Христа. Онъ не мало воспринялъ изъ доступнаго ему круга[1] классическихъ писателей и составилъ себѣ нѣкоторое понятіе о томъ, какъ духовный капиталъ предшествовавшихъ поколѣній передается послѣдующимъ, увеличивается и воздѣлывается ими[2]. Но онъ только случайно пользуется идущею отъ древности мудростью; она не господствуетъ въ мірѣ его мысли, и самъ онъ далекъ отъ того, чтобы въ классическихъ писателяхъ видѣть свидѣтелей и героевъ лучшаго вѣка. Также точно и болѣе тонкій и развитой языкъ древнихъ не имѣлъ на него никакого вліянія и навѣрно не прельстилъ его слуха. У Данта тяжеловѣсный умъ, его не прельщаютъ легкія, граціозныя формы, онъ ищетъ золотую мудрость въ глубинѣ и остается холоденъ къ чарующему блеску поверхности. Въ немъ нѣтъ ни капли подвижной крови Эллиновъ и эллинизированныхъ римскихъ поэтовъ. Строгая логика всегда сдерживаетъ его воображеніе и никогда не даетъ свободнаго полета его генію.
Но, не смотря на то, такъ какъ дѣйствія великихъ умовъ непредразсчислимы, уже въ сочиненіяхъ Данта чувствуются какіе-то таинственные импульсы, которые словно наталкиваютъ на сокровища классической римской эпохи. Онъ читалъ лучшихъ ея поэтовъ, Овидія, Виргилія, Горація и Ювенала; правда, онъ полагаетъ ихъ значеніе только въ изрѣченіяхъ мудрыхъ житейскихъ правилъ и не видитъ его, какъ позднѣйшіе гуманисты, въ благозвучіи ихъ стиховъ и привлекательной формѣ поэтическаго стиля; но уже и то знаменательно, что онъ отважился поставить рядомъ съ обычными авторитетами слово поэтовъ и воспользовался имъ для своихъ художественныхъ выводовъ. Можно найти множество примѣровъ этому въ его прозаическихъ сочиненіяхъ; не такъ много ихъ въ его большой поэмѣ, но и здѣсь замѣчательно то, что рука объ руку идутъ въ ней язычество и христіанство, древняя и новая исторія, греческій миѳъ и религіозныя воззрѣнія. Онъ внесъ древность, хотя отрывочно и разбросанно, въ тосканскую поэзію точно такъ же, какъ его современникъ Брунетто Латини впервые перевелъ на народный языкъ римскихъ авторовъ — Овидія и Боэція, также нѣкоторыя рѣчи Цицерона, набрался изрѣченій послѣдняго и поэтому считался великимъ знатокомъ въ реторикѣ[3]. Такихъ писателей,
- ↑ Что этотъ кругъ не былъ великъ, указываютъ Witte въ его изданіи Monarchian edit. alt. Windob. 1874 p. LXXV и Schück Dantes klassische Studie und Brunetto Latini въ N. Jahrbüchern f. Phl. und. Päd. 1865 Abth. II S. 253 ff.
- ↑ De Monarchia, lib. I, cap. 1.
- ↑ Giov. Villani Chron. Lib. VIII, cap.10: il quale fu gran filosofo, e fu sommo maestro in rettorica, tanto in bene sapere dire come in bene dittare.
Христа. Он не мало воспринял из доступного ему круга[1] классических писателей и составил себе некоторое понятие о том, как духовный капитал предшествовавших поколений передается последующим, увеличивается и возделывается ими[2]. Но он только случайно пользуется идущею от древности мудростью; она не господствует в мире его мысли, и сам он далек от того, чтобы в классических писателях видеть свидетелей и героев лучшего века. Также точно и более тонкий и развитой язык древних не имел на него никакого влияния и наверно не прельстил его слуха. У Данта тяжеловесный ум, его не прельщают легкие, грациозные формы, он ищет золотую мудрость в глубине и остается холоден к чарующему блеску поверхности. В нем нет ни капли подвижной крови Эллинов и эллинизированных римских поэтов. Строгая логика всегда сдерживает его воображение и никогда не дает свободного полета его гению.
Но, не смотря на то, так как действия великих умов непредрассчислимы, уже в сочинениях Данта чувствуются какие-то таинственные импульсы, которые словно наталкивают на сокровища классической римской эпохи. Он читал лучших её поэтов, Овидия, Виргилия, Горация и Ювенала; правда, он полагает их значение только в изречениях мудрых житейских правил и не видит его, как позднейшие гуманисты, в благозвучии их стихов и привлекательной форме поэтического стиля; но уже и то знаменательно, что он отважился поставить рядом с обычными авторитетами слово поэтов и воспользовался им для своих художественных выводов. Можно найти множество примеров этому в его прозаических сочинениях; не так много их в его большой поэме, но и здесь замечательно то, что рука об руку идут в ней язычество и христианство, древняя и новая история, греческий миф и религиозные воззрения. Он внес древность, хотя отрывочно и разбросанно, в тосканскую поэзию точно так же, как его современник Брунетто Латини впервые перевел на народный язык римских авторов — Овидия и Боэция, также некоторые речи Цицерона, набрался изречений последнего и поэтому считался великим знатоком в реторике[3]. Таких писателей,
- ↑ Что этот круг не был велик, указывают Witte в его издании Monarchian edit. alt. Windob. 1874 p. LXXV и Schück Dantes klassische Studie und Brunetto Latini в N. Jahrbüchern f. Phl. und. Päd. 1865 Abth. II S. 253 ff.
- ↑ De Monarchia, lib. I, cap. 1.
- ↑ Giov. Villani Chron. Lib. VIII, cap.10: il quale fu gran filosofo, e fu sommo maestro in rettorica, tanto in bene sapere dire come in bene dittare.
