Я все время, не переставая думалъ объ этой загадочной „гражданкѣ Арцымовой“ и о квартирѣ на углу Кронверкскаго проспекта и Пушкарской улицы. Ни фамилія „гражданки“, ни ея адресъ мнѣ ничего не говорили, но судя по инфернальному тону, съ какимъ слѣдователь назвалъ мнѣ фамилію дамы и адресъ, можно было предполагать, что въ отвѣтѣ на этотъ вопросъ лежалъ весь центръ тяжести всего моего „дѣла“. Какъ я ни напрягалъ мозги, ничего подходящаго я не могъ припомнить.
За время моего тюремнаго житья, у меня успѣли весьма отрости ногти, и не имѣя чѣмъ ихъ остричь, я попросилъ надзирателя принести мнѣ ножницы. Онъ принесъ ужасающія заржавленныя ножницы, съ отломанными, для безопасности, кончиками. Открывъ свѣтъ, надзиратель ожидалъ у открытой двери, пока я окончу операцію съ ногтями. Во время этого невиннаго занятія, я невольно вспомнилъ, что я въ январѣ мѣсяцѣ повредилъ себѣ руку во время фигурнаго состязанія на каткѣ, и нѣкоторое время не могъ самостоятельно ухаживать за ногтями на правой рукѣ.
По совѣту одной изъ моихъ соотечественницъ, я пользовался услугами маникюристки въ одной изъ большихъ парикмахерскихъ на Невскомъ проспектѣ. Вспоминая все это я также вспомнилъ, какъ однажды, когда оба отдѣленія парикмахерской, — мужское и женское, — были переполнены, моя маникюристка усадила меня въ промежуточной между обоими отдѣленіями комнатѣ, и такъ какъ я очень спѣшилъ, то она тутъ же начала приводить въ порядокъ мои ногти. Разглядывая потокъ входящихъ, я обратилъ вниманіе на очень красивую даму, среднихъ лѣтъ, показавшуюся мнѣ знакомой.
Проходя мимо моего столика, дама пристально взглянула на меня и я видѣлъ, какъ удивленіе и радость отразились на ея лицѣ. Это оказалась моя старинная пріятельница, жена моего бывшаго сослуживца по Императорскому флоту, г-жа Арчакова. Я не видѣлъ ея лѣтъ 12, и очень обрадованныя встрѣчей, мы оба, второпяхъ забрасывали другъ друга вопросами.
Сколько разъ я давалъ себѣ слово не спрашивать моихъ русскихъ друзей объ ихъ жизни въ періодъ революціонныхъ годовъ.
Г-жа Арчакова успѣла въ 5-ти минутный промежутокъ разговора, развернуть передо мной тяжелую жизненную драму.
Мужъ ея умеръ въ 1920 году въ Харьковской тюрьмѣ. Въ томъ же году ея дѣвочка умерла отъ голоднаго истощенія. Сама г-жа Арчакова, послѣ многихъ страданій и приключеній, опять попала въ Петербургъ и теперь служила здѣсь въ какомъ-то управленіи, живя у своей замужной сестры. Нашъ разговоръ былъ прерванъ, такъ какъ моя собесѣдница, спѣшила занять освободившееся мѣсто въ очереди въ дамскомъ отдѣленіи. Прощаясь, она мнѣ сказала: „Смотрите же. Я непремѣнно жду васъ у себя.“
Боясь, что я забуду ея адресъ, она мнѣ тутъ же у кассы написала на клочкѣ бумажки улицу и № дома. Мы простились, я положилъ бумажку съ адресомъ въ портмонэ и поѣхалъ по своимъ дѣламъ. Потомъ мои дѣла обернулись такъ, что я совсѣмъ забылъ объ этой встрѣчѣ, а когда вспомнилъ, то адреса я уже не могъ найти. Видимо, я его потерялъ.
Вся эта исторія невольно вспомнилась мнѣ, когда я стригъ ногти, тупыми тюремными ножницами въ тускло освѣщенной камерѣ. Вдругъ сознаніе прорѣзала мысль: „Арчакова, Арчакова. Арцымова, уголъ Кронверкскаго и Пушкарской“…
Я не зналъ въ какой части города находится Кронверкскій проспектъ, но я помнилъ, что г-жа Арчакова говорила мнѣ, что она живетъ гдѣ то въ Каменноостровскомъ районѣ. Къ сожалѣнію я совершенно не помнилъ написаннаго ею мнѣ адреса.
Вызванный на допросъ, я усѣлся передъ слѣдователемъ Илларіоновымъ, все время думая объ этой загадочной Арцымовой. Послѣ обычныхъ банальныхъ фразъ, я сказалъ слѣдователю: „Скажите мнѣ пожалуйста, въ какой части города находится Кронверкскій проспектъ и Пушкарская улица?“
— „Для чего вамъ это знать?“ — спросилъ Илларіоновъ.
