Возрождение классической древности/Введение/ДО

Возрожденіе классической древности, или Первый вѣкъ гуманизма — Введеніе
авторъ Георгъ Фойгтъ

Источникъ: Георгъ Фойгтъ. Возрожденіе классической древности, или Первый вѣкъ гуманизма. — Москва: Типографія М.П. Щепкина, 1884. — Т. I. — С. 5—22.

Ни одна страна въ Европѣ не была свидѣтельницей столь разнообразныхъ и глубоко-захватывающихъ переворотовъ, какъ Италія. И тотъ величайшій кризисъ, какой только когда-либо испытало человѣчество въ исторіи — распаденіе античнаго міровладычества и возникновеніе новаго, основаннаго на крови Христа, — должна была особенно смутно и бурно пережить Италія. Тогда ей было предназначено образовать мостъ между древностью и христіанской эпохой. Для послѣдней сохранила она палладій будущности, камень, на которомъ была основана церковь: съ другой стороны, и древность завѣщала ей разнообразные останки — наслѣдство большее, чѣмъ можно было бы подумать съ перваго взгляда. Если гдѣ-либо долженъ былъ возродиться античный духъ и вступить въ самыя поры новыхъ организмовъ, то это именно въ Италіи.

Италія сохранила въ наиболѣе чистой и вѣрной формѣ, не смотря на всѣ смѣшенія народовъ, то нарѣчіе, на которомъ древніе Римляне излагали свои мысли. Болѣе, чѣмъ гдѣ-либо космополитскій языкъ Лаціума остался здѣсь, въ этомъ средоточіи церковной и образованной жизни, языкомъ дѣловитости, учености и богослуженія. Извѣстно, далѣе, что единственное въ своемъ родѣ и вмѣстѣ съ владычествомъ надъ народами величайшее твореніе древнихъ Римлянъ, — ихъ право и наука права, — никогда не теряли своего значенія въ Италіи, хоть и довольно жалко влачили свое существованіе въ конторахъ нотаріусовъ. Это Римское право постепенно и незамѣтно, такъ же какъ кровь народовъ древняго міра смѣшивалась съ кровью вновь выступающихъ племенъ, то слегка окрашивало, то глубже проникало образъ мыслей послѣднихъ, ихъ общественную и политическую жизнь.

Но и кромѣ этого новое населеніе унаслѣдовало еще массу воспоминаній о геройскомъ поколѣніи Ромула, покорившемъ міръ. Часто существуетъ только памятникъ и стоитъ загадочнымъ привидѣніемъ, какъ это видно изъ средневѣковыхъ сказаній о конной статуѣ Марка Аврелія или о постройкѣ Пантеона. Часто является темное и смутное представленіе, какъ, напримѣръ, о цезарствѣ, когда возстановилъ его Карлъ Великій, или о древней римской республикѣ во время Арнольда Брешіанскаго, пытавшагося возсоздать сенатъ, консуловъ и Римскій народъ. Нерѣдко также держалось какое-нибудь установленіе, а никто и не подозрѣвалъ его древняго происхожденія. Таковы: школы грамматиковъ въ городахъ, документальные пріемы нотаріусовъ и многое тому подобное въ общественной, домашней и даже церковной жизни. Въ особенности же никогда не могла забыть Италія (и не могъ главнымъ образомъ Римъ), что оттуда былъ когда-то покоренъ и управляемъ цѣлый міръ. Въ поры именно сильнѣйшаго одичанія старое язычество проявляется вновь какъ демоническій призракъ. Дьяволъ искушаетъ схоластиковъ, какъ, напримѣръ, Вильгарда Равенскаго, заставляя ждать вѣчной славы за преданность Виргилію, Горацію и Ювеналу и съ строптивымъ пренебреженіемъ противостать церкви. Римъ порождаетъ вновь демагоговъ и тирановъ, напоминающихъ Капитолій и прежнее призваніе города къ владычеству, — Альбериха и Крещенціевъ, древнихъ гетеръ въ широкомъ стилѣ, папъ, которые ведутъ жизнь какого-нибудь Геліогабала и клянутся Юпитеромъ и Венерой.

Никто не станетъ отрицать, что Италія въ сущности была колыбелью не только іерархіи, но и Германской Имперіи. Она видѣла ихъ возникновеніе, ихъ мощную борьбу другъ съ другомъ и, наконецъ, ихъ паденіе. Іерархія же и священная Римская имперія навсегда остались проникнуты древне римскими идеями, придавшими имъ ихъ космополитическое и всемірно монархическое направленіе. Такъ же точно языкъ, право и церковь Рима приготовили почву для совокупнаго развитія Европы и обхватили народы той духовной связью, исходная точка которой была въ Италіи, въ силу этого ставшей во главѣ Европы.

Съ перваго взгляда на политическую исторію Италіи въ XIV-мъ и ХV-мъ столѣтіяхъ намъ кажется яснымъ, что полуостровъ сдѣлался совершенно неспособенъ къ выполненію своей великой задачи. По видимому, мы не замѣчаемъ ничего, кромѣ арены всеразрушающихъ и разнузданныхъ страстей. Не сдерживаемыя болѣе сильной рукой императора, эти маленькія государства и города пользуются своей свободой только для того, чтобы наперерывъ мучить и губить другъ друга. Безконечная распря династовъ и узурпаторовъ съ республиками, вѣчная борьба въ послѣднихъ между дворянствомъ и народной партіей, дворянскихъ родовъ и народныхъ властей между собой, разнообразная усобица, все это только способствуетъ довершенію общаго разстройства и безсилія. Полуостровъ мало по малу созрѣвалъ для чужевластія и притомъ даже не одного только господина. Удаленіе куріи изъ Италіи и церковный расколъ подточили религіозное единодушіе, и предвѣстники великаго церковнаго разъединенія уже указывали на распаденіе общей вѣры и культа. Какъ могъ бы Римъ остаться алтаремъ космополитской идеи!

Между тѣмъ въ Италіи прозябалъ зародышъ новаго образованія, всходы котораго должны были явиться ближайшимъ образомъ на поприщѣ науки и искусства, и которому было предназначено объединить подъ знаменемъ музъ и науки не только одну Италію, но и весь культурный міръ. Это развитіе выступаетъ теперь на первый планъ, тогда какъ заботы о церковной политикѣ, о войнахъ и революціяхъ мало по малу исчезаютъ. Выскажемъ новую задачу Италіи: возвратить и усвоить христіанскому міру забытую древность Грековъ и Римлянъ, вызвать къ жизни ихъ науку, соединить благоуханіе ихъ искусства съ цвѣтомъ хрістіанско-романтической жизни, форму и чувственную красоту, какъ наслѣдство классическихъ народовъ, съ духомъ романтики; — вотъ та цѣль, къ которой съ того времени стремились лучшія силы, вотъ на чемъ основано значеніе какого-нибудь Аріосто или Тассо, какого-нибудь Браманте или Палладіо, Ліонардо да Винчи или Рафаэля Санціо.

