номъ синдикатѣ. Онъ иронически щелкнулъ шпорами и сказалъ:
„Мы уже встрѣчались.“
Фоминъ долго рылся въ своемъ портфелѣ и вдругъ, нажавъ кнопку звонка, отдалъ короткое приказаніе явившемуся дежурному:
„Введите.“
Въ комнату вошелъ Копоненъ. Видъ его былъ ужасенъ: зеленовато блѣдный, съ черными кругами вокругъ глазъ, онъ еле держался на ногахъ.
Увидя меня, Копоненъ весь затрясся и бросился ко мнѣ съ крикомъ:
„Борисъ Леонидовичъ! Боже мой! за что?“ Фоминъ однимъ прыжкомъ оказался между нами и, оттолкнувъ рыдающаго Копонена, рѣзко крикнулъ нѣсколько разъ:
„Молчать, молчать, говорю я вамъ! Отвѣчайте на вопросы!“
Я сидѣлъ совершенно потрясенный всей этой мгновенно развернувшейся драмой, а Копоненъ, закусивъ кулакъ и сдерживая прорывающіяся рыданія, все время свободной рукой по дѣтски тянулся ко мнѣ.
Усадивъ Копонена на стулъ въ дальнемъ концѣ комнаты, Фоминъ сказалъ:
„Гражданинъ Седергольмъ обвиняется въ соучастіи въ шайкѣ, занимавшейся военной контрабандой…“ Онъ не успѣлъ кончить, какъ Копоненъ, весь содрогаясь отъ рыданій, совершенно обезумѣвъ, истерическимъ голосомъ закричалъ:
„Не смѣйте! палачи! мерзавцы! я вамъ двадцать разъ говорилъ что онъ не виноватъ! Онъ мнѣ самъ говорилъ, чтобы я вернулъ этотъ проклятый ящикъ…“
У меня въ глазахъ все пошло кругомъ. Копонена моментально увели, а Фоминъ и его товарищъ оба, слегка наклонившись смотрѣли на меня въ упоръ.
Во мнѣ все замерло и хотѣлось только одного, чтобы этотъ допросъ, эта нравственная пытка скорѣе бы кончились.
Но пытка лишь начиналась.
Прерывая молчаніе, Фоминъ сказалъ: „Что же, вы и теперь будете утверждать, что вамъ неизвѣстно было о томъ, что Копоненъ находился въ сношеніи съ лицами, занимающимися военной контрабандой.“
„Мнѣ нечего вамъ говорить. Вы слышали сами,
