дать себѣ зловѣщій видъ, и это выходило ужасно. Одинъ изъ нихъ, сидѣвшій въ центрѣ, былъ въ штатскомъ платьѣ. Сидѣвшіе по бокамъ стола были въ пограничной формѣ. Я сѣлъ напротивъ штатскаго и спросилъ: „Съ кѣмъ имѣю удовольствіе говорить?“ Штатскій, человѣкъ лѣтъ тридцати, очень невзрачный и съ мало интеллигентнымъ лицомъ, важно нахмурилъ брови, и солидно-дѣланнымъ басомъ, сказалъ: „Васъ это не касается“. Я засмѣялся и сказалъ: „Очень даже касается. Вы знаете, кто я, а я не знаю, кто вы“.
Сидѣвшій справа военный, очень молодой, повидимому, грузинъ или армянинъ, заржалъ отъ хохота, и, хлопнувъ ладонями рукъ, весело крикнулъ: „Вотъ это здорово!“ Остальные товарищи укоризненно на него посмотрѣли. Штатскій, словно передумавъ, сказалъ мнѣ: „Я — уполномоченный отдѣла контръ-развѣдки Чеки — Илларіоновъ. Отвѣчайте на мои вопросы“.
— „Съ удовольствіемъ, если только смогу“.
— „Можно и безъ удовольствія. Какъ вы вели переписку съ заграницей? По дипломатической почтѣ? Да?“
— „Нѣтъ. Я уже сто разъ говорилъ вамъ это“.
— „Неправда. Намъ все извѣстно о вашей преступной дѣятельности. Ваше сознаніе облегчитъ вамъ наказаніе. Вы вѣдь знаете, что васъ ждетъ? Разстрѣлъ“.
Въ это время, сидѣвшій у лѣваго края стола, высокій, худой и блѣдный молодой человѣкъ, страдавшій нервнымъ подергиваніемъ головы и мускуловъ лица, вынулъ изъ кармана пальто револьверъ системы „Парабеллумъ“, осмотрѣлъ его и положилъ на столъ, пробуя его вертѣть на столѣ, какъ волчокъ.
Мнѣ стало противно отъ всей этой дурацкой комедіи, которую такъ грубо-примитивно, разыгрывали эти полуинтеллигентные люди. Обращаясь къ Илларіонову, я сказалъ: „Во-первыхъ, не запугивайте меня, такъ какъ это смѣшно. Разстрѣлять вы меня не можете при всемъ вашемъ желаніи, потому что я иностранецъ и о моемъ арестѣ извѣстно консульству. Во-вторыхъ, попросите вашего товарища спрятать револьверъ, такъ какъ иначе я вообще не стану больше говорить, пока у меня передъ носомъ вертятъ оружіемъ“.