Намъ предстоитъ разсмотрѣть здѣсь только одинъ періодъ и одну сторону этого культурно-историческаго процесса, именно возрожденіе классической древности и ея вторженіе въ духовную жизнь прежде всего Италіи. Наша задача далѣе — представить только дѣтскую и юношескую эпоху этихъ стремленій: какъ первая, побуждаемая желаніемъ подражанія, усваиваетъ себѣ и учится, а послѣдняя пользуется, горячо примѣняетъ и дерзко злоупотребляетъ пріобрѣтенными силами и знаніями. Поэтому наше вніманіе привлекутъ зарожденіе и ростъ, а не творенія, которыя уже носятъ на себѣ печать зрѣлости и прочности.

Зерномъ этого развитія считали съ давнихъ поръ воспринятіе въ духовный строй чисто-человѣческаго элемента, того, что такъ рѣзко отличало Грековъ и Римлянъ стараго времени — гуманизма — въ противоположность воззрѣніямъ христіанства и церкви.

Слѣдовательно, это былъ процессъ возобновленія. Но абсолютно новыя идеи не вступили въ исторію, а были вновь приняты тѣ мысли, которыя когда-то, въ отдаленномъ прошломъ, были изложены въ литературныхъ произведеніяхъ. И возстаютъ эти мысли не какъ что-то невѣдомое и совершенно новое, но приносятся только болѣе полнымъ и неодолимымъ потокомъ. Античный міръ переживалъ подобныя же явленія, когда напр. Азія подверглась вторженію греческой культуры и литературы или когда воспринялъ ихъ въ свою духовную жизнь Лаціумъ. Какіе и здѣсь вызвалъ перевороты этотъ новый придатокъ, какъ измѣнилъ онъ существующій образъ мыслей и сколь иное направленіе далъ онъ ему!

О классической древности свидѣтельствовали главнымъ образомъ ея литературные памятники; вмѣстѣ съ ними погрузилась она въ зимній сонъ, съ ними же вмѣстѣ должна была пробудиться къ новой веснѣ. Ея исторія, слѣдовательно, примыкаетъ къ исторіи ея литературы. Люди, возвратившіе къ жизни римскихъ и греческихъ авторовъ, справедливо говорили о ея семисотъ-лѣтнемъ снѣ. Они разсчитали вѣрно: вмѣстѣ съ римской имперіей мало по малу исчезла и склонность къ римской литературѣ: въ VII столѣтіи ея не было и слѣда. Но все же нельзя безусловно полагаться на ихъ слова: находясь въ самомъ огнѣ, они не замѣтили искръ, тлѣющихъ подъ пепломъ. Наравнѣ съ римскими юридическими сочиненіями не оставалась вполнѣ безъ вниманія и историческая, философская и поэтическая литература Римлянъ; въ тихихъ монастырскихъ кельяхъ всегда почитывали Саллюстія и Ливія, нѣкоторыя сочиненія Цицерона, Сенеки, Виргилія, Лукана, Горація, Овидія, Теренція и Плинія; имена этихъ писателей встрѣчаются въ церковныхъ, схоластическихъ и историческихъ произведеніяхъ того времени. Даже отцы церкви, и тѣ часто ссылались на языческихъ писателей, которымъ по большей части обязаны были своимъ ученымъ образованіемъ. Благодаря ихъ сочиненіямъ, также какъ и позднѣйшимъ церковнымъ компиляторамъ въ родѣ епископа Исидора Севильскаго, нѣкоторыя свѣдѣнія и замѣтки изъ классической древности оставались въ постоянномъ обращеніи. Другія продолжали распространяться, хоть и въ весьма обезображенномъ видѣ, посредствомъ сказаній, легендъ и вообще поэтическихъ произведеній, какъ напр., темныя преданія о Троянской войнѣ, объ Александрѣ Великомъ, о нѣкоторыхъ римскихъ императорахъ. Боэцій, чья христіански-философская книга «Утѣшеніе» всегда высоко цѣнилась, своими комментаріями далъ толчекъ если не для изученія, то по крайней мѣрѣ для уваженія аристотелевской философіи. Примѣровъ подобныхъ соприкосновеній съ древностью можно привести тысячи. Наконецъ, у насъ есть рукописныя копіи классическихъ писателей, относящіяся ко всѣмъ эпохамъ средневѣковой жизни, что, несомнѣнно, указываетъ на дѣйствительный интересъ къ древней литературѣ.

Если мы станемъ перечислять средневѣковыхъ писателей, болѣе или менѣе близко стоящихъ къ классической литературѣ, то получится длинный рядъ именъ и, между ними, не мало выдающихся. Пожалуй, можно бы было придти къ убѣжденію, что не было вовсе надобности въ особенномъ и бурномъ возрожденіи древности. При дворѣ Карла Великаго съ увлеченіемъ читали латинскихъ поэтовъ и горячо стремились подражать ихъ стихамъ. Съ тѣхъ поръ они никогда не были преданы забвенію. При дворахъ нѣкоторыхъ епископовъ, въ знаменитыхъ монастыряхъ Бенедиктинцевъ поэтическое искусство и мудрость Римлянъ находятъ себѣ новое прибѣжище и продолжаютъ свое существованіе въ библіотекахъ, или же преподаются въ школахъ. Какъ бы дѣтски и неуклюжи ни казались намъ подражанія, во всякомъ случаѣ предъ глазами были хорошіе образцы древнихъ^[1]. Эйнгардтъ беретъ себѣ въ образецъ Светонія, Видукиндъ — Саллюстія; онъ старается усугубить впечатлѣніе въ античномъ духѣ напыщеннымя рѣчами, образы и чувства древняго Рима переполняютъ его душу. По видимому, и Адамъ Бременскій, конечно, самый даровитый питомецъ музы Кліо въ средніе вѣка, образовался на Саллюстіи. Экегардъ изъ Ауры украшаетъ свой сочиненія изрѣченіями Цицерона; и у многихъ другихъ языкъ, содержаніе мыслей, а также заимствованія доказываютъ, что имъ не было чуждо чтеніе древнихъ писателей. Извѣстно, съ какимъ рвеніемъ Ратерій Веронскій и Гербертъ собирали и читали древнія сочиненія, даже такихъ поэтовъ, какъ Плавтъ или Теренцій, Персій и Ювеналъ. Извѣстно, какимъ богатствомъ свѣдѣній изъ классической литературы обладалъ Іоаннъ Салисбёрійскій. Въ своихъ стихахъ онъ старался подражать Овидію, въ прозѣ — Цицерону, а у Квинтиліана искалъ правилъ краснорѣчія^[2]. Эпическіе поэты не могли себѣ искать образца гдѣ-либо, кромѣ Виргилія или Лукана и Клавдіана. Поэтому они обыкновенно всецѣло предаются древности; какой-нибудь Готье Шатильонскій даже поклоняется богамъ и фатуму, какъ будто онъ выросъ не между христіанъ^[3].

