могъ заснуть и всю ночь проходилъ по камерѣ. Понемногу успокоившись и обдумавъ все сказанное мнѣ Дзержинскимъ, я вдругъ почувствовалъ, что во всемъ этомъ кроется опять какое-то дьявольское хитросплетеніе. Или мой арестъ надѣлалъ въ Финляндіи шумъ и надо было поскорѣй отъ меня избавиться, или мнѣ собирались предложить сдѣлаться тайнымъ сотрудникомъ Чеки.
Какъ только я остановился на этомъ послѣднемъ предположеніи и началъ его подробно развивать — я почти увѣрился въ томъ, что „соблюденіе извѣстныхъ условій“ именно и должно означать договоръ Чеки со мной, какъ съ тайнымъ агентомъ.
Разъ утвердившись въ этомъ предположеніи, я уже не могъ отрѣшиться отъ него, и въ полномъ отчаяніи и ужасѣ я рѣшилъ немедленно же вызвать надзирателя, потребовать карандашъ и бумагу и написать заявленіе, подробно изложивъ, что я не желаю вести никакихъ переговоровъ о моемъ освобожденіи.
Рано утромъ, получивъ бумагу и написавъ подробнѣшее заявленіе, я уже готовъ былъ его передать надзирателю какъ вдругъ мелькнула мысль: „А что, если я и теперь ошибся, такъ же, какъ при словахъ Дзержинскаго о ликвидаціи. Можетъ быть, они просто собираются отобрать отъ меня и отъ Копонена какую-нибудь подписку, чтобы мы молчали обо всемъ томъ, какъ съ нами обращались. Чортъ съ ними, мы охотно дадимъ такую подписку, лишь бы выпустили. Все равно по нашемъ пріѣздѣ въ Финлянію, они насъ уже не смогутъ заставить молчать.
И такъ я рѣшилъ выждать, что мнѣ предложатъ чекисты, а тамъ уже будетъ видно, какъ надо дѣйствовать.
Черезъ четыре дня меня вызвалъ на допросъ новый слѣдователь по фамиліи Хоттака. Должно быть это бѣлорусская или польская фамилія. Послѣ цѣлаго ряда вопросовъ мнѣ предъявили еще три обвиненія:
1) тайныя сношенія съ международной буржуазіей,
2) дискредитированіе совѣтской власти,
3) экономическій шпіонажъ.
