Изучая способности и импульсы, prima mobilia, человѣческой души, френологи упустили изъ вида одну склонность, которая, представляя несомнѣнно коренное, первичное, основное чувство, ускользнула также отъ вниманія ихъ предшественниковъ — философовъ. Наперекоръ очевидному свидѣтельству разсудка мы всѣ просмотрѣли ее. Просмотрѣли единственно вслѣдствіе недостатка вѣры: въ Откровеніе, или въ Каббалу. Мысль о ней никогда не являлась намъ просто потому, что она не требуется нашимъ представленіемъ о человѣкѣ. Мы не видѣли надобности въ такомъ импульсѣ, въ такой склонности. Не могли взять въ толкъ, на что она нужна. Не могли понять, то есть не могли бы понять, если бы сознаніе этого primum mobile явилось само собою, — не могли бы понять, какимъ образомъ она можетъ содѣйствовать цѣлямъ человѣчества, преходящимъ или вѣчнымъ. Нельзя отрицать, что френологія, и въ значительной степени метафизика, создавались a priori. Человѣкъ отвлеченнаго разума и логики, а не просто мыслящій и наблюдающій человѣкъ, принимался выдумывать планы, — назначать цѣли для Бога. Измѣривъ такимъ образомъ къ собственному удовольствію глубину намѣреній Іеговы, онъ строилъ на основаніи этихъ намѣреній безчисленныя системы духа. Въ отношеніи френологіи, напримѣръ, мы прежде всего и довольно естественно опредѣлили, что въ намѣренія Бога входило одарить человѣка способностью ѣсть. Согласно этому мы надѣлили человѣка шишкой аппетита, каковая шишка и представляетъ изъ себя стрекало, посредствомъ котораго Божество заставляетъ человѣка питаться во что бы то ни стало. Далѣе, рѣшивъ, что волей Божіей человѣку предназначено продолжать свой родъ, мы открыли органъ влюбчивости; тамъ — органъ драчливости, идеальности, пытливости, творчества, — словомъ, разыскали органы для каждой склонности, каждаго моральнаго чувства, каждой способности чистаго интеллекта. Въ этой классификаціи principarum человѣческой дѣятельности Шпурцгеймлисты, правильно-ли, нѣтъ-ли, цѣликомъ или отчасти, шли по слѣдамъ своихъ предшественниковъ, выводя и установляя всѣ свои заключенія изъ предопредѣленной судьбы человѣка, на основаніи цѣлей Творца.
Было бы умнѣе и вѣрнѣе строить классификацію (если ужь намъ необходимо классифицировать) на основаніи того, что человѣкъ обыкновенно или случайно дѣлаетъ и всегда дѣлалъ, а не на основаніи того, что, по нашему мнѣнію, предписало дѣлать Божество. Если мы не можемъ понять Бога въ Его видимомъ твореніи, то намъ-ли уразумѣть непостижимую глубину Его мыслей, вызвавшихъ твореніе къ бытію. Если мы не можемъ понять Бога въ Его внѣшнихъ твореніяхъ, то намъ-ли понять Его въ Его внутреннихъ цѣляхъ или фазахъ творенія.
Индукція a posteriori заставила бы френологію допустить въ качествѣ прирожденнаго и первичнаго принципа человѣческой дѣятельности парадоксальную склонность, которую я назову, за неимѣніемъ болѣе характернаго термина, извращенностью. Въ томъ смыслѣ, какъ я понимаю ее, она представляетъ mobile безъ мотива, не мотивированный мотивъ. Онъ подстрекаетъ насъ дѣйствовать безъ всякой опредѣленной цѣли; или, если этотъ способъ выраженія покажется противорѣчивымъ, я скажу, что, подчиняясь ея внушеніямъ, мы совершаемъ поступокъ на томъ основаніи, что его не слѣдуетъ совершать. Въ теоріи, — основаніе совершенно не основательное; на дѣлѣ — едва-ли не сильнѣйшее изъ всѣхъ. При извѣстномъ настроеніи, при извѣстныхъ условіяхъ, оно становится безусловно непреодолимымъ. Я увѣренъ также твердо, какъ въ своемъ собственномъ существованіи, что убѣжденіе въ безнравственности или ошибочности поступка сплошь и рядомъ является непобѣдимой силой, которая — и только она одна — заставляетъ насъ совершать этотъ поступокъ. Это всепобѣждающее стремленіе дѣлать зло ради зла не подлежитъ анализу, не разлагается на составные элементы. Это коренной, первичный, элементарный импульсъ. Мнѣ скажутъ, что эта наклонность совершать извѣстныя дѣйствія, потому что ихъ «не» слѣдуетъ совершать, — только видоизмѣненіе воинственности френологовъ. Но легко доказать несостоятельность этой идеи. Френологическая воинственность имѣетъ въ своей основѣ необходимость самозащиты. Это наша гарантія противъ несправедливости. Ея принципъ касается нашего благополучія; и такимъ образомъ желаніе блага для себя возбуждается соотвѣтственно ея развитію. Отсюда слѣдуетъ, что желаніе блага для себя должно возникать одновременно со всякой наклонностью, которая будетъ только видоизмѣненіемъ воинственности. Но проявленія тото, что я называю извращенностью, связаны отнюдь не съ стремленіемъ къ собственному благу, а съ совершенно противуположными чувствами.
