватить на 2—3 недѣли. Въ данный моментъ это было самымъ главнымъ, такъ какъ я уже зналъ по опыту, что голодъ и холодъ сильно понижаютъ моральную сопротивляемость.
Съ момента прихода въ камеру № 24, я твердо рѣшилъ заставить себя ѣсть тюремную пищу, и какъ можно экономнѣе расходовать масло, сахаръ, сало и копченую колбасу. Все это я завязалъ въ два носовыхъ платка и помѣстилъ между оконными рамами. Скоропортящіеся продукты я разрѣшилъ себѣ ѣсть.
Такимъ образомъ я приготовился къ „затяжной осадѣ“.
Опять начались перестукиванія съ сосѣдями сверху и сбоку. Два, три раза въ день гимнастика по системѣ Миллера, и испуганное лицо надзирателя, въ форточкѣ, когда при внезапномъ освѣщеніи камеры, выступала вдругъ моя фигура во время какого нибудь головоломнаго упражненія.
— „Вы чего это такого дѣлаете тутъ гражданинъ?“ — спрашивалъ въ такихъ случаяхъ надзиратель Семеновъ.
— „Не мѣшайте, товарищъ Семеновъ. Мэнсъ сана инъ корпорэ сано“.
„Что такое вы говорите, гражданинъ? Ой, ей Богу, я сейчасъ позову отдѣленнаго“.
Является отдѣленный, и слѣдовалъ соотвѣтствующій вопросъ. Я объяснялъ, что дѣлаю гимнастику, и что, если это не разрѣшается, то я, разумѣется, не буду дѣлать. Отдѣленный пожималъ плечами и уходилъ, а безпокойный служака Семеновъ чаще обыкновеннаго заглядывалъ въ „глазокъ“ двери и зажигалъ свѣтъ.
Какъ то утромъ, незадолго до обѣда, я началъ напѣвать арію изъ „Жидовки“. Просовывается голова Семенова и слѣдуетъ вопросъ: „Что такое гражданинъ?“ Отвѣчаю: „Арія изъ оперы „Жидовка“, уважаемый гражданинъ Семеновъ“.
— „Тихо сидите гражданинъ. А вотъ за это слово я васъ возьму на карандашъ. (Прим. авт.: „взять на карандашъ“ — записать).
— „За какое слово?“.
— „А вотъ за это самое, за жидовку. Эти слова не дозволяются теперь. Прошло время“.
Отъ скуки я декламировалъ на всѣхъ извѣстныхъ мнѣ языкахъ, стихи, возстанавливалъ въ памяти выводы разныхъ математическихъ формулъ, и помню, какъ въ теченіе нѣсколькихъ дней постепенно вывелъ въ умѣ формулу модуля логарифмической системы. О своемъ „дѣлѣ“, я рѣшилъ совсѣмъ не думать, такъ какъ это лишь разстраивало меня, не принося никакой пользы. Я обдумалъ лишь, какъ себя держать на допросахъ, чтобы ни однимъ жестомъ не показать, что я взволнованъ. Пусть „они“ побѣсятся, въ этомъ пока мое единственное удовлетвореніе. Пока, — такъ какъ по моимъ разсчетамъ, финляндское правительство предприняло уже, вѣроятно, шаги для моего обсужденія[1].
На пятый или шестой день моего нахожденія въ камерѣ № 24, меня вызвали на допросъ. Было, вѣроятно, около 12-ти часовъ ночи. За столомъ, въ камерѣ слѣдователя, сидѣло 4 человѣка, но къ моему удивленію среди нихъ не было Фомина. Вообще я его больше никогда не видалъ, такъ-же, какъ никогда больше не слыхалъ, съ момента очной ставки съ Копоненомъ, ни слова о „военной контрабандѣ“. Всѣ четыре индивидуума, сидѣвшіе за столомъ, видимо, старались придать себѣ зловѣщій видъ, и это выходило ужасно. Одинъ изъ нихъ, сидѣвшій въ центрѣ, былъ въ штатскомъ платьѣ. Сидѣвшіе по бокамъ стола были въ пограничной формѣ. Я сѣлъ напротивъ штатскаго и спросилъ: „Съ кѣмъ имѣю удовольствіе говорить?“ Штатскій, человѣкъ лѣтъ тридцати, очень невзрачный и съ мало интеллигентнымъ лицомъ, важно нахмурилъ брови, и солидно-дѣланнымъ басомъ, сказалъ: „Васъ это не касается“. Я засмѣялся и сказалъ: „Очень даже касается. Вы знаете, кто я, а я не знаю, кто вы“.
Сидѣвшій справа военный, очень молодой, повидимому, грузинъ или армянинъ, заржалъ отъ хохота, и, хлопнувъ ладонями рукъ, весело крикнулъ: „Вотъ это здорово!“ Остальные товарищи укоризненно на него посмотрѣли. Штатскій, словно передумавъ, сказалъ мнѣ: „Я — уполномоченный отдѣла контръ-развѣдки Чеки — Илларіоновъ. Отвѣчайте на мои вопросы“.