Указывали также на пѣсни Вагантовъ и Годіардовъ и видѣли въ нихъ предшественниковъ гуманизма, потому что они смѣло прославляютъ міръ и чувственное наслажденіе, часто заставляютъ появляться языческихъ боговъ и осмѣиваютъ принудительныя начала школы и церкви^[4]. Но въ сердцахъ этихъ непосѣдныхъ, словно вырвавшихся на волю личностей бьется только юношеская любовь къ жизни и чувственность, а нѣсколько школьныхъ воспоминаній еще не доказываютъ сближенія съ древностью. Изъ такого рода стремленій не можетъ возникнуть прочная и дально-дѣйствующая сила.

Чѣмъ же были обязаны гуманисты, когда они принялись за свой трудъ, вышеназваннымъ поэтамъ, историкамъ и ученымъ? Они никогда не видѣли въ нихъ своихъ предшественниковъ. Не количество антикварныхъ свѣдѣній даетъ рѣшающее значеніе, но міровоззрѣніе, преданность древнему міру, страстное стремленіе внести его въ современность и объять всѣми силами своего духа. Достаточно здѣсь вспомнить только, что никто изъ всѣхъ тѣхъ мужей, ни Ратерій, ии Гербертъ, ни Абеляръ, ни Іоаннъ Салисбёрійскій не знали греческаго языка, даже никогда не высказывали желанія воспользоваться сокровищами греческой литературы, благоговѣйное восхваленіе которыхъ постоянно встрѣчалось у Римлянъ. Гдѣ хоть только тлѣла искра духа гуманизма, она сейчасъ же воспламенялась при имени Гомера.

Вообще же далеко преобладали моменты, враждебные изученію древности. Христіанская вѣра и церковь, выросши въ постоянной борьбѣ съ языческимъ міромъ, еще не знали примиренія съ ней; съ другой стороны, можетъ быть, и едва замѣтно, но все-таки постоянно таилась искра язычества подъ развалинами его храмовъ: оно, и побѣжденное, навсегда осталось страшнымъ врагомъ, благодаря своему свободному, просвѣтленному искусствомъ воззрѣнію на жизнь. Во время его упадка даже прославленнымъ учителямъ церкви, которые прежде сами были софистами или риторами, оно кажется чарующей сиреной. Другіе не были въ силахъ вполнѣ отрицать духовную мать, вскормившую ихъ; Василій даже защищалъ ее въ одномъ маленькомъ сочиненіи; Григорій Навіанзинъ, Іеронимъ, Августинъ сохранили къ ней теплое расположеніе. Можетъ быть, приведутъ ригоризмъ Григорія Великаго въ доказательство того, съ какимъ глубокимъ презрѣніемъ были попраны въ его время языческіе поэты; но именно тотъ фактъ, что Григорій считалъ себя вынужденнымъ энергично противодѣйствовать чтенію ихъ, покажетъ намъ съ другой стороны, что склонность къ этимъ отжившимъ и ихъ чарующая сила далеко не исчезли. Алкуинъ упрекалъ Трирскаго архіепископа за его любовь къ Виргилію, поэту лжи, который отчуждаетъ его отъ Евангелія, хотя его собственный умъ достигъ зрѣдости только благодаря общенію съ Виргиліемъ, Цицерономъ и др.^[5] Аббатъ Вибальдъ Борвейскій, котораго сильно привлекали мысли и красота рѣчи у Цицерона и который собиралъ его сочиненія, былъ сильно озабоченъ, чтобъ не показаться Цицероніанцемъ болѣе, чѣмъ христіаниномъ, и утверждалъ, что при своихъ занятіяхъ считаетъ себя только шпіономъ въ станѣ врага^[6]. Даже когда борьба съ остатками язычества дѣйствительно отошла на задній планъ и всеобщее вниманіе было привлечено борьбой римскихъ епископовъ съ императорской властью; затѣмъ, когда во время раскола наука была преимущественно занята ковкой теологическаго и каноническаго оружія, даже и тогда нельзя было отрѣшиться отъ страшнаго ужаса предъ покоренной силой, которая, какъ бы заточенная въ Аду, но все еще живая и готовая отмстить, осталась все-таки грознымъ супостатомъ. Время Грековъ и Римлянъ представлялось ночью, впродолженіи которой люди обращались съ молитвой къ нечистымъ духамъ; эти же духи, съ которыми нѣкогда покончила христіанская вѣра, все еще продолжали свое чуждое существованіе въ суевѣріи. Нѣтъ, церковь никогда не могла протянуть примиряющую руку древности, пока ея цѣлью было — въ противность свѣтскимъ стремленіямъ, — учредить на землѣ царство Божіе. Она не могла перенести, чтобы умъ съ любовью погружался въ прошедшее, которое ей не принадлежало, чтобы онъ отвратилъ свои взоры отъ царства, обѣщаннаго Іисусомъ въ грядущемъ, и ключи котораго только хранила она одна.

Соотвѣтственно этому церковь, пока въ ней было сильно стремленіе очиститься отъ грѣха и пока ея идеаломъ было религіозное господство, завладѣла для своихъ цѣлей чувствомъ и воображеніемъ народовъ, этими мощными рычагами человѣческихъ дѣлъ. Мышленіе сдерживала она въ подчиненіи и въ оковахъ, благодаря своей приспѣшницѣ — схоластикѣ, и готова была скорѣе подавить чувство прекраснаго, чѣмъ даровать ему питательный матеріалъ, который она могла найти у классическихъ народовъ. Не простой случайностью было то — и на это будетъ часто указываться въ нашей книгѣ, — что только тогда, когда померкло солнце католической церкви, вновь разлился долго затмѣваемый имъ лунный свѣтъ язычества.

Если бы мы искали основной причины не здѣсь, то намъ осталось бы совершенно непонятнымъ то явленіе, какимъ образомъ занятіе отдѣльныхъ личностей классической литературой, нерѣдко встрѣчаемое нами въ средніе вѣка, осталось совершенно безъ послѣдствій для общаго развитія. Древность — міръ, заключенный самъ въ себѣ, и только тому доставляетъ она образующій матеріалъ, кто можетъ понять ее въ такомъ смыслѣ. Ни одна научная отрасль не можетъ процвѣтать, пока будетъ обречена лишь на служеніе другой.

