Тот, кто провел в советской России несколько месяцев, не станет портить себе настроение, обнаружив за собой слежку. Агенты Чеки следят за каждым иностранцем и к этому постепенно привыкаешь. Иногда слежка ведется или очень неумело, или чересчур навязчиво, тогда ее начинаешь замечать и это раздражает. Я иногда и раньше замечал за собой сыщиков, но, по-видимому, слежка за мной на улице велась не постоянно, так как, несмотря на мою осторожность и наблюдательность, я не часто обнаруживал за собой «легавых» (прозвище агентов Чеки).
С момента моего последнего совещания я стал замечать усиленное внимание ко мне со стороны Чеки.
В последних числах февраля я понемногу привел в ясность все мои личные дела и телеграфировал моей фирме, что я в скором времени выезжаю в Финляндию. Во избежание нежелательного любопытства со стороны Чеки, телеграмма в Америку была послана из Гельсингфорса, куда я переправил по дипломатической почте текст телеграммы и письма. Приблизительно в это же время мой секретарь, инженер Копонен, рассказал мне, что он встретил недавно одну свою старинную знакомую даму, которая просила его во имя старой дружбы выручить ее из беды. По словам дамы, ее брат — служащий советской таможни у советско-финляндской границы — очень выгодно купил небольшой ящик с американскими лентами для пишущих машин, но она боится внезапного обыска и потому просит Копонена спрятать товар «в той финляндской конторе, где он служит», так как «эти мерзавцы, чекисты, не смеют производить обыска в доме консульства».
Копонен очень резонно ответил своей приятельнице, что, во-первых, контора принадлежит не ему, во-вторых, экстерриториальностью пользуется лишь само помещение консульства, а отнюдь не весь дом и, в третьих, ленты для пишущих машин настолько невинный товар, что он готов выручить даму и временно спрятать их у себя, на своей квартире.
Когда я услышал рассказ Копонена, то очень взволновался, так как я далеко не разделял его мнение, что «ящичек» с несколькими десятками лент для пишущих машин — невинный товар. По-моему, это было прежде всего контрабандным товаром, а, во-вторых, вся эта история с начала до конца была, по моему глубокому убеждению, самой грубейшей формой провокации.
Поэтому я в самых решительных выражениях потребовал, чтобы Копонен немедленно уничтожил весь «ящичек», и, зная чрезмерную мягкость и деликатность Копонена, я предложил ему сейчас же взять у меня необходимую сумму, чтобы вознаградить его знакомую даму за тот убыток, который ей причинит мое решительное распоряжение. Копонен денег не взял, так как не знал стоимости лент, но сейчас же отправился домой с обещанием немедленно все уладить.
Весь остаток дня и вечер я был очень взволнован, так как какое-то смутное чувство говорило мне, что вся эта история с лентами должна иметь какое-то отношение ко мне.
Утром следующего дня, выходя из автомобиля, я заметил у подъезда консульства две уже знакомых мне фигуры сыщиков.
Копонен меня встретил в конторе, как и всегда, со своей приветливой жизнерадостной улыбкой и, шутя, сказал мне: «Вы всюду и везде видите провокацию и сыщиков. Успокойтесь: я все уладил и сохранил вам деньги. С вас бутылка шампанского. Я вчера отвез ящик обратно к госпоже Л.»
Это известие меня не особенно успокоило, но от бутылки шампанского я не отказался, с условием, что Копонен сам сходит за ней в ближайший магазин. Когда Копонен, смеясь, собирался уже идти за вином, я ему совершенно спокойно сказал: «Когда будете выходить из подъезда, обратите внимание, не торчат ли около него две фигуры», — и я описал, как мог подробнее, моих сыщиков.
— Когда будете возвращаться, полюбуйтесь на них еще раз; а когда мы с вами вместе выйдем, то мы вместе будем любоваться ими.
Когда вино было принесено, то Копонен, несмотря на игристое шампанское, был почему-то озабочен и больше не подшучивал над моей «манией преследования»…
8 марта Копонен в контору не явился, а еще через две недели удалось выяснить, что он арестован и находится в тюрьме Чеки на Шпалерной улице.