— „Потому что мнѣ кажется, что я смогъ бы отвѣтить вамъ на тотъ вопросъ, который вы мнѣ недавно задавали.“
Илларіоновъ удовлетворилъ мое любопытство и загадка была разрѣшена: „Арцымова“ было извращенное имя г-жи Арчаковой и все объяснялось крайне просто.
Повидимому, среди служащихъ парикмахерской находился секретный агентъ Чеки, и подслушавъ мой случайный разговоръ съ г-жей Арчаковой, онъ на всякій случай, донесъ о немъ своему начальству, извративъ ошибочно фамилію дамы. Свѣдѣніе было записано, на всякій случай, на мое „конто“, такъ какъ агентъ, вѣроятно, узналъ мою фамилію отъ маникюристки. Возможно, что сама маникюристка была секретнымъ агентомъ Чеки. При моемъ арестѣ была сдѣлана въ Чекѣ сводка всего матеріала обо мнѣ, и встрѣча съ г-жей Арчаковой сразу пріобрѣла въ глазахъ Чеки особенно важное значеніе.
Я сразу замѣтилъ, что мое объясненіе обстоятельствъ встрѣчи съ г-жей Арчаковой, вполнѣ удовлетворили и разочаровали Илларіонова, такъ какъ больше онъ меня ни разу не спрашивалъ ни про г-жу Арчакову, ни про Кронверкскій проспектъ.
Всѣ вопросы Илларіонова, сводились къ тому, чтобы меня, такъ сказать, сбить съ позиціи и убѣдить въ томъ, что Чека имѣетъ противъ меня неопровержимо компрометтирующій матеріалъ. Нѣсколько разъ Илларіоновъ называлъ мнѣ фамиліи иностранныхъ дипломатическихъ представителей аккредитованныхъ при финляндскомъ правительствѣ, настаивая на моихъ сношеніяхъ съ ними. Иногда онъ вычитывалъ изъ досье фамиліи русскихъ эмигрантовъ живущихъ въ Финляндіи въ Берлинѣ и въ Парижѣ, настаивая, чтобы я освѣтилъ дѣятельность этихъ совершенно неизвѣстныхъ мнѣ лицъ.
Вопросы чередовались неизмѣннымъ: „Вы напрасно упираетесь. У насъ противъ васъ имѣются неопровержимыя данныя. Я вамъ отъ всего сердца совѣтую сознаться. Подумайте о вашей несчастной семьѣ.“
Послѣдній мой допросъ у Илларіонова, происшедшій недѣлю спустя послѣ только что описаннаго, ознаменовался коммическимъ эпизодомъ.
Послѣ всевозможныхъ устрашающихъ вопросовъ Илларіоновъ, разсматривая написанный мною перечень моихъ „знакомыхъ“, сказалъ: „Вы гражданинъ, Седергольмъ, прекрасно понимаете, о какихъ именно знакомыхъ мы васъ спрашивали. Указанныя вами лица — это тѣ, съ которыми вы встрѣчались по оффиціальнымъ дѣламъ. Неужели за восемь мѣсяцевъ пребыванія въ Ленинградѣ у васъ не было никакихъ знакомыхъ, кромѣ дѣловыхъ, оффиціальныхъ? У васъ должны были сохраниться связи съ вашими прежними сослуживцами.“
На это я отвѣтилъ слѣдователю, что изъ моихъ сослуживцевъ, вѣроятно, очень мало осталось въ числѣ живыхъ, и эти немногіе уцѣлѣвшіе, при случайной встрѣчѣ со мной на улицѣ, избѣгали разговаривать со мной. Въ этотъ моментъ вспомнивъ моего бывшаго сослуживца Л., у котораго я обѣдалъ и который такъ удивилъ меня своимъ широкимъ образомъ жизни, мнѣ захотѣлось провѣрить мои догадки и я сказалъ:
„Впрочемъ, у одного изъ нихъ я одинъ разъ случайно былъ. Это Л.“ Илларіоновъ даже не потрудился записать названную мною фамилію и сейчасъ же перевелъ вопросы въ совершенно другую плоскость, видимо, не желая вызывать меня на подробности. Упоминаніе мною фамиліи Л. повлекло бы за собой и упоминаніе о моей встрѣчѣ съ польскимъ уполномоченнымъ Ч. и въ концѣ концовъ потребовало бы привлеченія къ процессу польскаго шпіонажа самого Л., что не входило въ разсчеты Чеки.
О дѣлѣ польскаго шпіонажа я слышалъ незадолго до моего ареста и кое-что зналъ объ этомъ перестукиваясь съ сосѣдями.