— „Съ удовольствіемъ, если только смогу“.
— „Можно и безъ удовольствія. Какъ вы вели переписку съ заграницей? По дипломатической почтѣ? Да?“
— „Нѣтъ. Я уже сто разъ говорилъ вамъ это“.
— „Неправда. Намъ все извѣстно о вашей преступной дѣятельности. Ваше сознаніе облегчитъ вамъ наказаніе. Вы вѣдь знаете, что васъ ждетъ? Разстрѣлъ“.
Въ это время, сидѣвшій у лѣваго края стола, высокій, худой и блѣдный молодой человѣкъ, страдавшій нервнымъ подергиваніемъ головы и мускуловъ лица, вынулъ изъ кармана пальто револьверъ системы „Парабеллумъ“, осмотрѣлъ его и положилъ на столъ, пробуя его вертѣть на столѣ, какъ волчокъ.
Мнѣ стало противно отъ всей этой дурацкой комедіи, которую такъ грубо-примитивно, разыгрывали эти полуинтеллигентные люди. Обращаясь къ Илларіонову, я сказалъ: „Во-первыхъ, не запугивайте меня, такъ какъ это смѣшно. Разстрѣлять вы меня не можете при всемъ вашемъ желаніи, потому что я иностранецъ и о моемъ арестѣ извѣстно консульству. Во-вторыхъ, попросите вашего товарища спрятать револьверъ, такъ какъ иначе я вообще не стану больше говорить, пока у меня передъ носомъ вертятъ оружіемъ“.
Грузинъ окончательно развеселился, хлопнувъ себя руками по груди и покруживъ головой, сказалъ краснорѣчивое и неподражаемое: „в-в-в-а-а-а!“
Сдѣлавъ знакъ въ сторону чекиста, игравшаго съ револьверомъ, Илларіоновъ опять обратился ко мнѣ со словами: „Васъ никто не запугиваетъ и вы много о себѣ воображаете. Вотъ здѣсь, на листѣ, будьте любезны написать фамиліи всѣхъ вашихъ знакомыхъ въ Совѣтской Россіи, и въ особенности въ Петербургѣ“.
— „Я такъ сразу не могу вспомнить. Позвольте мнѣ это сдѣлать въ камерѣ“.
— „Хорошо, — заявилъ, подумавъ, Илларіоновъ, — а скажите, пожалуйста, кому вы писали письмо по-французски на Песочную улицу № 5?“
Припоминая, я сказалъ: — „Маклеру фондовой биржи г-ну Болю“.
— „А что вы ему писали?“
— „Ничего особеннаго. Писалъ, что деньги — 2700 рублей золотомъ, которые онъ мнѣ опоздалъ уплатить въ условленный срокъ, должны быть мнѣ немедленно уплачены“.
— „Вотъ видите, намъ все извѣстно“.
— „Ничего не нахожу въ этомъ удивительнаго. Очень печально, что вы просматриваете даже городскую корреспонденцію. Теперь, понятно, почему городское письмо попадаетъ къ адресату на третій день.
— „Это не ваше дѣло. А кто такая гражданка Арцымова?“
— „Не знаю“.
— А вы можетъ быть вспомните, что вы дѣлали въ квартирѣ на углу Кронверкскаго проспекта и Пушкарской улицы? Вы тамъ часто бывали?
— „Никогда не былъ тамъ и не знаю даже, гдѣ находятся эти улицы.
— „Подумайте объ этомъ. Потомъ, можетъ быть, и вспомните“.
Затѣмъ, взявъ у грузина довольно объемистое досье въ синей обложкѣ, Илларіоновъ началъ его перелистывать и, найдя нужную страницу, сказалъ, „Вы знакомы съ полковникомъ Фэну?“
— „Да, я его знаю. Онъ живетъ въ Гельсингфорсѣ и состоитъ представителемъ русскихъ эмигрантовъ въ Финляндіи. Но я знаю его очень отдаленно. Я не бываю въ эмигрантскихъ кругахъ“.
— „Неправда. Вы бывали на благотворительныхъ русскихъ вечерахъ. Что вамъ извѣстно о дѣятельности полковника Фэну?“
— „Я уже сказалъ сказалъ вамъ, что знакомъ съ нимъ очень отдаленно. Кажется, онъ играетъ на піанино въ одномъ изъ кинематографовъ. Другихъ подробностей о его жизни не знаю.
— „Ага, видите, все таки вы съ нимъ знакомы. А кто такой майоръ Гибсонъ?“
— „Не знаю. Въ первый разъ слышу это имя“.