Безспорно, сохраненіемъ классической литературы, насколько именно она сохранилась, мы по преимуществу обязаны монастырской братіи. Цѣлые вѣка ревниво хранила и оберегала она пріобрѣтенія своихъ предшественниковъ и умножала ихъ списками. Но это не было ея призваніемъ; она никогда не посвящала себя всецѣло этой работѣ. Списываніе книгъ обыкновенно было сухимъ ремесломъ, иногда указываемымъ орденскими правилами, чтобы мирнымъ занятіемъ смягчить грубые нравы или наполнить досуги слабѣйшихъ братьевъ или же чтобы доставить прибытокъ монастырю; — иногда занятіе это только допускалось, иногда же возбранялось вполнѣ. Такимъ образомъ, если въ прославленныхъ монастыряхъ Бенедиктинцевъ, въ Лонте-Касино, Клюни, С. Галленсконъ и Фульдскомъ случалось, что наряду съ служебниками, молитвенниками и богословскими сочиненіями переписывались и классическія произведенія, то это происходило или по приказанію настоятеля, или же, можетъ быть, по игривой прихоти самого брата. Но всегда это занятіе оставалось при мертвой буквѣ. Часто случалось также, что знатный настоятель съ соколомъ на рукѣ рыскалъ по полямъ, отправлялся на турниры и придворныя празднества или, бражничая, любовался выходками шутовъ, братья же шаталась безъ дѣла или оживляла виномъ досужные разговоры, — а книги въ это время покрывались пылью и плесневѣли въ самыхъ мрачвыхъ и сырыхъ кельяхъ за исключеніемъ, можетъ быть, писцовыхъ книгъ землянъ, на производствѣ которыхъ покоились доходы и прибыль монастыра. Тамъ, можетъ быть, погибло и навсегда осталось потеряннымъ столько же твореній классическихъ авторовъ, сколько съ другой стороны было спасено. Имъ предлагали здѣсь гостепріимство, но никогда не даровали правъ отчизны.

Содержаніе классическихъ книгъ жило въ умахъ такимъ же образомъ, какъ сами онѣ существовали въ монастыряхъ. Пока образованіе вообще, и школьное въ особенности, было исключительно въ рукахъ духовенства, въ античной литературѣ относились съ недобрымъ настроеніемъ. Поэтому кажущійся расцвѣтъ ея во времена Каролинговъ и его отголосокъ въ оттововскую эпоху остались безъ послѣдствій, равно какъ и сношенія съ Византіей, этимъ архивомъ эллинизма, вызвавшія то тамъ, то сямъ на Западѣ скоропреходящія моды. Недоставало безпрерывности стремленій, недоставало дружнаго содѣйствія стремящихся. Понятія большинства не шли дальше того, что латинскій языкъ есть подготовительная ступень къ духовному чину. Его изучали по Донату и его варварскимъ послѣдователямъ, читали нѣкоторыя сочиненія Цицерона или какого-нибудь поэта съ тѣмъ, чтобы найти примѣры для правилъ грамматики. Едва ли можно себѣ представить болѣе плачевное существованіе классическихъ писателей, чѣмъ тогдашнее, предназначенное для пропедевтической подготовки клириковъ или же для вялыхъ, только побочныхъ занятій. Не лучше было имъ и тогда, когда изъ монастыря они были перенесены въ монастырскую школу и затѣмъ въ университеты. И здѣсь они были подчинены главнымъ факультетскимъ наукамъ; они не достигли самостоятельной жизни даже въ такихъ первоклассныхъ умахъ, какъ Абеляръ и Іоаннъ Салисбёрійскій. Отрывки древности помогали только заткнуть пробѣлы какой нибудь богословской или философской системы, точь въ точь какъ мраморныя колонны древнихъ храмовъ и дворцовъ безъ всякаго стыда употреблялись на простыя частныя подѣлки.

Мы не будемъ возобновлять старую пѣсню объ отсутствіи толка, критики и вкуса въ средніе вѣка. Какъ бы безсмысленно она иногда и не повторялась, все-таки остается безспорнымъ, что духовное и прежде всего эстетическое достояніе древности на цѣлыя столѣтія исчезло безъ слѣда. Мы бы хотѣли отмѣтить здѣсь только нѣкоторыя, менѣе оцѣненныя явленія, потому что они то наиболѣе ярко доказываютъ сокрушающую диктатуру церкви, и такъ какъ мы предполагаемъ въ слѣдующихъ отдѣлахъ своего труда придерживаться именно этихъ взглядовъ.

Господствующая церковь не терпитъ индивидуальнаго человѣка. Все должно стать покорнымъ звеномъ въ цѣпи ея систематики и подчиниться закону ея установленій. Она не признаетъ частной духовной собственности. Съ такой же точки зрѣнія она обошлась и съ классической литературой. Вотъ почему классическія произведенія были произвольно укорачиваемы и расширяемы, христіанизуемы и искажаемы; вотъ почему, вовсе не изъ намѣренія обмануть, современнымъ поддѣлкамъ придавались имена досточтимыхъ авторовъ. Извѣстно, какъ, напримѣръ, имя Доната сдѣлалось общимъ названіемъ всякой грамматики, имя Сервія — всякаго комментарія къ Виргилію. Сила, выступающая противъ подобныхъ стремленій — критика; съ ея помощью отдѣльная личность, полагаясь на свой собственный разумъ, противостаетъ подавляющему авторитету.

Далѣе Церковь сама покоилась на множествѣ самыхъ разнородныхъ авторитетовъ; назначеніемъ церковной науки было — примирить ихъ противорѣчія и согласно съ извѣстными тенденціями округлить научное построеніе. Чтобы не подорвать ни одного изъ этихъ авторитетовъ, она придавала равное значеніе всѣмъ имъ. То же должно было произойти и съ классическими авторами. Философская мораль Аристотеля не смѣла противорѣчить церковной; на Цицерона, Сенеку и Боэція смотрѣли такъ,какъ будто ихъ сочиненія были одинаковаго достоинства; Флору, Евтропію и Валерію Максиму придавалось то же значеніе, какъ Саллюстію и Ливію; наравнѣ съ Виргиліемъ, Стаціемъ, Луканомъ, Ювеналомъ и Персіемъ стояли поэтическія произведенія какого-нибудь Марбода Реннскаго, Алана Островитина (Alanus ab Insulis) или Іоанна Салисбёрійскаго. Чтобы провести между такими авторитетами раздѣльную черту, нужна была сила критики, а еще болѣе необходимо было саморазвивающееся чувство болѣе благородной формы и болѣе глубокаго содержанія. Но вкусъ, котораго не терпѣла церковь, опять-таки составлялъ принадлежность отдѣльной личности.

