Нѣтъ худа безъ добра. Теперь послѣ всего происшедшаго для меня было совершенно ясна вся исторія моихъ злоключеній и ихъ причинъ.
Все дѣло мнѣ рисуется такимъ образомъ: сначала совѣтскія власти вели со мной коммерческіе переговоры вполнѣ серьезно и, вѣроятно, имѣли въ виду дать заказы нашей фирмѣ. Въ связи съ неудачами дипломатическихъ переговоровъ о признаніи совѣтскаго правительства, правительствомъ той южно-американской республики, гдѣ находилась наша фирма, интересъ къ коммерческимъ переговорамъ со мной ослабѣлъ. У совѣтскихъ властей возникло подозрѣніе, что я въ невыгодномъ свѣтѣ освѣдомлялъ мою фирму о политическомъ и экономическомъ положеніи въ совѣтской Россіи и, весьма вѣроятно, что меня подозрѣвали, какъ и всякаго иностранца, вообще въ шпіонажѣ. Мое отличное знаніе русскаго языка, моя бывшая служба въ Россійскомъ Императорскомъ флотѣ еще болѣе усиливали это подозрѣніе. Такъ какъ я пріѣхалъ въ совѣтскую Россію съ обыкновеннымъ заграничнымъ паспортомъ, а не съ дипломатическимъ, то правомъ экзекватуры и неприкосновенности личности я не пользовался. Живя вмѣстѣ съ персоналомъ консульства, посѣщая иностранныя миссіи, и консульства, гдѣ у меня было много друзей, я могъ, по мнѣнію Чеки, слышать и видѣть много такого, что могло быть интереснымъ для Чеки. Такимъ образомъ, вѣроятно, постепенно назрѣвала въ умахъ чекистовъ мысль о желательности моего ареста, который въ концѣ концовъ и былъ произведенъ, обставленный, во избѣжаніе непріятностей, обвиненіемъ въ контрабандѣ. Попутно возникала мысль, что терроризируя меня, удастся получить отъ меня какія нибудь цѣнныя свѣдѣнія о дѣятельности нашего и другихъ консульствъ, а затѣмъ выпустить меня, даже безъ особыхъ извиненій, такъ какъ я не дипломатъ, а частное лицо, и финляндское правительство не станетъ ломать копья изъ-за моего случайнаго ареста.
Когда надежды Чеки не оправдались, что подъ вліяніемъ террора я обогащу ихъ интересными секретными матеріалами, — рѣшено было попытаться склонить меня къ секретному сотрудничеству въ Чекѣ. Я являлся для этого учрежденія цѣннымъ человѣкомъ, благодаря моему положенію въ обществѣ, благодаря связямъ съ русскими эмигрантами по моей прошлой службѣ въ Императорскомъ флотѣ и благодаря моему финляндскому подданству, открывавшему мнѣ границы всѣхъ государствъ.
Но и этотъ разсчетъ Чеки не оправдался, и вмѣсто согласія, я учинилъ драку и чуть самъ не былъ избитъ.
Что же будетъ дальше? Мои силы были уже на исходѣ, но можно было предполагать, что мои инквизиторы не остановятся на половинѣ дороги въ своихъ попыткахъ завербовать меня въ свои агенты. Чрезвычайно осложняло все дѣло фраза Мессинга о томъ, что моя жена хлопочетъ о полученіи визы на въѣздъ въ Россію.
Только этого не доставало въ добавокъ ко всѣмъ моимъ несчастьямъ! Если моя жена пріѣдетъ въ Петербургъ, то кто и что помѣшаетъ Чекѣ арестовать ее, хотя бы подъ предлогомъ того, что она моя сообщница. Вѣдь „они“ — все могутъ. А разъ моя жена будетъ арестована, то моя маленькая дочь, въ Финляндіи, окончательно осиротѣетъ, и, играя на моихъ чувствахъ къ ребенку, Чека въ концѣ концовъ сломитъ мое упорство.
Повидимому, всѣ усилія Чеки, будутъ теперь направлены къ тому, чтобы склонить мою жену къ поѣздкѣ въ совѣтскую Россію.
