граждане, которыхъ мнѣ случалось встрѣчать и видѣть въ тюрьмѣ избитыми послѣ допроса, были далеко не избранными дѣтьми Отца небеснаго. Подлинно культурныхъ и воспитанныхъ людей, а таковыхъ подавляющее количество въ совѣтскихъ тюрьмахъ, массами разстрѣливаютъ и массами ссылаютъ въ такія мѣста, гдѣ они умираютъ отъ истощенія, но я ни разу не замѣчалъ и не слышалъ, чтобы ихъ избивали или ругали.
Между прочимъ, тотъ же Илларіоновъ какъ то послѣ одного изъ допросовъ обратился ко мнѣ со словами: — „Надѣюсь, вы не можете пожаловаться на некорректность нашего обращенія?“
Я былъ такъ пораженъ этимъ циничнымъ лицемѣріемъ, что сразу даже не нашелся что сказать.
Повидимому, Илларіоновъ понялъ мое молчаніе иначе, чѣмъ слѣдовало, и пояснилъ свой вопросъ: — „Можетъ быть низшій тюремный персоналъ позволяетъ себѣ какую нибудь некорректность въ отношеніи васъ?“
Далѣе я уже не могъ сдержаться и высказалъ Илларіонову все, что я думалъ о корректности въ примѣненіи этого понятія къ безвинно посаженному человѣку въ темную, холодную камеру, въ лишеніи его права получать передачу, въ угрозахъ разстрѣломъ и во всѣхъ этихъ безконечныхъ допросахъ и тому подобное. Илларіоновъ все это спокойно выслушалъ и сказалъ:
— „Вы совершенно другомъ говорите. Вашу невиновность вы сами не желаете доказать, а темная камера, лишеніе передачи и все остальное — это въ порядкѣ регламента. Вы обвиняетесь въ столь тяжкихъ преступленіяхъ, что невозможно допустить ни малѣйшей возможности общаться вамъ съ внѣшнимъ міромъ. Таковъ законъ. Слѣдствіе окончится — тогда будетъ измѣненъ режимъ“.
Послѣ комическаго эпизода съ чернильницей я больше не видалъ Илларіонова. Меня надолго оставили въ покоѣ въ моемъ темномъ склепѣ, и у меня создалось впечатлѣніе, что или обо мнѣ забыли, или разсчитывали довести меня до полнаго моральнаго и физическаго истощенія, ради какихъ-то невѣдомыхъ мнѣ цѣлей.
