Блаженный (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)
| Блаженный |
Опубл.: 1896. Источникъ:  Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 6. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912. |
Мы сидѣли въ маленькомъ кругломъ скверикѣ, куда насъ загналъ нестерпимый полуденный зной. Тамъ было гораздо прохладнѣе, чѣмъ на улицѣ, гдѣ камни мостовой и плиты тротуаровъ, пронизанные отвѣсными лучами іюльскаго солнца, жгли подошву ноги, а стѣны зданій казались раскаленными. Кромѣ того, и мелкая горячая пыль не проникала туда сквозь сплошную ограду изъ густыхъ старыхъ липъ и раскидистыхъ каштановъ, похожихъ, съ длинными, торчащими кверху розовыми цвѣтами, на гигантскія царственныя люстры. Рѣзвая нарядная дѣтвора наполняла скверъ. Подростки играли въ серсо и веревочку, гонялись другъ за другомъ, или попарно съ важнымъ видомъ ходили, обнявшись, скорыми шагами по дорожкамъ. Меньшіе играли въ «краски», въ «барыня прислала сто рублей» и въ «короля». Наконецъ самые маленькіе копошились на большой кучѣ желтаго теплаго песку, лѣпя изъ него гречичники и куличи. Няньки и бонны, собравшись кучками, судачили про своихъ господъ, а гувернантки сидѣли на скамеечкахъ, прямыя, какъ палки, углубленныя въ чтеніе или работу.
Вдругъ дѣтвора побросала свои развлеченія и стала пристально смотрѣть по направленію входной калитки. Мы тоже обернулись туда. Рослый бородатый мужикъ катилъ передъ собою кресло, въ которомъ сидѣло жалкое, безпомощное существо: мальчикъ лѣтъ 18—20-ти, съ рыхлымъ, блѣднымъ лицомъ, съ отвисшими губами, красными, толстыми и мокрыми, и со взглядомъ идіота. Бородатый мужикъ провезъ кресло мимо насъ и скрылся за поворотомъ дорожки. Я замѣтилъ, какъ тряслась во всѣ стороны огромная остроконечная голова слабоумнаго и какъ она при каждомъ толчкѣ то падала да плечи, то безсильно опускалась внизъ.
— Ахъ, бѣдный, бѣдный человѣкъ!—произнесъ тихо мой спутникъ.
Въ его словахъ мнѣ послышалось такое глубокое и такое истинное сочувствіе, что я невольно посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ. Я зналъ Зимина давно: это былъ добродушный, сильный, мужественный и веселый человѣкъ. Онъ служилъ въ одномъ изъ полковъ, расположенныхъ въ нашемъ городѣ. Говоря по правдѣ, я не ожидалъ отъ него такого неподдѣльнаго состраданія къ чужому несчастію.
— Бѣдный-то онъ, конечно, бѣдный, но какой же онъ человѣкъ?—возразилъ я, желая вызвать Зимина на разговоръ.
— Почему же вы отказываете ему въ этомъ?—спросилъ въ свою очередь Зиминъ.
— Ну… какъ вамъ сказать? Это же всѣмъ ясно… У идіотовъ вѣдь нѣтъ никакихъ высшихъ побужденій и свойствъ, отличающихъ человѣка отъ животнаго: ни разума, ни рѣчи, ни воли… Собака или кошка обладаютъ этимъ качествомъ въ гораздо большей степени…
Но Зиминъ прервалъ меня.
— Извините, пожалуйста, я, наоборотъ, глубоко убѣжденъ, что идіотамъ вовсе не чужды человѣческіе инстинкты. Они у нихъ только затуманены… Живутъ гдѣ-то глубоко подъ звѣриными ощущеніями… Видите ли… со мной былъ одинъ случай, послѣ котораго, мнѣ кажется, я имѣю право такъ говорить. Воспоминаніе о немъ никогда не покидаетъ меня, и каждый разъ, когда я вижу такого вотъ блаженнаго, я чувствую себя растроганнымъ чуть ли не до слезъ… Если вы позволите, я разскажу вамъ, почему идіоты внушаютъ мнѣ такую жалость.
Я поспѣшилъ попросить его объ этомъ, и онъ началъ:
— Въ 18.. году я поѣхалъ ранней осенью въ Петербургъ держать экзаменъ въ академію генеральнаго штаба. Я остановился въ первой попавшейся гостиницѣ, на углу Невскаго и Фонтанки. Изъ оконъ моихъ были видны бронзовые кони Аничкова моста, всегда мокрые и блестящіе, точно обтянутые новой клеенкой. Я часто рисовалъ ихъ на мраморныхъ подоконникахъ моего номера.
