2 апреля, позавтракав в полном одиночестве в нашей громадной столовой, я начал собираться в близкий, но неприятный путь.
Ввиду возможного ареста я предполагал взять с собой небольшой саквояж с необходимыми вещами, но в самый последний момент передумал, решив, что моя предусмотрительность может возбудить подозрение Чека, свидетельствуя о том, что я сам чувствую за собой какую-то вину.
День стоял довольно теплый, не более трех градусов мороза, и поэтому я надел демисезонное пальто, а сверху английский дождевик с поясом. В мой портфель я положил бритвенный прибор, мыло, зубную щетку, гребенку и полотенце, полагая, что с таким снабжением я кое-как проживу один, два дня, а потом меня «очевидно» освободят. Не более чем через два часа я убедился, что ничего нет очевидного в этом лучшем из миров…
Почти у самого нашего дома стояли сани и старик-извозчик, увидя меня, сразу засуетился на козлах, приговаривая: «Па-а-а-а-жалте, ваш сиясь! Куда прикажете ехать, ваш сиясь?»
Мрачно усевшись в сани, я бросил извозчику короткую, но столь красноречивую для русского уха фразу: «На Гороховую. Чека».
Извозчик окинул меня испуганно недоверчивым взглядом и только мог проговорить: «Эээ—эх! Н—ну и дела!»
Мы ехали по залитым апрельским солнцем улицам, в чуть морозном воздухе чувствовалась уже весна, а на душе у меня тяжелым камнем лежало предчувствие, что дни моей свободы сочтены.
У громадного здания на Гороховой улице № 2, я расплатился с извозчиком, который очень сочувственно пожелал мне «счастливого пути»…
У дверей этого «счастливого пути» стоял дежурный красноармеец в походной форме, и по его указанию я поднялся в третий этаж по широкой, отполированной до блеска лестнице.
Мимо сновали с портфелями молодые люди в зеленых фуражках и длинных кавалерийских шинелях. Всюду слышен был звон шпор, проходили смены часовых. Вся обстановка внутренности здания своей казенной, педантичной чистотой и эти снующие во всех направлениях молодые люди в щегольской кавалерийской форме напоминали не мрачный застенок, а скорее юнкерское училище или главный штаб войск.
У двери комнаты № 184 я остановился и постучал. Тотчас же дверь открылась, и на пороге выросла фигура человека средних лет, среднего роста, с очень усталым, скучающим лицом. Всего здания, по-видимому, не отапливали, так как открывший дверь комнаты № 184 был в светло-зеленой фуражке и наглухо застегнутой длинной кавалерийской шинели.
Приложив на момент руку к козырьку фуражки в ответ на мой полупоклон, человек в шинели спросил меня: «Финляндский гражданин Борис Леонидович Седерхольм?» — и на мой утвердительный ответ, он опять откозырнул и, мягко звякнув шпорами, произнес: «Следователь по особо важным делам Фомин. Пожалуйста, входите и присаживайтесь к столу. Нам необходимо с вами поболтать немного».
Комната была небольшая, с двумя американскими столами и несколькими стульями такого же типа. На стенах висели портрет Ленина и таблицы каких-то правил или постановлений. За одним из столов сидел какой-то человек в военной форме и что-то писал, не удостоив меня даже взглядом.
Я уселся у стола Фомина и заметил, что писавший человек рассматривает меня исподтишка.
Порывшись в бумагах и немного помолчав, Фомин бросил на меня острый взгляд и спросил: «Вы хорошо говорите по-русски?» — на что я ответил, что говорю по-русски безукоризненно.
— Тогда мы с вами моментально договоримся, — сказал Фомин. — Вы, вероятно, знаете, почему мы вас побеспокоили?
— Нет, не знаю, — ответил я.
Фомин недовольно сморщился, а сидевший за другим столом чекист ехидно улыбнулся.
— Ну, будто бы не знаете? — спросил насмешливо Фомин. — Вы ведь образованный человек и не станете, как какой-нибудь мужик, упираться: не знаю да не знаю. Неужели вы не догадываетесь?