И я не ошибся въ своихъ предположеніяхъ. Уже послѣ всѣхъ моихъ невзгодъ, по моемъ возвращеніи въ Финляндію въ 1926-мъ году, я узналъ, что къ одному изъ служащихъ нашего консульства въ Петербургѣ явился въ началѣ іюня 1924-го года какой-то господинъ, отрекомендовавшійся инженеромъ Писаревскимъ. Онъ сообщилъ моему соотечественнику, что сидѣлъ вмѣстѣ со мной въ одной камерѣ и что я, разсчитывая на свое скорое освобожденіе, просилъ его зайти въ Финляндское консульство и передать мою настойчивую просьбу о скорѣйшемъ пріѣздѣ моей жены въ Петербургъ. Къ счастью въ нашемъ консульствѣ отнеслись съ сомнѣніемъ къ личности „инженера“ и къ достовѣрности его разсказа.
Къ моей женѣ въ Гельсингфорсѣ, однажды звонилъ по телефону какой то „капитанъ Воронинъ“, якобы сидѣвшій вмѣстѣ со мной въ тюрьмѣ. Онъ сказалъ моей женѣ, что я въ отчаяніи, что жена моя медлитъ съ пріѣздомъ…
Ни инженера Писаревскаго, ни капитана Воронина я не встрѣчалъ ни разу въ своей жизни и поэтому я убѣжденъ, что оба эти лица были подосланы къ моимъ друзьямъ и къ моей женѣ все той же вездѣсущей Чекой.
Въ началѣ іюня, среди ночи меня вызвали изъ камеры. Полагая, что меня ведутъ опять на допросъ, я былъ весьма удивленъ, когда мой провожатый прошелъ мимо обычнаго поворота корридора, ведущаго въ камеры слѣдователей. Мы сдѣлали нѣсколько поворотовъ, и наконецъ оказались передъ дверью, выходившей повидимому, во дворъ. На маленькомъ четырехугольномъ дворикѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ высокими корпусами тюрьмы, стоялъ закрытый автомобиль, и около него прохаживались два чекиста въ формѣ… Быть выведеннымъ ночью изъ тюремной камеры, не только безъ вещей, но даже и безъ шляпы, и очутиться вмѣсто предполагаемаго допроса на тюремномъ дворѣ у шумящаго моторомъ автомобиля — вполнѣ достаточно, чтобы взволновать и не слабонервнаго человѣка. Еще до тюрьмы я слышалъ неоднократно отъ моихъ русскихъ знакомыхъ, о ночныхъ автомобиляхъ, увозящихъ жертвъ Чеки на мѣсто казни. — Это одна изъ страшныхъ, вѣчныхъ темъ разговора въ совѣтской Россіи.
Нервная спазма противно мнѣ сжала горло, и съ громаднымъ усиліемъ я заставилъ себя произнести: „Куда меня везутъ?“, на что одинъ изъ чекистовъ коротко отвѣтилъ: „Увидите“. Постепенно я овладѣлъ собой и, когда автомобиль остановился, то наружно я былъ настолько спокоенъ, что сказалъ чекисту: „Я забылъ въ камерѣ папиросы. Не можете ли вы дать мнѣ одну папиросу. Купить сейчасъ негдѣ.“ Чекистъ съ любезной готовностью протянулъ мнѣ свой портсигаръ и далъ мнѣ закурить отъ зажигалки. Выйдя изъ автомобиля, я съ удивленіемъ увидѣлъ, что мы пріѣхали на Гороховую улицу № 2, въ главный штабъ Петербургской Чеки, т. е. туда гдѣ меня арестовали. Въ вестибюлѣ одинъ изъ провожатыхъ оставилъ меня съ другимъ чекистомъ, а самъ побѣжалъ наверхъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся и, спустясь до второго этажа и перегнувшись черезъ перила, крикнулъ: „Веди его въ девятую, тамъ скажутъ.