«Петербургъ меня непріятно поразилъ: все время онъ былъ окутанъ унылымъ сѣрымъ покровомъ затяжного дождя. Но академія, когда я впервые туда явился, прямо меня подавила, ошеломила и уничтожила своей грандіозностью. Я, какъ теперь, помню ея огромную швейцарскую, широкую лѣстницу съ мраморными перилами, анфилады высокихъ, строгихъ аудиторій и навощенные, блестящіе, какъ зеркала, паркеты, по которымъ мои провинціальныя ноги ступали такъ неувѣренно. Офицеровъ въ этотъ день собралось человѣкъ до четырехсотъ. На скромномъ фонѣ армейскихъ зеленыхъ мундировъ сверкали гремящіе палаши кирасировъ, красныя груди улановъ, бѣлые колеты кавалергардовъ; пестрѣли султаны, золотые орлы на каскахъ, разноцвѣтные обшлага, серебряный шашки. Все это были соперники, и, поглядывая на нихъ, я съ гордостью и волненіемъ пощипывалъ то мѣсто, гдѣ предполагались у меня въ будущемъ усы. Когда мимо насъ, застѣнчивыхъ пѣхотинцевъ, пробѣгали съ портфелями подъ мышкой необыкновенно озабоченные полковники генеральнаго штаба, мы сторонились отъ нихъ въ благоговѣйномъ ужасѣ.
«Экзамены должны были тянуться болѣе мѣсяца. У меня не было ни одной знакомой души во всемъ Петербургѣ, и по вечерамъ, приходя домой, я испытывалъ скуку и томленіе одиночества. Съ товарищами же и говорить не стоило: всѣ они было помѣшаны на синусахъ и тангенсахъ, на качествахъ, которымъ должна удовлетворять боевая позиція, и на среднемъ квадратическомъ отклоненіи снарядовъ. Вдругъ я случайно вспомнилъ, что мой отецъ совѣтовалъ мнѣ разыскать въ Петербургѣ Александру Ивановну Грачеву, нашу дальнюю родственницу, и зайти къ ней. Я взялъ справку въ адресномъ столѣ, отправился куда-то на Гороховую и съ трудомъ, но все-таки нашелъ комнату Александры Ивановны, жившей на заднемъ дворѣ у своей сестры.
«Я вошелъ и остановился, почта ничего не видя. Спиной ко мнѣ, у единственнаго маленькаго окна съ мутно-зелеными стеклами, стояла полная женщина. Она нагнулась надъ керосиновой плитой, отъ которой шелъ густой чадъ, застилавшій комнату и наполнявшій ее запахомъ керосина и пригорѣлаго масла. Женщина обернулась назадъ и стала присматриваться. Въ это время откуда-то изъ угла выскочилъ и быстро подошелъ ко мнѣ мальчикъ, въ распоясанной блузѣ и босикомъ. Взглянувъ на него пристальнѣй, я сразу догадался, что это идіотъ, и хотя не отступилъ передъ нимъ, но скажу откровенно, что въ сердце мое стукнуло чувство, похожее на трусость. Идіотъ глядѣлъ на меня безсмысленно и издавалъ странные звуки, нѣчто въ родѣ: урлы, урлы…
«— Не бойтесь, онъ не тронетъ,—сказала женщина, идя мнѣ навстрѣчу.—Чѣмъ могу служить?
«Я назвалъ себя и упомянулъ про своего отца. Она обрадовалась, оживилась, разохалась и стала извиняться, что у нея не прибрано. Идіотъ принялся еще громче кричать свое: урлы, урлы…
«— Это сыночекъ мой, онъ такой отъ рожденія,—сказала Александра Ивановна съ грустной улыбкой.—Что̀ жъ… Божья воля… Степаномъ его зовутъ…
«Услышавъ свое имя, идіотъ крикнулъ какимъ-то птичьимъ голосомъ:
«— Папанъ!
«Александра Ивановна похлопала его ласково по плечу.
«— Да, да. Степанъ, Степанъ… Видите, догадался, что о немъ говорятъ, и рекомендуется.
«— Папанъ!—крикнулъ еще разъ идіотъ, переводя глаза то на мать, то на меня.