Я начал терять терпение и резко сказал: «Будьте любезны избавить меня от догадок и назовите мне причину, почему вы меня сюда вызвали?» Скучное лицо Фомина как будто повеселело, и, порывшись в ящике стола, он вытащил оттуда и положил передо мной фотографическую карточку какой-то дамы средних лет и какого-то господина с окладистой черной бородой. Я с искренним удивлением и любопытством посмотрел на эти карточки, совершенно неизвестных мне лиц. Не успел я сказать, что эти лица мне совершенно не знакомы, как Фомин протянул мне третью фотографическую карточку. Это был портрет Копонена.
Совершенно спокойно я посмотрел на Фомина и сказал: «Это мой служащий, инженер Копонен».
Мой ответ окончательно развеселил Фомина. Похлопывая рукой по портрету неизвестной мне дамы и бородатого господина и показывая головой на портрет Копонена, он спросил: «Скажите, пожалуйста, что вам известно об отношениях Копонена к этим двум лицам? Вам известно, какие дела он имел с ними?»
— Нет, не известно.
— В таком случае, раз вы упираетесь, я обязан прочесть вам статью уголовно-процессуального кодекса, из которой вы увидите, какое наказание вам угрожает за отказ дать добровольно свидетельское показание. С этими словами Фомин прочитал мне нижеследующее законоположение:
«Всякое лицо, привлеченное соответствующими судебными властями или розыскными органами к допросу, обязано дать чистосердечные, подробные показания по всем вопросам, относящимся к выяснению данного преступления. Неисполнение сего постановления карается тюремным заключением на срок от шести месяцев до одного года. Лица, коим известно о совершенном преступлении, обязаны немедленно довести об этом до сведения розыскных органов власти. Неисполнение сего карается тюремным заключением от трех лет и выше».
Прочтя это постановление Фомин осведомился, хорошо ли понял смысл прочитанного, и на мой утвердительный ответ, сказал:
— Вы видите, что в ваших интересах говорить правду. В противном случае я должен написать ордер о вашем аресте.
Теперь было совершенно очевидно, что вся история с Копоненом была дьявольским планом, придуманным Чекой для возможности моего ареста. Я попал в заколдованный круг, из которого выхода не было. Если я скажу, что я знаю о той жалкой контрабанде, которую пытались навязать Копонену, то меня арестуют за недоносительство. Если я скажу, что я ничего не знаю о делах Копонена, то меня арестуют за нежелание дать свидетельское показание.
— Ну-с, как же будет, гражданин Седерхольм? Угодно вам давать показания?
— Мне ничего неизвестно о частной жизни моего служащего Копонена. Я ничего не могу сообщить вам интересного.
— Очень жаль, что вы упираетесь. А еще такой образованный человек. Ничего не поделаешь — я обязан вас взять под стражу. Посидите, подумайте, может быть, и вспомните что-нибудь.
С этими словами Фомин взял какой-то печатный бланк и стал его заполнять.
Не преследуя никакой реальной цели, а больше для очистки совести, я счел нужным сказать: «То, что вы делаете, это неслыханный произвол, и вы не имеете права взять меня, совершенно невинного человека, иностранца, под стражу. Вы берете на себя большой риск, так как о моем аресте будет немедленно известно финляндскому правительству».
Я знал, что вся эта моя тирада не стоит в глазах Фомина выеденного яйца, но надо было протестовать, хотя бы из принципа.
Сверх всякого ожидания, Фомин мне ответил с подчеркнутой любезностью: «Когда ваше правительство нас запросит о причине вашего ареста, то мы его уведомим, что вы замешаны в дело военной контрабанды, и я сомневаюсь, чтобы любое правительство на свете, даже буржуазное, поощряло бы занятие контрабандой. А вы какого мнения об этом?» — и Фомин взглянул на меня, лукаво прищурившись.
Тут я потерял всякое самообладание, и вне себя, стуча кулаком по столу, я начал говорить, почти крича: «Как вы смеете говорить мне подобные вещи? Сначала докажите мне, что я имею хоть какое-нибудь отношение ко всей этой вашей провокаторской контрабанде. Вы почти четыре месяца, по каким-то вашим чертовым соображениям ищете случая арестовать меня. Вы думаете, я не видел за собой слежки? Вы можете тысячу раз обвинять меня в каких угодно преступлениях, ни один дурак не поверит этим обвинениям».