“ Прямо изъ вестибюля, направо, мы прошли по длинному темному корридору въ комнату № 9. Въ этой комнатѣ, повидимому, кто-то жилъ: на широкомъ диванѣ была постлана постель, стоялъ умывальникъ съ туалетными принадлежностями, и на письменномъ столѣ были разставлены фотографическія карточки. Мой провожатый, безъ церемоніи, выдвинулъ нѣсколько ящиковъ письменнаго стола, и найдя большую коробку съ папиросами, предложилъ мнѣ курить и закурилъ самъ. Такъ мы просидѣли, по крайней мѣрѣ полъ часа. За перегородкой часы пробили 4 часа утра. Наконецъ открылась дверь и въ комнату вошелъ высокій, худой человѣкъ въ полувоенной формѣ, при револьверѣ и съ запиской въ рукѣ. Неувѣренно читая по бумажкѣ, съ запинками, онъ сказалъ: „Се-се-се-дирголь, Борисъ Леонтьевичъ.“ Я отвѣтилъ: „Я — Седергхольмъ, Борисъ Леонидовичъ.“ Высокій человѣкъ окинулъ меня взглядомъ и сказалъ: „Пойдемте, идите впереди меня.“ Миновавъ корридоръ, мы повернули по болѣе широкому корридору, и вдругъ мой проводникъ, чуть сжавъ мою руку пониже локтя, и говоря: „Сюда, сюда“, втиснулъ меня въ дверь. Войдя я невольно попятился. Передо мной была очень длинная комната съ чуть покатымъ цементнымъ поломъ. Ярко горѣло нѣсколько лампъ съ бѣлыми абажурами. Полъ былъ весь въ пятнахъ, пахло карболкой, а у стѣны стояли прислоненными нѣсколько узкихъ некрашенныхъ ящиковъ, вродѣ гробовъ. Прошло не болѣе 2—3-хъ секундъ, какъ мой провожатый, продолжая держать меня за локоть руки, быстро вызвалъ меня въ корридоръ, сказавъ какъ бы про себя: „А-а — чертъ! Ошибся, не въ тотъ корридоръ попали.“
Это все было сплошной комедіей, и самая фраза моего конвоира была продолженіемъ грубѣйшей и примитивной инсценировки. Ошибиться и перепутать корридоры было бы немыслимо даже для пьянаго человѣка, такъ какъ тотъ корридоръ, въ который мы въ концѣ концовъ попали, послѣ посѣщенія загадочной комнаты, — былъ во второмъ этажѣ, и дверь той комнаты, куда мы теперь вошли, была ординарной, обыкновенной дверью жилого помѣщенія, тогда какъ двери комнаты, куда мы „ошибочно“ вошли, были толстыя, двойныя двери, облицованныя желѣзомъ.
Комната, въ которую мы теперь вошли, напоминала караульное помѣщеніе. У стѣны стояла пирамида съ ружьями, и на стѣнѣ висѣли нѣсколько револьверовъ въ кобурахъ и пулеметныя ленты. За большимъ письменнымъ столомъ сидѣли Мессингъ, Хоттака и еще какой-то очень полный человѣкъ еврейскаго типа, въ штатскомъ. Едва мы вошли, какъ Мессингъ недовольно и рѣзко сказалъ моему провожатому: „Гдѣ вы, товарищъ, такъ долго пропадали?“, на что тотъ отвѣтилъ, точно заученной заранѣе репликой: „Ошибся корридоромъ товарищъ, въ бетонную попали.“ На это Мессингъ ничего не отвѣтилъ, а только пожалъ плечами, и знакомъ предложилъ мнѣ сѣсть на стулъ около стола.
За долгое пребываніе въ совершенно темной камерѣ мои глаза отвыкли отъ свѣта, и всякій разъ на допросахъ, я былъ принужденъ отворачиваться отъ свѣта лампы или закрывать глаза рукой. Это всегда вело къ пререканіямъ со слѣдователемъ, который настаивалъ, чтобы я смотрѣлъ во время отвѣтовъ прямо ему въ глаза.
Такъ и въ этотъ разъ, Мессингъ, видя, что я отворачиваюсь отъ лампы и закрываю глаза, сказалъ: „Если вы лжете, то имѣйте, по крайней мѣрѣ, мужество смотрѣть намъ прямо въ лицо. Довольно мы съ вами тутъ церемонились. Вы совершенно не заслуживаете къ себѣ вѣжливаго отношенія.“
На это замѣчаніе Мессинга я отвѣтилъ, что не вижу не только вѣжливаго, а даже просто человѣческаго отношенія ко мнѣ.