— „Вы, конечно, и про Бунакова ничего не знаете?“
Только по возвращеніи изъ совѣтской Россіи въ Финляндію въ 1926 году я навелъ справки объ этихъ двухъ неизвѣстныхъ мнѣ именахъ, и узналъ, что майоръ Гибсонъ былъ когда-то въ Финляндіи британскимъ военнымъ агентомъ. О существованіи Бунакова, я узналъ въ 1927 году изъ перепечатокъ въ финляндскихъ газетахъ о нашумѣвшемъ процессѣ шпіонажа, будто бы организованнаго англичанами въ сов. Россіи.
— „Никогда не слыхалъ фамиліи Бунакова“.
— „Можете идти къ себѣ въ камеру. Завтра я васъ вызову. Подумайте хорошенько обо всемъ. Отъ всей души, желая вамъ добра, я совѣтую вамъ быть откровеннымъ“.
На слѣдующій, послѣ этого допроса, день, надзиратель принесъ мнѣ листъ бумаги и химическій карандашъ, чтобы я написалъ фамиліи и адреса всѣхъ моихъ петербургскихъ знакомыхъ. Это было трудной задачей. Назвать моихъ знакомыхъ — это значило навлечь на неповинныхъ людей массу всякихъ бѣдъ. Не назвать ихъ могло быть для нихъ еще хуже, такъ какъ Чека, зная о моихъ нѣкоторыхъ знакомствахъ, могла бы арестовать какъ разъ именно тѣхъ моихъ знакомыхъ, фамилій которыхъ я не назвалъ.
Камера была освѣщена и надзиратель поминутно навѣдывался съ вопросомъ: „Ну? Уже готово?“ Въ концѣ концовъ я рѣшилъ, что я напишу только имена тѣхъ совѣтскихъ чиновниковъ, начиная съ Красина, съ которыми я офиціально встрѣчался, а объ остальныхъ моихъ частныхъ знакомствахъ не буду упоминать совсѣмъ. Пусть Чека дѣлаетъ, что хочетъ, но моя совѣсть будетъ чиста — я никого не подвелъ. Такъ я и поступилъ.
Прошло нѣсколько дней. Похоже было то, что меня рѣшили взять изморомъ. Мое физическое и моральное состояніе опять весьма ухудшилось. Появились боли въ области почекъ и стали шалить нервы. На лѣвой стѣнкѣ оконной амбразуры, чуть освѣщаемой сквозь щели доски, закрывающей окно, были пятна грязи и отбитой штукатурки. Эти пятна постепенно принимали въ моихъ глазахъ образы дорогихъ мнѣ лицъ и по временамъ эти образы выступали настолько явственно, точно на экранѣ кинематографа. Съ трудомъ отводя глаза отъ этихъ пятенъ, я заставлялъ себя усиліемъ воли, убѣдиться, что все это лишь галлюцинаціи и давалъ себѣ слово не смотрѣть больше на пятна. Успокоившись, я опять подходилъ къ окну и все начиналось снова. Въ промежуткахъ между галлюцинаціями я мыслилъ и разсуждалъ вполнѣ нормально и, при воспоминаніяхъ о галлюцинаціяхъ, меня мучило опасеніе, не начинаю ли я сходить съ ума. Въ тѣхъ условіяхъ, въ какихъ я находился, достаточно позволить нервамъ выйти изъ повиновенія хоть одинъ разъ, чтобы потомъ потерять надъ ними всякій контроль. Это совсѣмъ какъ во время аттаки, подъ ураганнымъ огнемъ противника, пока думаешь только о привычныхъ обязанностяхъ, и усиліемъ воли внушаешь себѣ не думать о падающихъ снарядахъ, все идетъ великолѣпно. Но чуть подумалъ о личной опасности, какъ трудно тогда вернуть себѣ душевное равновѣсіе, и какимъ дѣланнымъ манернымъ, кажется для окружающихъ васъ, ваши наигранныя спокойствіе и бравада. Въ такихъ случаяхъ самое лучше средство, — убѣдить себя, что все равно конецъ неминуемъ, и что чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Такимъ образомъ, выведя себя мысленно въ расходъ, возвращаешь себѣ внѣшнее спокойствіе и понемногу приходитъ потерянное, было, душевное равновѣсіе.
Должно быть я началъ самъ съ собой разговаривать или какъ либо иначе проявлялъ признаки ненормальности и это было замѣчено надзирателемъ. Однажды дверь камеры открылась и вошелъ докторъ въ сопровожденіи фельдшера. Какъ разъ въ этотъ моментъ, я чувствовалъ себя относительно спокойно, и на вопросы врача я далъ вполнѣ нормальные отвѣты. Часа черезъ полтора, послѣ докторскаго визита, мнѣ принесли бутылку съ какой-то микстурой. Попробовавъ, я понялъ что докторъ прислалъ мнѣ бромъ. Это меня такъ вывело изъ себя, что, вызвавъ надзирателя, я вышвырнулъ склянку въ корридоръ, сопровождая дѣйствія соотвѣтствующими выраженіями.
Съ этого момента ко мнѣ опять вернулось свойственное мнѣ душевное спокойствіе.