Утомленный глупыми и столь надоѣвшими вопросами слѣдователя, очень нервный благодаря начавшимся болямъ въ почкахъ, я сказалъ слѣдователю:
„Позвольте мнѣ ходить по комнатѣ, такъ мнѣ будетъ легче отвѣчать вамъ, у меня начинаются боли въ почкахъ.“
Ходя по комнатѣ отъ окна къ дверямъ, я парировалъ вопросы слѣдователя. Остановившись около окна, я мелькомъ взглянулъ на виднѣвшуюся внизу улицу освѣщенную электрическимъ фонаремъ. Было вѣроятно часа 4 утра и свѣтъ фонаря сливался съ раннимъ весеннимъ разсвѣтомъ. Невольно я задумался и, вѣроятно, не разслышалъ вопроса слѣдователя, такъ какъ изъ моего раздумья меня вывелъ его очень рѣзкій окрикъ. Этотъ окрикъ, боль въ почкахъ, дурацкіе вопросы слѣдователя вывели меня изъ моего обычнаго спокойствія. Не помня себя отъ раздраженія, топая ногами и стуча кулакомъ по столу, я высказалъ, вѣроятно, въ очень рѣшительныхъ выраженіяхъ мое мнѣніе объ Илларіоновѣ и его начальникахъ. Илларіоновъ сперва какъ будто ошалѣлъ при видѣ моей внезапной вспышки. Потомъ придвигая къ себѣ чернильницу онъ сказалъ: „Вы меня не поняли. Я и не думалъ на васъ кричать. Вы вотъ все время сыплете пепелъ вашей папиросы въ мою чернильницу и не даете возможности мнѣ писать“…
Оказывается, я въ пылу раздраженія все время стуча одной рукой по столу, другой сбрасывалъ совершенно машинально пепелъ моей папиросы въ чернильницу слѣдователя.
Изъ моихъ неоднократныхъ бесѣдъ съ разными слѣдователями Чеки я вынесъ впечатлѣніе, что на этихъ полукультурныхъ людей несомнѣнно дѣйствуютъ корректныя, спокойныя манеры въ соединеніи съ твердостью и рѣшительностью.
Я неоднократно бывалъ свидѣтелемъ, какъ недопустимо грубо обращались слѣдователи съ заключенными совѣтскими гражданами и въ особенности съ евреями. Разбитыя въ кровь физіономіи, выбитыя стволомъ револьвера зубы, площадная брань, — заурядныя явленія при допросахъ, и если бы я своими собственными глазами не видѣлъ изувѣченныхъ до неузнаваемости заключенныхъ, возвращавшихся съ допроса, то я никогда не повѣрилъ бы ихъ разсказамъ, настолько это противорѣчило тому, что я лично испытывалъ. Я не могу и не хочу дѣлать обобщеній, но нужно правду сказать, что тѣ евреи и тѣ совѣтскіе граждане, которыхъ мнѣ случалось встрѣчать и видѣть въ тюрьмѣ избитыми послѣ допроса, были далеко не избранными дѣтьми Отца небеснаго. Подлинно культурныхъ и воспитанныхъ людей, а таковыхъ подавляющее количество въ совѣтскихъ тюрьмахъ, массами разстрѣливаютъ и массами ссылаютъ въ такія мѣста, гдѣ они умираютъ отъ истощенія, но я ни разу не замѣчалъ и не слышалъ, чтобы ихъ избивали или ругали.
Между прочимъ, тотъ же Илларіоновъ какъ то послѣ одного изъ допросовъ обратился ко мнѣ со словами: — „Надѣюсь, вы не можете пожаловаться на некорректность нашего обращенія?“
Я былъ такъ пораженъ этимъ циничнымъ лицемѣріемъ, что сразу даже не нашелся что сказать.
Повидимому, Илларіоновъ понялъ мое молчаніе иначе, чѣмъ слѣдовало, и пояснилъ свой вопросъ: — „Можетъ быть низшій тюремный персоналъ позволяетъ себѣ какую нибудь некорректность въ отношеніи васъ?“
Далѣе я уже не могъ сдержаться и высказалъ Илларіонову все, что я думалъ о корректности въ примѣненіи этого понятія къ безвинно посаженному человѣку въ темную, холодную камеру, въ лишеніи его права получать передачу, въ угрозахъ разстрѣломъ и во всѣхъ этихъ безконечныхъ допросахъ и тому подобное. Илларіоновъ все это спокойно выслушалъ и сказалъ:
— „Вы совершенно о другомъ говорите. Вашу невиновность вы сами не желаете доказать, а темная камера, лишеніе передачи и все остальное — это въ порядкѣ регламента. Вы обвиняетесь въ столь тяжкихъ преступленіяхъ, что невозможно допустить ни малѣйшей возможности общаться вамъ съ внѣшнимъ міромъ. Таковъ законъ. Слѣдствіе окончится — тогда будетъ измѣненъ режимъ“.
Послѣ комическаго эпизода съ чернильницей я больше не видалъ Илларіонова. Меня надолго оставили въ покоѣ въ моемъ темномъ склепѣ, и у меня создалось впечатлѣніе, что или обо мнѣ забыли, или разсчитывали довести меня до полнаго моральнаго и физическаго истощенія, ради какихъ-то невѣдомыхъ мнѣ цѣлей.