Чтобы создать просторъ для этой индивидуальной силы, новая наука, завладѣвши наслѣдствомъ древнихъ народовъ, должна была покинуть монастырь, духовную опеку и цеховые университеты. Ея питомцы должны были сбросить рясу и церковное облаченіе и подобно сынамъ древняго Рима облечься въ тогу и тунику. Въ общество должно было вступить новое сословіе съ новымъ и самостоятельнымъ образованіемъ, стоящее то въ мирѣ съ церковью, то во враждѣ съ ней, но всегда отъ нея одаль. И это могло произойти только въ Италіи, гдѣ еще чувствовалось въ жилахъ немного крови древнихъ, гдѣ стояли еще классическіе памятники и память о минувшемъ величіи сочеталась съ патріотической гордостью. У клириковъ и монаховъ галльскаго, британскаго и нѣмецкаго сѣвера изученіе древнихъ осталось дѣломъ ерудиціи, иногда лишь усовершенствованія въ стилистикѣ. Въ Италіи это изученіе, исходя отъ сердца и одушевленія, входило прямо въ плоть и кровь.

[Дантъ Аллигьери]

Кто хочетъ прослѣдить развитіе новой Италіи въ какомъ-бы то ни было отношеніи, тотъ не можетъ оставить безъ вниманія Данта Аллигьери. Его нельзя, конечно, причислить къ возстановителямъ классической древности. Образованіе его вполнѣ еще покоится на дисциплинѣ тривіума и квадривіума; путеводныя звѣзды для него Библія и «философъ», затѣмъ поперемѣнно Августинъ и Ѳома Аквинскій, Боэцій и Цицеронъ. Онъ всецѣло стоитъ на почвѣ церковнаго ученія, созданнаго схоластиками, даже любитъ со рвеніемъ погружаться въ его тончайшія философскія построенія^[7], можетъ еще чувствовать отвращеніе къ еретикамъ и сектантамъ и, безъ сомнѣнія безусловно отвергъ бы свободный образъ мыслей послѣдующихъ гуманистовъ. Онъ, можетъ быть, прочелъ съ бо́льшимъ увлеченіемъ своего Виргилія, чѣмъ кто-либо изъ его предшественниковъ или современниковъ, онъ прославляетъ его, какъ своего учителя, какъ источникъ, изъ котораго излился широкій потокъ краснорѣчія, называетъ его даже «нашимъ божественнымъ поэтомъ»^[8]; по затѣмъ поэтъ представляется ему опять то авторитетомъ въ родѣ Аристотеля или въ родѣ какого-нибудь учителя церкви, то мистическимъ святымъ, то, наконецъ, предшественникомъ Христа. Онъ не мало воспринялъ изъ доступнаго ему круга^[9] классическихъ писателей и составилъ себѣ нѣкоторое понятіе о томъ, какъ духовный капиталъ предшествовавшихъ поколѣній передается послѣдующимъ, увеличивается и воздѣлывается ими^[10]. Но онъ только случайно пользуется идущею отъ древности мудростью; она не господствуетъ въ мірѣ его мысли, и самъ онъ далекъ отъ того, чтобы въ классическихъ писателяхъ видѣть свидѣтелей и героевъ лучшаго вѣка. Также точно и болѣе тонкій и развитой языкъ древнихъ не имѣлъ на него никакого вліянія и навѣрно не прельстилъ его слуха. У Данта тяжеловѣсный умъ, его не прельщаютъ легкія, граціозныя формы, онъ ищетъ золотую мудрость въ глубинѣ и остается холоденъ къ чарующему блеску поверхности. Въ немъ нѣтъ ни капли подвижной крови Эллиновъ и эллинизированныхъ римскихъ поэтовъ. Строгая логика всегда сдерживаетъ его воображеніе и никогда не даетъ свободнаго полета его генію.

Но, не смотря на то, такъ какъ дѣйствія великихъ умовъ непредразсчислимы, уже въ сочиненіяхъ Данта чувствуются какіе-то таинственные импульсы, которые словно наталкиваютъ на сокровища классической римской эпохи. Онъ читалъ лучшихъ ея поэтовъ, Овидія, Виргилія, Горація и Ювенала; правда, онъ полагаетъ ихъ значеніе только въ изрѣченіяхъ мудрыхъ житейскихъ правилъ и не видитъ его, какъ позднѣйшіе гуманисты, въ благозвучіи ихъ стиховъ и привлекательной формѣ поэтическаго стиля; но уже и то знаменательно, что онъ отважился поставить рядомъ съ обычными авторитетами слово поэтовъ и воспользовался имъ для своихъ художественныхъ выводовъ. Можно найти множество примѣровъ этому въ его прозаическихъ сочиненіяхъ; не такъ много ихъ въ его большой поэмѣ, но и здѣсь замѣчательно то, что рука объ руку идутъ въ ней язычество и христіанство, древняя и новая исторія, греческій миѳъ и религіозныя воззрѣнія. Онъ внесъ древность, хотя отрывочно и разбросанно, въ тосканскую поэзію точно такъ же, какъ его современникъ Брунетто Латини впервые перевелъ на народный языкъ римскихъ авторовъ — Овидія и Боэція, также нѣкоторыя рѣчи Цицерона, набрался изрѣченій послѣдняго и поэтому считался великимъ знатокомъ въ реторикѣ^[11]. Такихъ писателей, какъ, напр., Ливій, Дантъ читалъ съ увлеченіемъ: здѣсь раскрывалось передъ нимъ понятіе о той патріотической доблести, въ свѣтѣ которой блистали дѣянія древняго Рима; объ этомъ свидѣтельствуетъ вторая книга его сочиненія «о монархіи».

Дантъ хорошо созналъ, что по благородству и красотѣ формы латинскій языкъ превосходитъ народный, еще не получившій надлежащаго развитія^[12], и свою Божественную Комедію началъ латинскимъ гекзаметромъ: Ultima regna canas etc. Если впослѣдствіи, не смотря на это, онъ обратился къ народному нарѣчію, то едвали причина этого заключалась въ однажды высказанной гордой мысли поэта, что онъ видитъ, какъ великіе писатели древнихъ не были поняты и достаточно оцѣнены людьми его вѣка, и что поэтому онъ отложилъ классическую лиру и взялся за другую, которая болѣе подходитъ къ этимъ современнымъ людямъ, такъ-какъ напрасно было-бы предлагать грудному младенцу твердую пищу^[13]. Напротивъ, къ этому его скорѣе побуждала другая и не менѣе гордая мысль: онъ хотѣлъ возвысить презрѣнный народный языкъ, избравъ его для выраженія своихъ высокихъ мыслей. Когда Джованни ди Виргиліо убѣждалъ его не отдавать свои благородныя произведенія ума на судъ толпы, не метать бисера предъ свиньями и не облевать въ недостойное одѣяніе Кастальскихъ сестеръ, Дантъ шутливо отвергъ это предложеніе въ первой своей эклогѣ^[14]. Подъ конецъ своей жизни въ разсужденіи de vulgari eloquio Дантъ и теоретически на варварской еще латыни отпраздновалъ торжество народнаго языка. И однако же тѣ двѣ латинскія эклоги, которыя остались отъ Данта, по тому именно и замѣчательны, что въ нихъ видно стремленіе къ изяществу древнихъ и Виргилій взятъ также въ образецъ по отношенію къ формѣ. Даже употребленіе народнаго языка въ Божественной Комедіи принесло результаты, которыхъ, конечно, не имѣлъ въ виду поэтъ, но которые были весьма на руку грядущему времени: именно языкъ этотъ вырвалъ великую поэму изъ церковной области и передалъ ее той части націи, которой суждено было стать носительницей гуманистическаго направленія.

