Въ моемъ одиночествѣ я наконецъ потерялъ счетъ днямъ. Если бы моменты дня не отличались очередными выдачами хлѣба, то нельзя было бы отличить дня отъ ночи.
Должно быть на дворѣ была уже полная весна, такъ какъ стѣны моей камеры не покрывались больше инеемъ и было настолько тепло, что я могъ спать раздѣтымъ, укрываясь лишь одѣяломъ.
Одиночество и могильная тишина сперва невыносимы. Но постепенно съ этимъ свыкаешься и всецѣло погружаешься въ міръ фантазіи и воспоминаній. Можно часами лежать на койкѣ, совершенно забывъ объ окружающемъ и минуту за минутой перебирать всю свою прошлую жизнь. Встаютъ передъ глазами, какъ живые, образы прошлаго, которые, казалось бы, давнымъ давно умерли въ памяти и о которыхъ въ сутолкѣ повседневной жизни я никогда не вспоминалъ. Мельчайшія, самыя незначительныя событія прошлой моей жизни здѣсь въ тишинѣ одинокого раздумья и созерцанія, вдругъ пріобрѣли неожиданно для меня громадное значеніе. Отдѣленный отъ этихъ событій рядомъ долгихъ лѣтъ, я начиналъ видѣть ихъ въ совершенно другомъ освѣщеніи. Тотъ, кто испыталъ длительное одиночество, когда считаешь себя заживо погребеннымъ и когда ни тѣло, ни мысли въ силу обстоятельствъ, не отвлекаются никакими заботами, тотъ знаетъ неисчерпаемую глубину внутренняго созерцанія.
Какая нибудь незначительная деталь въ событіяхъ нашей жизни, пустая фраза, даже жестъ, оказываются предопредѣлившими все дальнѣйшее теченіе жизни.
Чѣмъ больше я физически слабѣлъ, тѣмъ легче переносилось одиночество и, какъ это ни парадоксально, тѣмъ меньше я чувствовалъ физическія лишенія.
Все это время, можно сказать, промелькнуло, и когда меня вновь вызвали на допросъ въ кабинетъ начальника тюрьмы, я съ удивленіемъ увидѣлъ на стѣнномъ календарѣ: „27-е мая“.
Изъ большого овальнаго зеркала на меня смотрѣлъ утомленный, истощенный человѣкъ съ безпорядочно всклоченными волосами и… сѣдой бородой. Мнѣ нужно было сдѣлать усиліе надъ своимъ сознаніемъ, чтобы понять, что это мое собственное отраженіе…
Кромѣ Мессинга въ кабинетѣ былъ еще высокій господинъ среднихъ лѣтъ съ болѣзненнымъ лицомъ очень скромно и корректно одѣтый въ штатскій костюмъ.
Оба — Мессингъ и тотъ другой — сидѣли за столомъ, на которомъ лежали какія то бумаги и документы.
Лицо товарища Мессинга мнѣ было смутно знакомо и онъ, вѣроятно, замѣтивъ мой пристальный взглядъ, чуть улыбнувшись, сказалъ: — „Не узнаете? Моя фамилія — Дзержинскій“.
Тутъ я сразу вспомнилъ, что видѣлъ это лицо сотни разъ во всевозможныхъ журналахъ: видимо, Дзержинскій былъ увѣренъ въ своей популярности. Еще бы! Всероссійскій оберъ палачъ, ежедневно подписывающій сотни смертныхъ приговоровъ, творецъ вдохновитель и начальникъ Чеки!
Дзержинскій, на мой взглядъ, совершенно не произвелъ зловѣщаго впечатлѣнія.
Маленькая бородка, которую онъ все время чуть пощипывалъ пальцами, еще больше подчеркивала болѣзненную худобу его лица и онъ близоруко щурился отъ свѣта лампы. Держался онъ чуть сгорбившись и длинными бѣлыми пальцами свободной руки барабанилъ по столу. Я невольно подумалъ, глядя на эту блѣдную, болѣзненную руку, что вотъ эти самые пальцы сколько разъ сжимали рукоятку нагана, посылая въ упоръ пули въ несчастныхъ жертвъ.
Глухимъ голосомъ, съ мягкими удареніями на буквѣ Л, Дзержинскій мнѣ сказалъ: „Ложь вамъ не поможетъ. Она никому еще никогда не помогала. Я случайно здѣсь и товарищъ Мессингъ мнѣ про васъ говорилъ. Хочу на васъ посмотрѣть. Сознавайтесь и мы васъ ликвидируемъ тихо. Понимаете? Тихо“.
Вѣроятно, я понялъ это „ликвидировать тихо“ не такъ, какъ хотѣлъ сказать Дзержинскій.
Полагая, что мнѣ угрожаетъ разстрѣлъ безъ суда, я сказалъ: „Тихо меня нельзя ликвидировать. О моемъ арестѣ извѣстно финляндскому консульству“.