Фомин меня прервал, говоря: «Вы напрасно волнуетесь. О какой провокационной контрабанде вы изволили только что сказать?»
Тут только я заметил, что сгоряча я почти проговорился и едва не выдал бедного Копонена. Овладев собой, я, уже совершенно спокойно, сказал: «Я говорю о той контрабанде, которую вы пытаетесь мне навязать в обвинение. Раз это исходит от Чеки, то это не может быть ничем иным, как провокацией».
— Мы с вами, гражданин Седерхольм, еще побеседуем по этому поводу, а пока будьте любезны подписаться под этим протокольчиком, — и Фомин протянул мне заполненный им печатный бланк.
На бланке значилось приблизительно следующее:
«Я, уполномоченный Петербургской Чеки, следователь по особо важным делам Фомин, постановил на основании ст. ст. Угол. Проц. кодекса С.С.С.Р., взять финляндского гражданина Б. Л. Седерхольма под стражу, избрав это мерой пресечения, так как гражданин Седерхольм отказался дать чистосердечное показание по делу № 12506 ч. п. о.»
Разумеется, я отказался подписать эту возмутительную чушь, насмешку над правосудием и над человеческим достоинством.
— Как вам угодно, — сказал Фомин, пожимая плечами и, позвонив, он отдал распоряжение явившемуся ординарцу, кого-то позвать.
Вскоре в комнату вошли два молодых человека, один в штатском, другой в военной форме. Обратившись к ним, Фомин еще раз прочитал мне громко протокол, и сказал, указывая на меня: «Этот гражданин не желает подписать протокол. Потрудитесь засвидетельствовать, что протокол ему прочтен в вашем присутствии».
Молодые люди подписали протокол и тот, что был в военной форме, обратившись ко мне сказал: «Идите впереди меня», — и вынув свой револьвер из кобуры, ловко обшарил мои карманы и пропустил меня вперед. Мой портфель он взял в другую руку и мы пошли по бесконечным коридорам. Всюду встречалось много различных молодых людей в форме и в штатском платье, но на нас никто не обращал никакого внимания.
Войдя в очень большую полутемную комнату с телефонным коммутатором и скамьями вдоль стен, мой провожатый крикнул: «Конвойного начальника, принять арестованного».
К нам подошел, по-видимому, вахмистр или фельдфебель, судя по значкам на воротнике шинели, и принял от моего провожатого какие-то документы, мой портфель и… меня самого.
Ощупав опять мои карманы и обшарив содержимое портфеля, вахмистр сказал мне: «Пешком пойдете или желаете ехать на извозчике? У вас деньги есть?» Я сказал, что деньги есть и что я хочу ехать на извозчике. «Сколько у вас денег? Покажите». Увидев, что денег достаточно, чтобы заплатить за извозчика, и что убытка казне я не причиню, вахмистр вызвал двух солдат, передал им документы, портфель и меня, под расписку, и мы двинулись опять коридорами к выходу на улицу.
Я пошел посредине, впереди и позади меня шли конвоиры с револьверами в руках. Садясь в извозчичью пролетку, старший из конвоиров приказал извозчику ехать на Шпалерную улицу, в тюрьму особого назначения (бывший дом предварительного заключения).
На веселых по-весеннему улицах сновала публика, бойко позванивали трамваи, трещали автомобили, а в душе моей эта еще вчера казавшаяся мне такой жалкой, запуганной и обнищавшей жизнь советского города, претворялась в праздник счастливых, свободных людей.
Все на свете относительно, и, когда едешь в тюрьму в обществе конвоиров с револьверами в руках, то даже жизнь советского обывателя кажется свободой.
Подъезжая к громадному пятиэтажному зданию тюрьмы, у меня сжалось сердце, когда я взглянул на забранные решетками маленькие окна, на голубое небо и на залитую солнцем, покрытую снегом улицу с весело чирикающими воробьями.
Суждено ли мне когда-либо выбраться живым из тюрьмы и из этой страны? Что там теперь на родине? Увижу ли я когда-нибудь мою семью и друзей? Ах, в какую дурацкую историю я впутался!
Извозчик остановился у ворот тюрьмы. Пока я расплачивался с извозчиком, один из конвойных позвонил у ворот. Калитка открылась и тюрьма проглотила меня.