— „Не притворяйтесь. Мы васъ давно уже раскусили. Смотрите намъ прямо въ лицо. Сегодня мы заканчиваемъ ваше дѣло. На дняхъ вамъ дадутъ его прочесть и оно будетъ направлено въ центральную коллегію Чеки въ Москвѣ. Пока еще не поздно, отъ васъ зависитъ облегчить вашу участь и даже выйти на свободу. Вы знаете, что васъ ожидаетъ? — Не менѣе десяти лѣтъ строгой изоляціи, а можетъ быть даже и разстрѣлъ.“
— „Дѣлайте, что хотите, только не смѣйте меня запугивать, и совѣтую вамъ поберечь ваши пріемы слѣдствія и запугиванія для старыхъ дѣвъ.“ Вырвавшаяся у меня фраза, точно откупорила потокъ моего краснорѣчія, и я уже безъ удержу, не выбирая выраженій, высказалъ Мессингу и всѣмъ присутствующимъ все то, что уже неоднократно высказывалъ въ такихъ случаяхъ, когда терялъ самообладаніе и спокойствіе.
Въ этотъ разъ меня больше всего возмутила эта циничная, грубая и до нельзя глупая поѣздка въ автомобилѣ на Гороховую улицу и демонстрація знамѣнитой бетонной комнаты, демонстрація, которая, по мнѣнію чекистовъ, должна была окончательно сломить мое упорство.
Мессингъ прервалъ меня, грубо крикнувъ: „Вы — сумасшедшій. Много воображаете о себѣ. Никто васъ не думаетъ застращивать. Когда понадобится, мы васъ и безъ застращиванія выведемъ въ расходъ. Ваше дѣло будетъ разбираться центральной коллегіей Чеки въ Москвѣ. Суда не будетъ, такъ какъ все совершенно ясно. Ваша жена получила визу на въѣздъ въ совѣтскую Россію. Смотрите, чтобы ея пріѣздъ не оказался слишкомъ позднимъ. Все могло бы быть совершенно иначе — вы сами во всемъ виноваты. Если у васъ будетъ что-либо важное мнѣ сообщить — заявите начальнику тюрьмы, — я васъ вызову. Совѣтую вамъ рѣшать скорѣе. Можете идти.“
Извѣстіе о предполагаемомъ пріѣздѣ моей жены въ Петербургъ, несмотря на мое недовѣріе ко всему, что говорятъ чекисты, казалось мнѣ правдоподобнымъ и это извѣстіе окончательно сразило меня. Я былъ въ такомъ подавленномъ состояніи, и такъ физически ослабѣлъ, что совершенно не помню, какъ меня вывели, усадили въ автомобиль и доставили обратно въ тюрьму. Придя къ себѣ въ камеру, я должно быть сейчасъ же заснулъ тѣмъ сномъ, какимъ спятъ приговоренные къ смерти.
На слѣдующій день, съ возвращеніемъ физическихъ силъ, начались непереносимыя моральныя муки, и мысль, что ежечасно, ежеминутно можетъ пріѣхать моя жена, и, быть можетъ, ее уже везутъ арестованной на границѣ, не покидала меня.
Съ замираніемъ сердца я слушалъ шаги надзирателя въ корридорѣ, ожидая каждый мигъ, что вотъ-вотъ откроется дверь, меня поведутъ въ кабинку слѣдователя, и тамъ внезапно я увижу на мгновенье мою несчастную жену, которую мнѣ „покажутъ“ на моментъ, чтобы окончательно убѣдить меня, что мнѣ нѣтъ выхода.
Какъ только могъ спокойнѣе, я старался представить себѣ все, что могло произойти дальше послѣ этой встрѣчи, и гдѣ-то въ таинственныхъ глубинахъ мозга уже созрѣвали проблески мысли сдаться, но я все еще гасилъ ихъ бодрствующей совѣстью. Имѣю ли я право, во имя сохраненія моей чести, обрекать мою жену и ребенка на невыносимыя страданія? Хорошо. Предположимъ, что я соглашаюсь на условія Чеки и поступаю къ нимъ на службу. Но неужели они настолько наивны, что не обставятъ наше соглашеніе такими гарантіями, какъ, напримѣръ, требованіе, чтобы моя семья жила въ Петербургѣ. А дальше что? Гдѣ я возьму силы, чтобы со спокойной совѣстью выполнять заданія Чеки? Откуда взять тотъ запасъ подлости, чтобы искусно вкрадываться въ довѣріе къ людямъ и предавать ихъ, быть можетъ, на смерть?