Въ одномъ пунктѣ сквозь церковныя воззрѣнія Данта рѣзко пробивается античная идея, которая потомъ сдѣлалась жизненнымъ нервомъ всей дѣятельности гуманистовъ, съ неустаннымъ одушевленіемъ внушавшихъ и надолго усвоившихъ ее міру. Это мысль о посмертной славѣ. Церковь обѣщаетъ вѣрующему, исполняющему ея заповѣди, награду въ будущей жизни. Желаніе искать награды за земную дѣятельность въ славѣ среди современниковъ и потомства заимствовано изъ жизни древнихъ и далеко ужь не христіанскій принципъ.

Весьма естественно, что это стремленіе къ славѣ переходило отъ поэтовъ къ поэту, что имена, прославляемыя уже болѣе тысячи лѣтъ, воспламеняли сердце поэта. Въ особенности же прославлялось имя Мантуанца, которое не забудется, доколѣ есть только въ мірѣ движеніе^[15]. Въ кругу добродѣтельныхъ язычниковъ поэты составляютъ особую группу, вслѣдствіе той почетной славы, которой они пользуются еще на землѣ; во главѣ ея стоитъ Гомеръ, а затѣмъ Горацій, Овидій и Луканъ. Они привѣтствуютъ Данта и принимаютъ его въ свои ряды^[16]. Въ бездѣльи и въ роскоши, такъ поучаетъ Виргилій своего спутника, нѣтъ славы, а безъ нея жизнь улетучивается какъ дымъ^[17]. Не въ характерѣ Данта заискивать себѣ хвалы съ помощью маленькихъ тщеславныхъ уловокъ и украдкой смотрѣть на лавровый вѣнокъ. Онъ открыто требуетъ его въ полномъ сознаніи своей силы и своихъ достоинствъ, и, такъ какъ такое желаніе не можетъ быть выражено въ христіанской молитвѣ, онъ проситъ Аполлона дать ему достаточно силъ на то, чтобы добиться желанныхъ лавровъ^[18]. Не стыдясь, заставляетъ онъ Брунетто Латини предсказать себѣ, что онъ нѣкогда достигнетъ пристани славы, что во Флоренціи какъ бѣлые, такъ и черные будутъ съ одинаковой гордостью называть его своимъ^[19]. Онъ какъ поэтъ чувствуетъ въ себѣ силу, «съ которой человѣкъ достигаетъ вѣчности», съ помощью которой послѣ этой жизни онъ завоевываетъ себѣ другую въ посмертной славѣ^[20]. Дантъ идетъ даже еще далѣе, развивая свою теорію славы, в въ этомъ впослѣдствіи гуманисты съ восторгомъ примкнули къ нему: поэтъ, по его словамъ, можетъ сдѣлать безсмертными также и другихъ, упоминая объ нихъ въ своихъ произведеніяхъ^[21]. Такимъ образомъ онъ создаетъ себѣ и другимъ новое небо, соперничающее съ небомъ христіанскаго блаженства.

При этомъ отъ вниманія Данта однако не укрылось, въ законъ разладѣ это античное стремленіе стояло съ христіанствомъ. Онъ заставляетъ мучиться въ чистилищѣ живописца Одеризи да Губбіо за горячее желаніе отличиться, которое воодушевляло его въ жизни и отвращало отъ Бога. Онъ заставляетъ его сѣтовать на то, что слава между смертными такъ же преходяща, какъ вѣяніе вѣтра или какъ зелень травъ. И самъ Давтъ извлекаетъ себѣ изъ этихъ словъ поученіе смиренія^[22]. Но во всякомъ случаѣ знаменательно, что ищущему славы живописцу ставится въ грѣхъ, какъ разъ то самое, что для поэта кажется вполнѣ естественнымъ, такъ какъ уже и древніе римскіе поэты находили это естественнымъ. Да Дантъ и не старается подавить въ себѣ страстное стремленіе къ славѣ; онъ даже ни разу не отрекается отъ него^[23].

И такъ, если что въ особенности привлекаетъ насъ новизною въ образѣ Данта, такъ это именно мужественное проявленіе имъ самосознающей личности, дерзнувшей обратиться къ міру съ своимъ собственнымъ Я. Въ этомъ заключалось величіе мыслителя и поэта — величіе, которое уже современники видѣли покоющимся на его мощномъ челѣ и въ чертахъ его мрачнаго лица. И этотъ-то одинокій человѣкъ, достигшій такихъ познаній и такой художественности, исключительно лишь путемъ своихъ занятій в своей собственной силы духа, былъ міряниномъ, который не принадлежалъ ни церкви, ни школѣ, ни отечеству и который въ полной приключеніями жизни старался создать себѣ положеніе, какъ поэтъ^[24].

[Предшественники гуманизма]

По видимому, ничто не отдѣляетъ Данта отъ Петрарки; послѣдній легко даже могъ въ молодыхъ годахъ видѣть въ живыхъ стараго художника. Но по образованію и по роду жизни они очень далеки другъ отъ друга. Ближе, чѣмъ Дантъ, стоитъ къ гуманистическому развитію, которому принадлежала будущность, группа поэтовъ и историковъ сѣверной Италіи, вскормленныхъ рѣшительно на груди классической литературы.