Тогда Дзержинскій, обращаясь къ Мессингу удивленно спросилъ: — „Развѣ его не на границѣ взяли?“ Мессингъ торопливо отвѣтилъ:
— „Нѣтъ онъ пріѣхалъ легально, какъ агентъ”.
Дзержинскій, чуть подумавъ, сказалъ: — „Ну это въ концѣ концовъ все равно. Это ничего не значитъ, что консульство знаетъ о вашемъ арестѣ. Мы все обставимъ такъ, что можно будетъ все тихо, безъ шума ликвидировать“.
Все еще не понимая истиннаго значенія словъ Дзержинскаго, я опять, насколько могъ, рѣшительно сказалъ: — „Меня вамъ не удастся тихо ликвидировать. Будетъ большой скандалъ. По Дерптскому договору вы не имѣете право разстрѣливать финляндскихъ гражданъ, тѣмъ болѣе безъ суда. Финляндія изъ-за меня воевать, конечно, не станетъ, но дѣло не въ Финляндіи и не въ войнѣ, а дѣло въ томъ, что о моемъ разстрѣлѣ будутъ кричать всѣ газеты эа границей“.
Сверхъ всякаго ожиданія Дзержинскій улыбнулся, а Мессингъ угодливо, изъ симпатіи къ своему начальнику засмѣялся.
Глядя на меня въ упоръ, Дзержинскій, какъ бы укоризненно, мнѣ сказалъ: — „Вы насъ не поняли. При чемъ тутъ разстрѣлъ? Наоборотъ. Мы хотимъ дать вамъ возможность, при извѣстныхъ условіяхъ, выйти на свободу. Вся эта исторія будетъ тихо ликвидирована. Понимаете? Хотите?“
У меня учащенно забилось сердце и я немедленно же отвѣтилъ: „Разумѣется хочу“.
— „Ну, вотъ и прекрасно. Обо всемъ съ вами подробно поговоритъ товарищъ Мессингъ. Вы семейный человѣкъ?“
— „Да“.
— „Гдѣ ваша семья? Въ Финляндіи?“
— „Да“.
— „У васъ есть родственники въ Россіи?“
— „Нѣтъ никого“.
— „Ну, пока можете идти“.
— „Когда же меня освободятъ?“
— „Ну, это нельзя сразу. Я вѣдь сказалъ вамъ уже, что надо все обставить извѣстными формальностями. Во всякомъ случаѣ мы не будемъ васъ долго держать“.
Вернувшись въ свою камеру, я отъ волненія не могъ заснуть и всю ночь проходилъ по камерѣ. Понемногу успокоившись и обдумавъ все сказанное мнѣ Дзержинскимъ, я вдругъ почувствовалъ, что во всемъ этомъ кроется опять какое-то дьявольское хитросплетеніе. Или мой арестъ надѣлалъ въ Финляндіи шумъ и надо было поскорѣй отъ меня избавиться, или мнѣ собирались предложить сдѣлаться тайнымъ сотрудникомъ Чеки.
Какъ только я остановился на этомъ послѣднемъ предположеніи и началъ его подробно развивать — я почти увѣрился въ томъ, что „соблюденіе извѣстныхъ условій“ именно и должно означать договоръ Чеки со мной, какъ съ тайнымъ агентомъ.
Разъ утвердившись въ этомъ предположеніи, я уже не могъ отрѣшиться отъ него, и въ полномъ отчаяніи и ужасѣ я рѣшилъ немедленно же вызвать надзирателя, потребовать карандашъ и бумагу и написать заявленіе, подробно изложивъ, что я не желаю вести никакихъ переговоровъ о моемъ освобожденіи.
Рано утромъ, получивъ бумагу и написавъ подробнѣйшее заявленіе, я уже готовъ былъ его передать надзирателю какъ вдругъ мелькнула мысль: „А что, если я и теперь ошибся, такъ же, какъ при словахъ Дзержинскаго о ликвидаціи. Можетъ быть, они просто собираются отобрать отъ меня и отъ Копонена какую-нибудь подписку, чтобы мы молчали обо всемъ томъ, какъ съ нами обращались. Чортъ съ ними, мы охотно дадимъ такую подписку, лишь бы выпустили. Все равно по нашемъ пріѣздѣ въ Финляндію, они насъ уже не смогутъ заставить молчать.
И такъ я рѣшилъ выждать, что мнѣ предложатъ чекисты, а тамъ уже будетъ видно, какъ надо дѣйствовать.
Черезъ четыре дня меня вызвалъ на допросъ новый слѣдователь по фамиліи Хоттака. Должно быть это бѣлорусская или польская фамилія. Послѣ цѣлаго ряда вопросовъ мнѣ предъявили еще три обвиненія:
1) тайныя сношенія съ международной буржуазіей,
2) дискредитированіе совѣтской власти,
3) экономическій шпіонажъ.
Итого меня обвиняли по 6 статьямъ, изъ которыхъ пять опредѣленно угрожали смертной казнью.
Какъ обычно я отказался подписать протоколъ допроса и обвинительные акты.
