помѣщался прямо надъ моей камерой въ третьемъ этажѣ. Его звали Рѣдкозубовъ.
До революціи онъ былъ адвокатомъ и милліонеромъ. Сидѣлъ онъ уже больше года въ особомъ ярусѣ по подозрѣнію въ такъ называемомъ Таганцевскомъ контръ-революціонномъ заговорѣ. По этому дѣлу содержались въ нашей тюрьмѣ болѣе 200 человѣкъ, а въ московской, кажется, еще больше. Все дѣло велось въ административномъ порядкѣ, т. е. черезъ Чеку.
Слѣдствіе по Таганцевскому дѣлу было почти закончено и поэтому многихъ участниковъ этого дѣла перевели въ общіе камеры, т. е. на облегченный режимъ, но Рѣдкозубова и еще нѣсколькихъ его товарищей продолжали держать въ особомъ ярусѣ.
Все, что мнѣ удалось узнать отъ различныхъ заключенныхъ, было мало утѣшительнымъ. Оказывается въ секретномъ отдѣленіи было принято лишать заключенныхъ свѣта и права получать такъ называемую передачу, т. е. платье, бѣлье и продукты отъ близкихъ и друзей. Въ камерахъ особаго яруса было свѣтло и разрѣшалось получать передачу, но ни книгъ, ни газетъ, ни прогулки не разрѣшалось. Меня могли держать въ секретномъ отдѣленіи до безконечности, такъ какъ этой пыткой Чека разсчитываетъ добиться отъ заключеннаго полнаго признанія.
Что имъ нужно было отъ меня? Я ни на минуту не допускалъ мысли, чтобы вся эта глупѣйшая исторія съ какой то грошевой контрабандой, хотя и именовавшаяся Фоминымъ „военной контрабандой“, могла бы вызвать примѣненіе ко мнѣ, иностранцу, ареста и такого возмутительнаго безчеловѣчнаго отношенія.
Повидимому, Чека руководилась какими то очень чѣскими причинами, рискнувъ меня арестовать. Я мучился, терялся въ догадкахъ, и невыносимо страдалъ морально и физически, не видя конца этой пытки.
Среди ночи восьмыхъ сутокъ меня опять вызвали на допросъ къ Фомину.
На этотъ разъ Фоминъ былъ не одинъ. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ тотъ самый господинъ, котораго я видѣлъ на моемъ послѣднемъ совѣщаніи въ кожевен-