Во главѣ этой группы стоитъ Альбертино Муссато изъ Падуи, человѣкъ низкаго происхожденія, выработавшійся исключительно лишь собственными силами и безъ всякаго образца между современниками. Онъ помогалъ одному старому школьному учителю въ дѣлѣ его тяжелаго призванія, какъ вдругъ на 21-мъ году жизни, по смерти отца, ему пришлось содержать старуху-мать, сестру и двухъ младшихъ братьевъ. Это побудило его ревностно предаться изученію права, сдѣлаться нотаріусомъ и искать пропитанія посредствомъ веденія дѣлъ и процессовъ и общественной службы. Какъ сынъ народа, онъ скоро снискалъ себѣ любовь, а какъ дѣльный гражданинъ, обратилъ на себя вниманіе, добился высшихъ должностей и почестей въ городѣ и часто былъ выбираемъ въ посланники къ владѣтельнымъ князьямъ (къ одному Генриху Лютцельбургскому до четырехъ разъ), къ папамъ, къ республикамъ. Не смотря на это, въ немъ однако не умерло внутреннее призваніе поэта и писателя. Онъ, можетъ быть, впервые представляетъ примѣръ человѣка, у котораго прибыльныя занятія юриста идутъ въ разрѣзъ съ поэтической склонностью. Впрочемъ, что касается до Муссато, то онъ съумѣлъ примирить одно съ другимъ. Намъ еще часто будетъ встрѣчаться подобное же столкновеніе въ жизненной стезѣ гуманистовъ. Муссато съ юныхъ лѣтъ любилъ грамматику и стихотворство; онъ скоро собралъ около себя небольшой кружокъ поэтовъ, въ числѣ которыхъ упоминаютъ адвоката Ловатто^[25] и Бонаттино. Но слава его не шла дальше скромныхъ предѣловъ его родины. Если онъ приноситъ въ даръ кому-нибудь произведенія своей музы, то это или епископу въ Падуѣ, или же цеху тамошнихъ нотаріусовъ. Меценатовъ въ болѣе широкомъ смыслѣ, которые могли бы признать за литературой національное значеніе, тогда еще не было.

Помимо историческихъ сочиненій, благодаря которымъ имя Муссато будетъ всегда имѣть значеніе, онъ писалъ еще трагедіи по образцу Сенеки, эпистолы элегическимъ размѣромъ, эклоги и другія стихотворенія самаго разнообразнаго характера; ему также принадлежатъ философскія сочиненія de lite naturae et fortunae, de casibus fortunae, которыя, безъ сомнѣнія, были навѣяны Цицерономъ иди Сенекой. Конечно, христіанская мораль не могла послужить для нихъ содержаніемъ. Еще болѣе важно извѣстіе, что онъ написалъ de vita et moribus suis. Если оно справедливо, то это была бы первая автобіографія, извѣстная среднимъ вѣкамъ, если не придать автобіографическое значеніе и «Новой жизни» Данта. Въ несчастью эта книга, какъ и многія другія философскія и поэтическія произведенія Муссато, по видимому, утрачена. Въ такомъ предпріятіи онъ является предшественникомъ, даже, по скольку мы знаемъ, единственнымъ предшественникомъ Петрарки; въ высшей степени важенъ тотъ фактъ, что поэтъ и гражданинъ маленькой республики самъ заботится о томъ, чтобы его жизнь не была забыта потомствомъ. Еще въ одномъ обстоятельствѣ является онъ предшественникомъ Петрарки, именно въ томъ, что въ 1316-мъ году по предложенію его друзей и по рѣшенію университета былъ публично и торжественно признанъ поэтомъ и вѣнчанъ плющевымъ и миртовымъ вѣнкомъ. Съ этихъ поръ народъ прозвалъ его «поэтомъ»; точно также и въ граматахъ онъ носитъ названіе поэта и историка Падуи.

Не смотря на это, вовлеченный въ борьбу партій, онъ умеръ 31-го мая 1329 года въ изгнаніи, тѣло же его было перенесено въ отечественный городъ и погребено тамъ въ С. Джустинѣ. Такимъ образомъ за именемъ его осталась славная память въ Падуѣ еще долго, и тамъ указывали домъ, въ которомъ жилъ поэтъ. Достичь же національной славы, такъ сильно имъ желанной, Муссато не удалось^[26].

Въ стилѣ и вкусѣ онъ, конечно, еще далеко отсталъ отъ древнихъ. Объ усердномъ чтеніи ихъ свидѣтельствуютъ у него скорѣе отдѣльные намеки и, можетъ быть, улучшенное построеніе періодовъ и стиха. Въ общемъ же онъ скорѣе напоминаетъ тяжело-напыщенный, темный способъ выраженія іерархическихъ папъ или какого-нибудь Петра Винейскаго, чѣмъ легкій потокъ краснорѣчія Цицерона или Саллюстія. Онъ еще не чувствуетъ варваризмовъ средневѣковой латыни и, не задумываясь, смѣшиваетъ ихъ съ классическими оборотами и образами. Для него не кажется безвкусіемъ написать три книги своего большаго историческаго сочиненія героическимъ размѣромъ и наполнить ихъ античными и миѳологическими намеками. Искусство повѣствованія онъ ищетъ въ техническихъ выраженіяхъ, заимствованныхъ изъ государственнаго строя древняго Рима, въ патетически-высокопарныхъ рѣчахъ, въ различныхъ поэтическихъ украшеніяхъ. Онъ остается замѣчательнымъ явленіемъ, какъ самоучка, но какъ писатель, онъ не выработалъ себѣ индивидуальности.

Непосредственно къ Муссато примыкаетъ Феррето Виченцскій. Послѣдній близко стоялъ къ нему также и по времени своей жизни: такъ, въ молодыхъ годахъ онъ посвятилъ ему стихи, написанные по поводу смерти другаго виченцскаго поэта, Бенвенуто Кампезано, которому Феррето предсказывалъ вѣчную славу, хотя, сколько мы знаемъ, теперь онъ продолжаетъ жить только въ словахъ своего друга Феррето. И этотъ послѣдній, кажется, дарилъ въ изобиліи стихи міру, большинство которыхъ подобно муссатовскимъ были забыты. Онъ воспѣлъ въ гекзаметрахъ смерть Данта, но не прочь былъ и отъ пріапическихъ затѣй. Прославляя Муссато за то, что онъ «былъ жаденъ до славы», онъ и съ своей стороны не скрываетъ такого же стремленія. Какъ кажется, поэзія была его исключительнымъ занятіемъ^[27]; онъ полагалъ,что должно жить какъ жили Виргилій и Горацій. Поэтому ему пришлось горько жаловаться на отсутствіе меценатовъ въ его время, такъ какъ государи, по видимому, вовсе не искали прославленія своего имени въ потомствѣ^[28]. Еслибы писатели, думаетъ онъ, помимо надежды на славу, которая теперь является единственнымъ только стимуломъ для нихъ, могли ожидать вознагражденія, то число ихъ значительно бы увеличилось. Съ ироніей замѣчаетъ онъ, что вмѣстѣ съ этимъ, конечно, устранилась бы опасность для историковъ поддѣлывать исторію въ угоду государямъ. Отсюда можно вывести, что его поэма, написанная стилемъ Лукана и Клавдіана, въ герои которой онъ выбралъ Кана Гранде, не удостоилась большаго вниманія со стороны послѣдняго. Онъ не нашелъ никого знатнѣе виченцскаго гражданина для того, чтобы посвятить свое историческое сочиненіе, написанное прозой и живо и миловидно повѣствующее по примѣру Муссато о пережитомъ. У Феррето впервые проявляется то страстное исканіе щедрыхъ меценатовъ и придворной поэзіи, которое затѣмъ остается одной изъ отличительныхъ чертъ гуманистическаго сословія.