«Чтобы оказать Александрѣ Ивановнѣ вниманіе, я сказалъ ему: «Здравствуй, Степанъ», и взялъ его за руку. Она была холодна, пухла и безжизненна. Я почувствовалъ брезгливость и только изъ вѣжливости спросилъ:
«— Ему, навѣрно, лѣтъ шестнадцать?
«— Ахъ, нѣтъ,—отвѣтила Александра Ивановна.—Это всѣмъ такъ кажется, что ему шестнадцать, а ему уже двадцать девятый идетъ… Ни усы, ни борода не растутъ.
«Мы разговорились. Грачева оказалась тихой, робкой женщиной, забитой неудачами и долгой нуждой. Суровая борьба съ бѣдностью совершенно убила въ ней смѣлость мысли и способность интересоваться чѣмъ-нибудь выходящимъ за узкіе предѣлы этой борьбы. Она жаловалась мнѣ на дороговизну мяса и на дерзость извозчиковъ, разсказывала объ извѣстныхъ ей случаяхъ выигрыша въ лотерею и завидовала счастью богатыхъ людей. Во все время нашего разговора Степанъ не сводилъ съ меня глазъ. Видимо, его поразилъ и заинтересовалъ видъ моего военнаго сюртука. Раза три онъ исподтишка протягивалъ руку, чтобы притронуться къ блестящимъ пуговицамъ, и тотчасъ же отдергивалъ ее съ видомъ испуга.
«— Неужели вашъ Степанъ такъ и не говоритъ ни одного слова?—спросилъ я Александру Ивановну.
«Она печально покачала головой.
«— Нѣтъ, не говоритъ. Есть у него нѣсколько собственныхъ словъ, да что̀ же это за слова! Такъ, бормотанье! Вотъ, напримѣръ, Степанъ у него называется «Папанъ», кушать хочется—«мня», деньги у него называются «тэки»… Степанъ,—обратилась она къ сыну:—гдѣ твои тэки? Покажи намъ твои тэки.
Степанъ вдругъ спрыгнулъ со стула, бросился въ темный уголъ и присѣлъ тамъ на корточки. Я услышалъ оттуда звонъ мѣдной монеты и тѣ же «урлы, урлы», но на этотъ разъ ворчливые, угрожающіе.
«— Боится,—пояснила Александра Ивановна.—Хоть и не понимаетъ, что̀ такое деньги, а ни за что не позволить дотронуться… Даже меня къ нимъ не подпускаетъ… Ну, ну, не будемъ трогать тэки, не будемъ,—принялась она успокаивать сына…
«Я сталъ довольно часто бывать у Грачевой. Ея Степанъ заинтересовалъ меня, и мнѣ пришла въ голову мысль вылѣчить его по системѣ какого-то швейцарскаго доктора, пробовавшаго дѣйствовать на своихъ слабоумныхъ паціентовъ медленнымъ путемъ логическаго развитія. «Вѣдь есть же у него нѣсколько слабыхъ представленій о внѣшнемъ мірѣ и объ отношеніи явленій,—думалъ я.—Неужели къ этимъ двумъ-тремъ идеямъ нельзя съ помощью комбинаціи прибавить четвертую, пятую и т. д.? Неужели, путемъ упорной гимнастики нельзя хотя немного укрѣпить и расширить этотъ бѣдный умъ?»
«Я началъ съ того, что принесъ Степану куклу, изображающую ямщика. Онъ очень обрадовался, расхохотался и закричалъ, указывая на куклу: «Папанъ!» Повидимому, однако, кукла возбудила въ его головѣ какія-то сомнѣнія, и въ тотъ же вечеръ Степанъ, всегда благосклонный ко всему маленькому и слабому, попробовалъ на полу крѣпость ея головы. Потомъ я приносилъ ему картинки, пробовалъ заинтересовать его кубиками, разговаривалъ съ нимъ, называя разные предметы и показывая на нихъ. Но, или система швейцарскаго доктора была невѣрна, или я не умѣлъ ее примѣнить на практикѣ, только развитіе Степана не подвигалось ни на шагъ.
«Зато онъ необыкновенно полюбилъ меня въ эти дни. Тогда я приходилъ, онъ кидался мнѣ навстрѣчу съ восторженнымъ ревомъ. Онъ не спускалъ съ меня глазъ; когда я переставалъ обращать на него вниманіе, онъ подходилъ и лизалъ, какъ собака, мои руки, сапоги или одежду. Послѣ моего ухода онъ долго не отходилъ отъ окна и испускалъ такіе жалобные вопли, что другіе квартиранты жаловались на него хозяйкѣ.