Исчезновение Копонена меня чрезвычайно огорчило и обеспокоило. Мое собственное положение начинало также внушать мне опасения, так как я все больше и больше убеждался в том, что вся история с Копоненом и его арест являются лишь прелюдией моего собственного ареста.
Я тщетно старался уяснить себе те мотивы, которые так привлекли ко мне внимание Чеки, но, как я ни проанализировал всю мою деятельность за время моего пребывания в советской России, я не нашел ни малейшего формального повода, который давал бы право даже Чеке меня арестовать. По мнению некоторых моих ближайших друзей мне следовало, как можно скорей, уехать за границу.
Согласно советским правилам никто не может покинуть пределов советской республики без особого разрешения на выезд. Процедура добычи такого разрешения для иностранцев не так длительна, как для советских граждан, но все-таки проходит не менее трех-четырех дней, пока выполняются все формальности необходимые для выезда за границу.
Так как в середине марта истекал разрешенный мне советскими властями срок моего пребывания в советском государстве, то мой отъезд не мог возбудит болезненной подозрительности Чеки и никоим образом не мог быть поставлен в связь с арестом Копонена.
В начале марта я поручил служащему консульства исхлопотать мне разрешение на выезд из пределов советской республики, и мой паспорт был отправлен в особый отдел «для иностранцев».
Слежка за мной приняла совершенно откровенный характер, но наблюдение велось главным образом у дома на Невском проспекте. Сыщики, всегда двое, дежурили регулярно у остановки трамвая, как раз против парадного подъезда нашего консульства. Из окна моей конторы в бинокль я ежедневно рассматривал столь знакомые и опротивевшие мне физиономии советских пинкертонов.
В контору я старался ездить в консульском автомобиле в обществе консула и служащих консульства и таким же образом я возвращался домой.
При таком способе было все-таки меньше риска исчезнуть внезапно, как это часто случается с жертвами Чеки.
Но я должен сказать, что искусство агентов Чеки оставляет желать многого.
Несколько раз я проходил из моей конторы внутренним коридором на другой подъезд нашего дома, выходивший на Малую Конюшенную улицу, перпендикулярную к Невскому. Чуть высунувшись из подъезда, можно было видеть, как прогуливались мои сыщики у остановки трамвая на Невском. Улучив удобный момент, можно было вскочить быстро на извозчика или в ожидавший автомобиль, совершенно не возбуждая внимания наблюдавших за главным входом сыщиков, пересечь Невский и спокойно ехать домой. Однажды один из них заметил меня, когда я на извозчике уже поворачивал по Невскому в противоположную от консульства сторону. Как мне в то время ни было тяжело, я невольно засмеялся при виде растерянно удивленной глупейшей физиономии одного и торопливо выхватившего из кармана пальто мою фотографию другого сыщика. Оба тут же на улице стали по очереди сравнивать фотографию с оригиналом. А ведь эти два советских пинкертона уже с месяц, по крайней мере, наблюдали за мной и не знали, что из консульства есть два выхода!
У дома на Екатерингофском проспекте явного наблюдения за мной не было, но это происходило, во-первых, потому, что улица эта довольно малолюдна и фигуры сыщиков обращали бы на себя внимание.
Во-вторых, наблюдение за мной велось, вероятно, через кого-либо из лиц, принадлежащих к низшему персоналу служащих дома, или членов их семейств, или через прислугу, так как, вне всякого сомнения, Чека позаботилась иметь своего агента и в нашем доме…
Я чувствовал себя с момента ареста Копонена наполовину арестованным, так как по вечерам я не имел возможности выходить, да и некуда было, ибо я мог причинить моим знакомым массу бед.
В середине марта нашему консульству наконец удалось добиться через народный комиссариат иностранных дел, что Копонен находится в тюрьме Чеки на Шпалерной улице (бывший дом предварительного заключения) в «особо важном отделе», и что ему предъявлено обвинение в военной контрабанде, караемой по советским законам от трех лет тюремного заключения до смертной казни включительно.
Это было для меня большим ударом, но я, менее чем кто-либо, мог помочь моему товарищу в его беде. Даже, наоборот, мое вмешательство только ухудшило бы его положение, так как один бог ведает, в каких только преступлениях не подозревала меня Чека.