Къ концу допроса явился Мессингъ. Послѣ краткаго резюме всѣхъ моихъ преступленій Мессингъ постарался убѣдить меня, что я могу считать себя совершенно конченнымъ человѣкомъ. Затѣмъ послѣдовала пауза, послѣ которой къ моему великому удивленію и немалому смущенію, Мессингъ началъ весьма похвально отзываться о моемъ „пріятномъ характерѣ“, „твердости“, „спокойствіи“ и даже „располагающей внѣшности“.
Становилось ужасно глупо. Я не принадлежу къ людямъ, страдающимъ избыткомъ застѣнчивости, но, хоть кого смутятъ комплименты чекиста.
Поэтому, чтобы подойти ближе къ дѣлу, я прервалъ потокъ краснорѣчія Мессинга вопросомъ: „Когда меня освободятъ? Я вижу, что вмѣсто освобожденія вы мнѣ прибавили еще три статьи“.
— Одно другому не мѣшаетъ. Все зависитъ отъ васъ. Согласны ли были бы вы, выйдя на свободу, давать намъ свѣдѣнія о вашихъ соотечественникахъ и о русскихъ эмигрантахъ. Мы будемъ давать вамъ заданія. Вы будете прекрасно матеріально обставлены и мы вамъ дадимъ возможность заниматься коммерческими дѣлами, хотя бы въ томъ же самомъ помѣщеніи, гдѣ была ваша контора. Можете выписать вашу семью. Во время вашихъ заграничныхъ поѣздокъ мы сумѣемъ обставить васъ не хуже, чѣмъ ваша фирма“.
— „Я не хочу продолжать съ вами разговора на эту тему. Разрѣшите мнѣ идти обратно въ камеру“.
— „Вы напрасно торопитесь. Взгляните на себя, въ какомъ вы видѣ. Подумайте о вашей семьѣ. Вы знаете, что ваша жена хлопочетъ о полученіи визы на въѣздъ въ Россію? Вотъ подпишитесь на этомъ бланкѣ“.
На бланкѣ стояло что-то вродѣ нижеслѣдующаго:
„Я, нижеподписавшійся, обязуюсь выполнить возлагаемыя на меня порученія во всемъ согласно полученныхъ инструкцій“. Я былъ такъ взволнованъ, что не помню дословно содержаніе этого „договора съ дьяволомъ“, и я не могъ углубляться въ чтеніе этого документа, такъ какъ это могло бы быть понято Мессингомъ, какъ начало моего согласія принять сдѣланное мнѣ предложеніе.
Какъ можно спокойнѣе, я отодвинулъ листокъ съ текстомъ подписки, говоря: „Позвольте мнѣ идти въ камеру. Я не могу говорить съ вами обо всемъ этомъ. Ваше предложеніе мнѣ совершенно не подходитъ“.
— „Почему? Вы думаете, что мы не настолько богаты, чтобы оплачивать щедро ваши услуги? Ваша супруга пріѣдетъ сюда и вы тогда можетъ быть измѣните ваше мнѣніе“.
Упоминаніе этимъ прохвостомъ о моей женѣ и вся гнусность этого предложенія переполнили чашу моего терпѣнія. Подробностей не помню. Отчетливо помню, что несмотря на мою тогдашнюю слабость, Мессингъ отлетѣлъ отъ меня увлекая за собой легенькій столъ со всѣми документами и чернильницей.
Хоттака размахивалъ револьверомъ и отбросилъ меня толчкомъ на стулъ. Я не удержалъ равновѣсія и полетѣлъ на полъ. Должно быть было много крику и шуму, потому что вся комната наполнилась людьми. Меня прижималъ къ полу какой то военный, а за ноги держала одна изъ тѣхъ женщинъ, которыя дежурятъ въ корридорахъ для сопровожденія заключенныхъ въ камеры.
Когда меня подняли, Хоттака все еще размахивалъ револьверомъ, а Мессингъ, зеленый отъ злости крикнулъ:
„Увести этого! Я на васъ прикажу сумасшедшую рубашку надѣть. Вы — сумасшедшій дегенератъ. Я васъ сокращу!
Едва я отдышался въ камерѣ и началъ впотьмахъ прикладывать компрессъ изъ носового платка къ вывихнутому большому пальцу лѣвой руки, какъ въ камеру вошелъ начальникъ тюрьмы, фельдшеръ, докторъ и два надзирателя. Прекрасно помню, что докторъ и фельшеръ все время жались къ дверямъ и подошли ко мнѣ, когда начальникъ тюрьмы крикнулъ: „Да, идите же къ нему ближе и осмотрите его!“
Я держалъ себя совершенно спокойно и былъ такъ слабъ, что долженъ былъ сѣсть на койку. Фельдшеръ перевязалъ мнѣ палецъ и далъ мнѣ валеріановыхъ капель.
Этимъ и окончился мой „бунтъ“, неимѣвшій никакихъ другихъ послѣдствій для меня.
