надзиратель принесъ соломенный матрацъ, вѣрнѣе — большой мѣшокъ набитый соломой. Было бы лучше, если бы онъ не зажигалъ свѣта, такъ какъ матрацъ оказался такимъ грязнымъ, что меня брало отвращеніе при мысли о ночлегѣ. Подушки не было. Выключивъ свѣтъ, надзиратель вышелъ, щелкнулъ замкомъ.
Моей первой ночи въ тюрьмѣ не стоитъ посвящать строкъ, такъ какъ все, что я не написалъ бы, — будетъ блѣдно. Всю ночь я только и дѣлалъ, что періодически бѣгалъ по камерѣ, падая иногда отъ усталости на грязный, зловонный матрацъ, и натянувъ дождевикъ на голову, старался согрѣться собственнымъ дыханьемъ. Такъ я забывался короткимъ полусномъ. Иногда въ ночной тишинѣ корридора слышались истерическіе крики; всю ночь, то тамъ, то тутъ, хлопали дверьми, и неоднократно раздавалось металлическое: „Примите арестованнаго“. За время моей долгой морской службы мнѣ пришлось много пережить всевозможныхъ приключеній, но этой моей первой ночи въ тюрьмѣ, мнѣ никогда не забыть.
Часовъ около шести утра, дверь камеры открылась и, протягивая мнѣ тощую метлу, надзиратель сказалъ: „уборка“. Повидимому, произнесеніемъ этого короткаго слова уплачивалась вся дань гигіенѣ, такъ какъ не успѣлъ я сдѣлать нѣсколькихъ взмаховъ метлой, какъ надзиратель сказалъ: „Хватитъ. Не на балъ“.
Немного спустя раздали хлѣбъ и разнесли кипятокъ. Несмотря на мою просьбу, кружки мнѣ не замѣнили, и пришлось залѣпить дырки хлѣбнымъ мякишемъ. Благодаря этому, все таки удалось выпить четверть кружки. Чтобы не смѣшить больше надзирателя, я не задавалъ больше вопросовъ о сахарѣ или чаѣ, такъ какъ, очевидно, здѣсь этого не полагалось. Послѣ кипятку я не много отошелъ, и принялся отъ скуки читать, при тускломъ свѣтѣ, стѣнную литературу. Среди надписей, датированныхъ послѣ 1917 года, было мало утѣшительнаго.
„Сообщите на Ивановскую улицу. 24, роднымъ, что докторъ Алтуровъ разстрѣлянъ“.
„Сергѣй, Иванъ и Прохоръ Храповы пошли налѣво. Сообщите Курскъ, Петровская улица 40“ и т. д… Такихъ надписей я прочелъ множество. Ими были