Постепенно обдумавъ все, я съ совершенно спокойной совѣстью принялъ то единственное рѣшеніе, которое только и могло быть, такъ какъ нѣтъ двухъ моралей: несмотря ни на что — не сдаваться. Мои физическія силы на исходѣ и одинъ Богъ знаетъ, выдержу ли я, пока меня рано или поздно вытащитъ изъ тюрьмы Финляндское правительство. Но моей женѣ ничто серьезное не угрожаетъ. Если ее даже и арестуютъ на границѣ — этого нельзя будетъ скрыть и въ Финляндіи объ этомъ станетъ извѣстнымъ. Такое неслыханное издѣвательство надъ правомъ и закономъ, произведетъ за границей такое впечатлѣніе, что мою жену скоро освободятъ и возвратятъ на родину.
Приблизительно такъ думалъ въ то время. Многое я слишкомъ переоцѣнилъ въ своихъ разсужденіяхъ, и въ этомъ — мое счастье, такъ какъ, когда меня вызвали на допросъ 15-го іюня, я шелъ на него, хотя еле передвигая ноги, но въ душѣ у меня было полное спокойствіе и никакихъ колебаній.
Я былъ настолько увѣренъ, что моя жена уже арестована, что былъ даже удивленъ, когда слѣдователь Хоттака, совершенно спокойно протянулъ мнѣ тетрадь въ синей обложкѣ, говоря: „Вотъ прочтите ваше дѣло и подпишитесь. Оно пойдетъ въ Москву и приговоръ придетъ недѣль черезъ пять-шесть“.
Я съ большимъ любопытствомъ раскрылъ тетрадь, полагая, что наконецъ то я увижу всѣ свидѣтельскія показанія тайныхъ агентовъ, изобличающія мою „преступную дѣятельность“.
И что же я увидѣлъ?
Нѣсколько форменныхъ бланковъ, которые раньше давались мнѣ для подписи разными слѣдователями. Мои собственные отвѣты, подтверждающіе мою полную невиновность во всѣхъ безъ исключенія предъявленныхъ мнѣ обвиненіяхъ; всѣ мои заявленія съ протестами и жалобами на слѣдователей, которые я такъ наивно писалъ въ первыя недѣли моего пребыванія въ тюрьмѣ; наконецъ нѣсколько открытыхъ писемъ, которые я въ разное время съ разрѣшенія слѣдователя посылалъ въ консульство.
На послѣднемъ, вдвое сложенномъ листѣ, мелкимъ шрифтомъ было написано подробное заключеніе Петербургской Чеки, перечислявшей всѣ мои преступленія. Постановленіе заканчивалось приблизительно такъ …„а потому считая что всѣ предъявленныя обвиненіи къ финл. гражданину Б. Л. Седерхольмъ доказаны, постановили: направить все дѣло и весь матеріалъ на заключеніе Центральной Коллегіи Г. П. У.“ (прим. авт. „Г. П. У.“ — Чека). Далѣе подъ постановленіемъ было нѣсколько неразборчивыхъ подписей.
Совершенно увѣренный, что Хоттака ошибся и далъ мнѣ для прочтенія не то, что слѣдовало, я сказалъ ему: „Здѣсь же ничего нѣтъ. Никакихъ матеріаловъ. Здѣсь даже нѣтъ указанія на первую причину моего ареста. Я не вижу показаній Копонена. Я, насколько помнится, обвиняюсь въ военной контрабандѣ. Здѣсь объ этомъ ни полъ слова. Вы ссылаетесь на какіе-то матеріалы, уличающіе меня въ организаціи международнаго шпіонажа. Гдѣ матеріалы?“
Отвѣтъ слѣдователя былъ буквально слѣдующій. „Все что нужно — вамъ дано для прочтенія. Остальное васъ не касается“.
Мнѣ ничего другого не оставалось, какъ по заведенному мною обыкновенію, отказаться подписать всю эту ерунду. Послѣ стереотипнаго „какъ вамъ угодно“ Хоттака аккуратно сложилъ бумаги въ портфель и сказалъ мнѣ:
„Ну-съ! Желаю вамъ всего хорошаго. Мы съ вами больше не увидимся. Сегодня васъ переведутъ на облегченный режимъ и вы будете ожидать приговоръ. Надѣюсь, вы не можете упрекнуть насъ въ некорректности по отношенію къ вамъ?
О, эта трогательная забота Чеки о корректности! Больше я Хоттаки не видалъ.
