Почти одновременно с официальным известием об аресте Копонена служащий нашего консульства сообщим мне, что мое разрешение на выезд все время задерживают, причем задержки не объясняют.
Тем временем я успел войти в сношения с надежными людьми, специально занимающимися перевозом через границу «живого товара», то есть беглецов из советского рая. Профессия проводников через границу в советской России очень прибыльна, и таких проводников великое множество. Они делятся на несколько специальностей: зимние, летние, сухопутные, морские. Некоторые из них занимаются одновременно контрабандой, некоторые шпионажем, а некоторые… провокацией. Самые дорогие по взимаемой плате за перевод через границу — это те проводники, которые работают исключительно по переводу «живого товара». Они прекрасно осведомлены о дороге, имеют самые свежие сведения о пограничных патрулях, у них в разных потайных местах заготовлены землянки для временного приюта, и они всегда налегке и прекрасно вооружены.
Март на севере — мало подходящее время для побега, так как начинаются светлые ночи и на подмороженном мокром снегу остаются заметные следы. Но выбирать мне было не из чего и надо было попытаться бежать. Проводников у меня было двое. Лучшей гарантией их благонадежности служили имена лиц, уже переведенных ими в разное время через границу. Двух их бывших клиентов я отлично знал, и с одним из них я до сих пор встречаюсь в Гельсингфорсе.
В силу необходимости я должен быть краток, так как один из моих проводников пока еще жив…
За два дня до предполагаемого побега я с утра притворился больным и лежал в своей комнате. Как только мог, я постарался, чтобы о моей болезни стало известно всему населению дома. В первый день болезни я дважды вызывал врача и на второй день опять его вызвал через прислугу.
В конце третьего дня, сильно волнуясь, я приступил к выполнению моего плана, так как медлить было нельзя.
Все вышло очень удачно, и в толпе у находящегося невдалеке от нашего дома бывшего Мариинского театра я замел все возможные следы.
Точно на мое счастье мела неистово метель, и я с трудом разыскал в условленном месте того извозчика, который должен был доставить меня на квартиру, где меня ждали. Там я переоделся в подходящий для побега костюм, и мы втроем на крестьянских санях покатили, несмотря на метель, резвой рысью. Оба моих спутника меня весьма удивили и поселили во мне большое к ним подозрение. Когда я переодевался, то переложил свой браунинг из кармана шубы в карман полушубка. Один из проводников, наблюдавший за моим переодеванием, сказал: «Это вы бросьте. У нас своих машинок довольно, а вам это совершенно лишнее. Если вас схватят с оружием — пишите пропало, а без оружия еще, может, и подышите».
Я запротестовал, так как лишний выстрел никогда не мешает в таких случаях.
— Ну, не говорите так, — деловито ответил мне мой проводник, — вот именно, вы все, не «спецы» (специалисты), можете сделать ненужный выстрел. С одним таким стрелком мы чуть не влипли. Впрочем, если не верите нам, так мы доставим вас обратно в город, а с машинкой ни за что не повезем. Такое у нас правило.
Делать было ничего; я уже сделал прыжок в неизвестность и, если меня хотели предать, то все равно уже выхода не было.
«Чёрт с ним, будь что будет», — и мы покатили…
В лесу казалось, что метель подтихла и, слава богу, совсем стемнело. Валенки мягко ступали по наметанному свежему снегу. У самой опушки леса мы взяли чуть в сторону, и мои проводники разгребли снег и кучу хвороста, которой была прикрыта небольшая яма.
Один из проводников сошел вместе со мной в землянку, а другой, пошептавшись с товарищем, быстрым шагом пошел к концу опушки и скрылся в темноте.
Мы должны были ждать его возвращения, так как нужно было проверить, свободен ли путь. Четыре дня тому назад, по словам проводника, на этом участке застрелился начальник советского пограничного поста, и теперь весь район охраняется новой частью, присланной из Петербурга.
Происшедшая смена пограничников была для нас с одной стороны выгодна, так как новые люди не были хорошо знакомы с местностью, но с другой стороны, новый начальник мог установить новые порядки и изменить план и систему надзора за пограничным участком.
По спокойному виду моего проводника можно было полагать, что все обстоит превосходно, но я чувствовал себя отвратительно и горячо раскаивался, что не остался в том доме у Х., который был нашим последним этапом перед этой лесной авантюрой. Я мог бы прожить там совершенно спокойно два дня, предоставив проводникам изучать новые порядки охраны, вместо того чтобы сидеть теперь в яме в лесу и в довершение всего абсолютно безоружным. Нет ничего на свете ужаснее, чем сознание своей беззащитности, и это чувство еще острее, когда рядом находится вооруженный товарищ-телохранитель, потому что собственная безоружная беззащитность кажется невыносимо унизительной. Я простить себе не мог, что под влиянием минуты поддался уговорам моих проводников и не захватил браунинга.
Теперь, сидя в яме, было во всяком случае невозможно исправить эту ошибку, и можно было только сожалеть о ней, упрекая себя за легкомыслие.
Часы показывали два часа пополуночи и, по нашим расчетам, вскоре должен был вернуться с рекогносцировки наш товарищ. Подождав еще немного, мы решили выйти из нашего убежища и продвинуться ближе к опушке. Сделав несколько шагов, мой провожатый решил, что мне лучше идти обратно в землянку и там выжидать, так как все еще мела метель, и мое присутствие стесняло проводника, желавшего встретить своего товарища, быть может, блуждавшего около самой лесной опушки.