Феррето также не свободенъ отъ щегольства классической ученостью и высокопарными фразами. Однако его историческій стиль привлекателенъ, благодаря полному вкуса выбору матеріала, благодаря живости и ясности изложенія; особенно же поражаетъ насъ его болѣе чистый языкъ, подмѣченный имъ у древнихъ^[29].

Въ красотѣ формы Муссато и Феррето были превзойдены миланскимъ нотаріусомъ и городскимъ синдикомъ Джованни да Черменате (Giovanni da Cermenate), взявшимъ себѣ въ образецъ Ливія и Саллюстія и съумѣвшимъ оживить свой разсказъ художественными рѣчами и силой сочувствія. Но онъ только историкъ, и въ немъ едва чувствуется дуновеніе античнаго міра. Какъ у тѣхъ двухъ, такъ и у него есть намеки только на ту или другую сторону гуманизма. Истый же гуманистъ проникнутъ новымъ духомъ одинаково какъ въ своихъ писаніяхъ, такъ и во всѣхъ проявленіяхъ своей личности.

Примѣчанія

1. Ср. Dümraler, Geschichte des ostfräkischen Reichs. Bd. II, Berlin 1865, стран. 652 и слѣд.
2. Schaarschmidt, Johannes Saresberiensis, Leipz. 1862, стран. 82 и слѣд., гдѣ подробно указаны его знанія.
3. См. Pannenborg, Ueber den Ligurinus — въ «Forschungen zur deutschen Geschichte», Bd. XI, Gott., 1871.
4. Сначала Буркгардтъ, часть 1 стр. 221 и 246, затѣм Бартоли въ «I precursori del rinascimento», Флоренція 1877.
5. Epist. 216. 243 въ «Monument. Alcuiniana», изданнымъ Ваттенбахомъ и Дюммлеромъ. Сюда относится Vita Аlсuіnі , § 10.
6. Письмо настоятеля Райнальда Гильдсгеймскаго къ Вибальду и его отвѣтъ въ Monum. Corbeienaia ed. Iaffe. № 207, 208.
7. Напр., Paradiso, eanto VII.
8. Inferno c. l. De monarcbia lib. II cap. 3.
9. Что этотъ кругъ не былъ великъ, указываютъ Witte въ его изданіи Monarchian edit. alt. Windob. 1874 p. LXXV и Schück Dantes klassische Studie und Brunetto Latini въ N. Jahrbüchern f. Phl. und. Päd. 1865 Abth. II S. 253 ff.
10. De Monarchia, lib. I, cap. 1.
11. Giov. Villani Chron. Lib. VIII, cap.10: il quale fu gran filosofo, e fu sommo maestro in rettorica, tanto in bene sapere dire come in bene dittare.
12. Convito, tr. I, ср. 5.
13. По извѣстному разсказу монаха Иларіона, сообщаемому имъ въ письмѣ къ Угуччіо де Фаджіола, въ Mehus Vita Ambr. Travers. p. 321. Этотъ разсказъ, очевидно, далъ начало и часто повторяемому потомъ взгляду Боккачіо (Comento sopra la Commedia di Dante. Opere, vol. IV. Firenze, 1724. p. 17).
14. Эклога Джіованни у Mehus l. c. p. 320.
15. Inferno c. II.: Di cui la fema ancor nel mondo dura,// Edurerà quanto 'l moto lontana.
16. Inf. c. IV. Сюда же должно отнести слова Стація (Purg. c. XXI.).
17. Inf. c. XXIV.
18. Parad. c. I.
19. Inf. c. XV.
20. Parad. c. IX.: Vidi se far si dee l'uomo exceliente, // Si eh' altra vita la prima relinqua.
21. Ср. напр. Inf. с. XXIX. XXXI. XXXII.
22. Purg. с. XI.
23. Ср. Burckhardt, р. 170, гдѣ извлечены и нѣкоторыя другія мѣста.
24. Giov. Villani Chronica, IX., 186 обращаетъ особенное вниманіе на это явленіе: Questi (Dante) fu grande letterato: quasi in ogni scienza, tutto fosse laico etc.
25. Объ немъ именно говоритъ Петрарка (Rev. memorand. lib. II): Lovatus Patavinus fuit nuper poetaruin omnium, quos nostra vel partum nostrorum vidit aetas, facilime princeps, nisi iuris civilis studium amplexus cum novem Musis duodecim Tebula limmiscuisset, et animum ab Heliconiis curis ad forensen strepitum deflcxisset. Что здѣсъ нужно читать Livatus, а не Donatus, это уже доказалъ Mehus Vita Ainbros. Travers. p. 232.
26. Очеркъ жизни Муссато, сдѣланный Sieco Polentone въ ero большомъ сочиненіи de scriptoribus latinis и помѣщенный Muratori Scriptt. rer. Ital. T. X. p. 1. seq., можетъ быть, частью основанъ и нa автобіографіи. Facciolati Fasti gymn. Patav. T. II, p. XV, XVI предлагаетъ другія данныя o времени вѣнчанія поэта и eгo смерти: первое событіе онъ полагаетъ въ 1314 году, a смерть относить къ 31-му мая 1339 года. Рѣшающее значеніе принадлежитъ граматѣ 9-го іюля 1329 года, приведенной у Gloria въ Atti d. r. Istit. Veneto Т. VI. Ser. V. p. 45. Помимо же этого новѣйшія изысканія Gloria, въ особенности же eгo толкованія стиховъ (р. 30) для меня не убѣдительны. Относительно изданій сохранившихся сочиненій Муссато ср. Вöhmer Fontes rеr. germ. Bd. I. p. XIX и Potthast Bibliotheca. Извѣстіе o погребеніи тѣла Муссато въ Падуѣ я взялъ у Gulielmus Pastregicus de originibus rerum, Veneti 1547, fol. 13. Для оцѣнки — Dönniges Kritik der. Quellen für die Geschichte Heinrichs VII. Berlin 1841 s. 37 ff.
27. Предисловіе къ Hist. rerum in Italia gestarum ap. Muratori Scriptt. T. IX p. 941: Nos autem soli Poeticae iugiter intendentes, satis in ea more nostro profecimus etc.
28. Ibid. p. 1051: Neque enim apud principes nostros tanti, est sapientia ut per virutis semitam ambulantes fama se decorari velint. Подобныя же жалобы на стр. 941, 1019, 1119.
29. Cp. Dönniges въ выше-приведенной книгѣ, стран. 73 и далѣе.