щалъ не больше нѣсколькихъ дюймовъ лѣвую стѣнку оконной амбразуры.
Вся остальная камера была погружена въ полную темноту.
Вызванный мною дежурный надзиратель на мое заявленіе только и сказалъ: „Это отъ насъ не зависитъ.“
Такъ прожилъ я въ темнотѣ 8 дней. Лампочка зажигалась на полъ минуты каждый часъ, и въ это время я видѣлъ глазъ надзирателя, смотрѣвшій черезъ особое маленькое отверстіе, продѣланное въ двери камеры и называемое „глазокъ“. Затѣмъ лампочка гасла, задвижка глазка съ легкимъ шумомъ опускалась и я опять оставался въ темнотѣ.
Гробовая тишина, прерываемая по временамъ истерическими криками кого-нибудь изъ заключенныхъ, ночные выкрики „примите арестованныхъ“, регулярные односложные слова черезъ форточку двери: „кипятокъ, хлѣбъ, обѣдъ, ужинъ, кипятокъ“ — это единственные отзвуки жизни, которые доносились до меня въ моемъ ледяномъ, сыромъ, грязномъ и темномъ склепѣ.
Были еще звуки, которые скрашивали мое одиночество и которымъ я, быть можетъ, даже обязанъ тѣмъ, что не сошелъ съ ума во время моей пытки.
Впервые я обратилъ на нихъ вниманіе, когда однажды, совершенно обезумѣвшій отъ холода и утомленный періодической бѣготней по темной камерѣ, я сѣлъ на свою койку, подложивъ одинъ матрацъ подъ себя и накрывшись другимъ. Затылкомъ я упирался на стѣнку.
Нужно сказать, что слухъ у меня, вслѣдствіи контузіи, нѣсколько пониженный, а въ холодной камерѣ я простудился и сталъ слышать еще хуже.
Но черезъ головную кость я слышалъ каждый шорохъ, произведенный у стѣны, и поэтому я замѣтилъ, что въ стѣнѣ слышны періодически повторяющіеся стуки. Шелъ оживленный разговоръ по тюремному „телеграфу“. Сначала я ничего не могъ, по неопытности, понять, но постепенно началъ разбирать отдѣльныя слова, когда перестукивались, повидимому, малоопытные заключенные.
Нѣсколько разъ пытался со мной вступить въ
