разговоръ мой сосѣдъ слѣва, но ничего не выходило, такъ какъ, хотя я разбиралъ отдѣльныя слова, но многое пропускалъ. Съ грѣхомъ пополамъ, нѣсколько разъ сбиваясь со счета, я наконецъ самъ выстучалъ: „Говорите медленнѣе, у меня темно, не могу записывать.“
О, милая тюремная азбука и эти еле слышные робкіе стуки въ толщѣ тюремныхъ стѣнъ, пропитанныхъ человѣческими страданіями! Сколько долгихъ часовъ моей жизни въ этомъ склепѣ я скороталъ въ общеніи съ моими товарищами по несчастью! Сколько страдающихъ людей дѣлились со мной своими переживаніями, людей, которыхъ я не видѣлъ и никогда не увижу!
Если бы эти тюремныя стѣны и трубы отопленія могли повѣдать міру всѣ тѣ крики отчаянія и страданій безправныхъ, невинныхъ людей, заживо погребенныхъ, претворявшихъ свои крики и горе въ эти еле ощущимыя постукиванія!
Прислонишься, бывало, головой къ стѣнѣ, или къ холодному радіатору отопленія, и начинаешь ловить, не стучитъ-ли кто-нибудь „знакомый“. Это слово странно звучитъ, если подумать, что все знакомство ограничивалось только перестукиваніемъ.
Вотъ слышится: 27, 27, 27, 27, говоритъ 63, 27, 27, говоритъ 63.
Ага, это меня вызываетъ мой сосѣдъ сверху. Начинается разговоръ…
Постепенно я перезнакомился со всѣми моими сосѣдями сверху, справа и слѣва. Разумѣется разговоры носили отрывочный характеръ и не заключали въ себѣ ничего такого, что могло бы облегчить работу слѣдователей Чеки, нерѣдки случаи, когда агентовъ Чека сажаютъ по сосѣдству съ какимъ нибудь довѣрчивымъ заключеннымъ и, подъ вліяніемъ одиночества и нервнаго состоянія, слабые люди проговариваются, расплачиваясь потомъ своей жизнью за минутную слабость.
Всѣ пять этажей нашего отдѣленія составляли, такъ называемый, „особый ярусъ“ и полуподвальный этажъ, въ которомъ находилась моя камера, носилъ названіе „секретнаго отдѣла“ особаго яруса.
Одинъ изъ моихъ невидимыхъ собесѣдниковъ