Въ концѣ концовъ, лучшимъ опроверженіемъ софистическаго объясненія, о которомъ я сейчасъ говорилъ, будетъ обращеніе къ собственному сердцу. Никто, разобравшись на чистоту и повыспросивъ досконально свою собственную душу, — никто не станетъ отрицать, что склонность, о которой идетъ рѣчь, — безусловно коренная душевная черта. Она такъ же очевидна, какъ непонятна. Не найдется человѣка, который не испытывалъ бы когда-нибудь сильнѣйшаго желанія, — напримѣръ, подразнить слушателя въ разговорѣ. Онъ знаетъ, что его рѣчь не нравится; онъ хочетъ нравиться; его обычный способъ изложенія ясенъ, точенъ, сжатъ; у него вертятся на языкѣ самыя подходящія и мѣткія выраженія; онъ боится и не желаетъ вызвать досаду въ слушателѣ; но у него мелькаетъ мысль, что извѣстныя вставки и отступленія вызовутъ эту досаду. Эта мысль является толчкомъ, толчекъ превращается въ позывъ, позывъ въ стремленіе, стремленіе въ страстное, неудержимое желаніе, которое и осуществляется (презирая всѣ послѣдствія, — къ великому огорченію и досадѣ самого оратора).
Намъ необходимо поскорѣе окончить важное дѣло. Мы знаемъ, что отсрочка грозитъ бѣдой. Въ нашемъ существованіи готовится кризисъ, — онъ призываетъ насъ, какъ боевая труба; онъ требуетъ энергіи и дѣятельности. Мы жаждемъ, мы томимся нетерпѣніемъ начать работу, блестящіе результаты которой заранѣе воспламеняютъ намъ душу. Надо, необходимо начать ее сегодня, — и тѣмъ не менѣе мы отлагаемъ до завтра, — почему? Отвѣтъ одинъ: потому что насъ обуялъ капризъ, — употребляя слово, не выражающее опредѣленнаго принципа. Наступаетъ завтра, — а съ нимъ еще болѣе нетерпѣливое стремленіе исполнить нашъ долгъ, но по мѣрѣ того, какъ ростетъ нетерпѣніе, — ростетъ и неизъяснимое, жадное и положительно страшное по своей загадочности желаніе отложить. Время идетъ, а оно, это желаніе, собирается съ силами. Наступаетъ послѣдняя минута. Мы дрожимъ отъ жестокой внутренней борьбы рѣшенія съ нерѣшительностью — существеннаго съ тѣнью. Но если ужь борьба зашла такъ далеко, тѣнь одолѣетъ, какъ мы не бейся. Часы бьютъ отходную нашему благополучію. Вмѣстѣ съ тѣмъ они, какъ пѣніе пѣтуха, изгоняютъ обуявшаго насъ бѣса. Онъ бѣжитъ — исчезаетъ — мы свободны. Прежняя энергія возрождается. Теперь мы готовы работать. Увы, слишкомъ поздно!
Мы стоимъ на краю пропасти. Мы смотримъ въ бездну — чувствуемъ головокруженіе и слабость. Наше первое побужденіе бѣжать отъ опасности. Безотчетно, — мы остаемся на мѣстѣ. Мало по малу головокруженіе, слабость, ужасъ исчезаютъ въ туманѣ неизъяснимаго чувства. Еще незамѣтнѣе, еще постепеннѣе туманъ принимаетъ форму: какъ паръ, вылетавшій изъ бутылки и превратившійся въ генія въ Арабскихъ Ночахъ. Но изъ нашего тумана, надъ краемъ пропасти, возникаетъ форма страшнѣе всякаго сказочнаго генія или демона, — хотя это только мысль, правда, зловѣщая, отъ которой сладкій трепетъ ужаса пронизываетъ насъ до мозга костей. Это мысль о томъ, что бы мы почувствовали, падая стремглавъ съ такой высоты; и это паденіе, это головокружительное уничтоженіе — именно потому, что оно связано съ самымъ зловѣщимъ, самымъ отвратительнымъ образомъ смерти и страданій, какой когда-либо рисовался нашему воображенію — именно потому оно начинаетъ неудержимо манить насъ; и такъ какъ нашъ разумъ отталкиваетъ насъ отъ пропасти, то — мы стремимся къ ней. Нѣтъ такой дьявольски нетерпѣливой страсти, какъ та, которая обурѣваетъ человѣка, когда онъ стоитъ надъ краемъ пропасти, и съ дрожью думаетъ: — что если кинуться туда? Потратить хоть минуту на размышленіе значитъ погибнуть неизбѣжно, такъ какъ размышленіе заставляетъ насъ бѣжать, — и потому, говорю я, мы не можемъ бѣжать. Если дружеская рука не удержитъ насъ, если не одолѣетъ первый порывъ откинуться отъ пропасти, — мы бросаемся въ нее и гибнемъ.