«А мои личныя дѣла были очень плохи. Я провалился—и провалился съ необычайнымъ трескомъ—на предпослѣднемъ экзаменѣ по фортификаціи. Мнѣ оставалось только собрать пожитки и отправляться обратно въ полкъ. Мнѣ кажется, я во всю мою жизнь не забуду того ужаснаго момента, когда, выйдя изъ аудиторіи, я проходилъ величественный вестибюль академіи. Боже мой! какимъ маленькимъ, жалкимъ и униженнымъ казался я самъ себѣ, сходя по этимъ широкимъ ступенямъ, устланнымъ сѣрымъ байковымъ ковромъ съ красными каемками по бокамъ и съ бѣлой холщевой дорожкой посрединѣ.
«Нужно было какъ можно скорѣе ѣхать. Къ этому меня побуждали и финансовыя соображенія: въ моемъ бумажникѣ лежали всего-навсего: гривенникъ и билетъ на одинъ разъ въ нормальную столовую…
«Я думалъ: получить поскорѣе обратные прогоны (о, какая свирѣпая иронія заключалась для меня въ послѣднемъ словѣ!)—и въ тотъ же день маршъ на вокзалъ. Но оказалось, что самая трудная вещь въ мірѣ—именно получить прогоны въ Петербургѣ. Изъ канцеляріи академіи меня посылали въ главный штабъ, изъ главнаго штаба—въ комендантское управленіе, оттуда—въ окружное интендантство, а оттуда—обратно въ академію, и наконецъ—въ казначейство. Во всѣхъ этихъ мѣстахъ были различные часы пріема: гдѣ отъ 9 час. утра до 12, гдѣ отъ 3 до 5 час. Я всюду опаздывалъ, и положеніе мое становилось критическимъ.
«Вмѣстѣ съ билетомъ въ нормальную столовую я истратилъ легкомысленнымъ образомъ и гривенникъ. На другой день при первыхъ приступахъ голода я рѣшилъ продать учебники. Толстый баронъ Вега въ обработкѣ Бремикера и въ переплетѣ пошелъ за четвертакъ, администрація проф. Лобко за 20 копеекъ, солиднаго генерала Дуропа никто не бралъ.
«Еще два дня я былъ въ полусытомъ состояніи. На третій день изъ прежнихъ богатствъ осталось только три копейки. Я, скрѣпя сердце, пошелъ просить взаймы у товарищей, но они всѣ отговаривались «торричелліевой пустотой» кармановъ, и только одинъ сказалъ, что хотя у него и есть нѣсколько рублей, но все-таки онъ взаймы ничего не дастъ, «потому что,—объяснилъ онъ съ нѣжной улыбкой:—часто, давъ другу въ долгъ денегъ, мы лишаемся и друга и денегъ,—какъ сказалъ однажды великій Шекспиръ въ одномъ изъ своихъ безсмертныхъ произведеній»…
«Три копейки! Я предавался надъ ними трагическимъ размышленіямъ: истратить ли ихъ на полдесятка папиросъ, или подождать, когда голодъ сдѣлается невыносимымъ, и тогда купить на нихъ хлѣба?
«Какъ я былъ уменъ, что рѣшился на послѣднее! Къ вечеру я проголодался, какъ Робинзонъ Крузе на своемъ островѣ, и вышелъ на Невскій. Я разъ десять прошелъ мимо булочной Филиппова, пожирал глазами выставленные въ окнахъ громадные хлѣбы: у нѣкоторыхъ тѣсто было желтое, у другихъ розовое, у третьихъ перемежалось со слоями мака. Наконецъ я рѣшился войти. Какіе-то гимназисты ѣли жареные пирожки, держа ихъ въ кусочкахъ сѣрой промаслившейся бумаги. Я почувствовалъ ненависть къ этимъ счастливцамъ…
«— Что̀ вамъ угодно?—спросилъ меня приказчикъ.
«Я принялъ самый небрежный видъ и сказалъ фатовскимъ тономъ:
«— Отвѣсьте-ка мнѣ фунтъ чернаго хлѣба…
«Но я далеко не былъ спокоенъ, пока приказчикъ широкимъ ножомъ красиво рѣзалъ хлѣбъ. «А вдругъ,—думалось мнѣ:—фунтъ хлѣба сто̀итъ не 2½ копейки, а больше? Или что̀ будетъ, если приказчикъ отрѣжетъ съ походцемъ? Я понимаю, можно задолжать въ ресторанѣ пять-десять рублей и приказать буфетчику: «Запиши тамъ за мной, любезный», но какъ быть, если не хватитъ одной копейки?