Я просидел в землянке не больше получаса, но мне казалось, что время остановилось. Вдруг на краю ямы показался силуэт громадных ног, обутых в валенки, и вслед за этим мой проводник спрыгнул в землянку.
— Беда, слышали выстрелы? — Нарвался наш Тимофей.
— Что же теперь делать? — спросил я, хотя, признаться, я никаких выстрелов не слыхал; впрочем, слух у меня пониженный, и в землянке, за шумом метели, я мог и не слышать отдаленной перестрелки.
Проводник молчал, по-видимому, о чем-то крепко задумавшись или к чему-то прислушиваясь. Наконец он решительно поднялся и сказал:
— Думать тут нечего и время дорого. Если Тимофея прикончили, так скоро начнут рыскать по всему участку, а если забрали Тимофея живым, то пытать начнут. Он хоть и крепкий парень, ну, а все-таки живой человек… Давайте скорей уходить отсюда.
Как я ни был взволнован, но я не мог примириться с мыслью, что, если Тимофей не пойман, то мы его бросаем на произвол судьбы. Когда я сказал об этом моему проводнику, то он иронически усмехнулся и проворчал, вылезая их ямы:
— Если Тимофей жив и на свободе, так он теперь от нас будет удирать, как черт от ладана. Мы ему теперь только помеха. Ну, давайте, давайте ходу! Идите за мной!
В шестом часу утра мы въезжали на крестьянских санях в пригородную часть Петербурга, а часов около девяти утра, я в моем обычном костюме сошел с извозчика на углу Малой Конюшенной улицы и Невского. Никем не выслеживаемый и никем не замеченный я прошел к себе в контору через вход с Малой Конюшенной улицы. В бинокль, через окно, я имел возможность рассмотреть две знакомых фигуры «пинкертонов», дежуривших у трамвайной остановки против нашего подъезда, выходящего на Невский проспект.
Не получая никакого определенного ответа от «иностранного отдела» о разрешении мне выехать, я прибегнул к помощи нашего генерального консульства, которое в корректной письменной форме затребовало у советских властей объяснения причин, тормозящих выдачу мне выездной визы.
2 апреля 1924 года в Финляндии происходили выборы депутатов в риксдаг. Зная о моем затруднительном положении и желая меня легальным путем переправить за границу, наш генеральный консул внес мою фамилию в список финляндцев, проживающих при консульстве, с просьбой о выдаче общего разрешения всем, поименованным в списке, на кратковременный въезд за границу для участия в выборах в Финляндии. Кроме самого генерального консула и первого секретаря, в списке поименованных были еще две-три фамилии, в том числе и моя.
1 апреля список был советскими властями возвращен с ответом, что коллективное разрешение на выезд за границу не может быть выдано, и на выборы могут лишь ехать лица, имеющие дипломатические паспорта, то есть консул и его секретарь.
1 апреля уехали генеральный консул и секретарь консульства.
Утром того же дня я получил повестку нижеследующего содержания: «Государственное Политическое Управление (прим. автора: „Чека“) просит вас прибыть 2 апреля в 12 час. дня, в помещение Управления, в комнату № 184, в качестве свидетеля по делу № 12506 ч. п. о. Явка обязательна». Далее следовали неразборчивые подписи.
Прочтя эту повестку, я сразу понял, что моя игра безнадежно проиграна. Особенно неприятно действовали эти три буквы: «ч. п. о.» — чрезвычайный политический отдел.
Так как за мной не значилось никаких преступлений, и так как арестованный Копонен находился до ареста на службе в моей конторе, то для меня было очевидно, что дело № 12506 ч. п. о. касается Копонена, то есть упомянутой мною выше провокационной контрабанды. Но почему были прибавлены сакраментальные буквы ч. п. о. — я не мог понять, и эти буквы не предвещали во всяком случае ничего хорошего.
Один из моих друзей — служащий нашего консульства, знаток советских порядков, убежденно сказал мне, прочтя повестку Чеки: «Вы совершенно напрасно волнуетесь, Вас они не посмеют арестовать. Это пахло бы большим скандалом. Ну а как вам нравится номер дела — 12506? Недурно для начала года, да еще только по одному отделу ч. п. о.»
Уверенный и шутливый тон моего приятеля не очень успокоили меня, и я предполагал самое худшее. Весь день я приводил в порядок мои бумаги и документы: часть я сдал на хранение в консульство, часть уничтожил. Вечером я написал своей семье в Финляндии прощальные письма и передал их в консульство с просьбой переслать их дипломатической почтой в случае моего ареста.
Всякую дальнейшую попытку к бегству я оставил. С меня было достаточно одной неудавшейся авантюры, стоившей человеческой жизни. Думать о бегстве надо было месяца два-три тому назад, так как организовывать побег наспех — это только зря рисковать чужими и своей жизнями. Впрочем, были причины еще более важные, для меня неожиданные, делавшие мой побег невозможным. Но об этом здесь говорить не время и не место.
Во всяком случае я мог рассчитывать, что мой арест не будет долговременным, так как никаких улик против меня ни в каких преступлениях не могло быть. Единственный случай, в котором финляндское правительство не могло бы меня вытащить из тюрьмы, — доказанность моей виновности в политическом или уголовном преступлении.
Так говорили здравый смысл и логика. Но в жизни, в особенности в советской жизни, события складываются далеко не всегда по законам логики и здравого смысла.