«Ура! Хлѣбъ сто̀итъ ровно три копейки. Я переминался терпѣливо съ ноги на ногу, когда его завертывали въ бумагу. Какъ только я вышелъ изъ булочной, чувствуя въ карманѣ теплое и мягкое прикосновеніе хлѣба, мнѣ хотѣлось отъ радости закричать и съежиться, какъ дѣлаютъ маленькія дѣти, ложась въ постель послѣ цѣлаго дня бѣготни. И я не могъ утерпѣть, чтобы еще на Невскомъ не сунуть въ ротъ двухъ большихъ, вкусныхъ кусковъ.
«Да-съ. Я все это разсказываю въ почти веселомъ тонѣ… Но тогда мнѣ было вовсе не до веселья. Прибавьте къ мученіямъ голода острый стыдъ провала, близкую перспективу насмѣшекъ полковыхъ товарищей, очаровательную любезность чиновниковъ, отъ которыхъ зависѣла выдача проклятыхъ прогоновъ… Я вамъ скажу искренно, что въ эти дни я все время былъ лицомъ къ лицу съ мыслью о самоубійствѣ.
«На другой день голодъ опять сдѣлался невыносимымъ. Я пошелъ къ Александрѣ Ивановнѣ… Степанъ, увидѣвъ меня, пришелъ въ неистовый восторгъ. Онъ рычалъ, подпрыгивалъ и лизалъ рукава моего сюртука. Когда наконецъ я сѣлъ, онъ помѣстился около меня на полу и прижался къ моимъ ногамъ. Александра Ивановна насилу отогнала его.
«Мнѣ очень было тяжело просить бѣдную, испуганную суровой жизнью женщину о деньгахъ, но я рѣшился сдѣлать это.
«— Александра Ивановна,—сказалъ я:—мнѣ ѣсть нечего. Дайте мнѣ, сколько можете, взаймы…
«Она всплеснула руками.
— Голубчикъ мой—ни копеечки. Вчера сама заложила брошку… Сегодня еще было кое-что на базаръ, а завтра ужъ не знаю, какъ быть…
«— Не можете ли вы взять немного у сестры?—посовѣтовалъ я.
«Александра Ивановна боязливо оглянулась кругомъ и зашептала съ ужасомъ:
«— Что̀ вы, что̀ вы, дорогой. Да вѣдь я и такъ изъ милости живу у нея. Нѣтъ, ужъ лучше подумаемъ, нельзя ли какъ-нибудь иначе обойтись?
«Но, что̀ мы ни придумывали, все оказывалось несбывчивымъ. Потомъ мы оба замолчали. Наступалъ вечеръ, и по комнатѣ расползалась унылая, тяжелая мгла. Отчаяніе, ненависть и голодъ терзали меня. Я чувствовалъ себя заброшеннымъ на край свѣта, одинокимъ и униженнымъ.
«Вдругъ кто-то толкнулъ меня въ бокъ. Я обернулся. Это былъ Степанъ. Онъ протягивалъ мнѣ на ладони кучку мѣдныхъ монетъ и говорилъ:
«— Тэки, тэки, тэки…
«Я не понималъ. Тогда онъ бросилъ свои деньги мнѣ на колѣно, крикнулъ еще разъ «тэки» и убѣжалъ въ свой уголокъ.
«Ну, что̀ скрываться? Я заплакалъ, какъ маленькій мальчикъ. Ревѣлъ я очень долго и громко. Александра Ивановна также плакала вмѣстѣ со мною отъ умиленія и жалости, а Степанъ изъ темнаго угла испускалъ жалобные, совершенно осмысленные: «урлы, урлы, урлы»…
«Когда я успокоился, мнѣ стало легче. Неожиданное сочувствіе блаженненькаго вдругъ согрѣло и приласкало мое сердце, показало мнѣ, что еще можно и должно жить, пока есть на свѣтѣ любовь и состраданіе.
«Такъ вотъ почему,—закончилъ Зиминъ свой разсказъ:—вотъ почему я такъ жалѣю этихъ несчастныхъ и не смѣю имъ отказывать въ человѣческомъ достоинствѣ. Да и кстати: его сочувствіе принесло мнѣ счастье. Теперь я очень радъ, что не сдѣлался «моментомъ». Это такъ у насъ въ арміи называли офицеровъ генеральнаго штаба. У меня впереди и въ прошломъ большая, широкая, свободная жизнь. Я суевѣренъ».