Разбирайте какъ угодно эти и подобныя дѣйствія, — вы увидите, что они проистекаютъ только изъ духа извращенности. Мы совершаемъ ихъ просто потому, что чувствуемъ, что не должны совершать. Иного объясненія невозможно придумать; и мы готовы бы были приписать эту извращенность прямому внушенію дьявола, если бы иногда она не приводила къ добру.
Я распростанялся обо всемъ этомъ для того, чтобы дать хоть сколько-нибудь удовлетворительный отвѣтъ на вашъ вопросъ, — объяснитъ вамъ, какъ я попалъ сюда — указать хоть слабое подобіе причины, которая довела меня до кандаловъ и тюрьмы. Если бы я не распространился такъ подробно, вы бы, пожалуй, вовсе не поняли меня, или, вмѣстѣ съ толпой, приняли за сумасшедшаго. Теперь же вы безъ труда поймете, что я одна изъ несмѣтныхъ жертвъ бѣса извращенности.
Врядъ-ли какой-нибудь поступокъ былъ совершенъ такъ обдуманно. По недѣлямъ, по мѣсяцамъ я обсуждалъ способы убійства. Я отвергъ тысячи плановъ, потому что исполненіе ихъ не исключало возможности обнаруженія. Наконецъ, въ одной французской книгѣ я прочелъ о случаѣ съ m-me Пилау, которая чуть не умерла по милости отравленной свѣчи. Эта идея поразила мое воображеніе. Мнѣ была извѣстна привычка моей жертвы читать на ночь въ постели. Я зналъ также, что его спальня была тѣсная и плохо провѣтриваемая комната. Но я не стану удручать васъ непріятными подробностями. Не стану описывать, какъ ловко мнѣ удалось подмѣнить свѣчу на его ночномъ столикѣ. На утро онъ былъ найденъ мертвымъ, и коронеръ рѣшилъ: «умеръ попущеніемъ Божіимъ».
Я получилъ въ наслѣдство его состояніе и въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ жилъ себѣ спокойно. Мысль о возможности обнаруженія ни разу не приходила мнѣ въ голову. Я уничтожилъ огарокъ роковой свѣчи. Я не оставилъ и тѣни ключа, съ помощью котораго можно бы было обвинить, или хоть заподозрить меня въ преступленіи. Вы не можете себѣ представить, съ какимъ удовольствіемъ я думалъ о своей полнѣйшей безопасности. Въ теченіе долгаго времени я часто наслаждался этимъ сознаніемъ. Оно доставляло мнѣ больше удовольствія, чѣмъ всѣ житейскія блага. Однако, въ концѣ концовъ, наступило время, когда это пріятное чувство путемъ едва замѣтныхъ градацій превратилось въ неотвязную и несносную мысль. Она была несносна, потому что неотвязна. Я ни на минуту не могъ избавиться отъ нея. Довольно обыкновенное явленіе, что васъ неотвязно преслѣдуетъ, раздаваясь въ вашихъ ушахъ, или точнѣе въ вашей памяти, какая-нибудь пошлая пѣсенка или ничтожный оперный мотивъ. Если даже пѣсня хороша, если опера не лишена достоинствъ — ваше состояніе ничуть не менѣе мучительно. Такъ и меня преслѣдовала мысль о моей безопасности и я не разъ ловилъ себя на томъ, что повторяю вполголоса: — я въ безопасности.
Однажды, бродя по улицамъ, я замѣтилъ, что повторяю довольно громко тѣ же слова. Изъ чистаго дурачества я передѣлалъ ихъ такимъ образомъ: — я въ безопасности… я въ безопасности… да, если только не буду такъ глупъ, что признаюсь въ своемъ преступленіи.
Не успѣлъ я договорить этой фразы, какъ холодъ оледенилъ мое сердце. Я уже былъ знакомъ, по собственному опыту, съ этими припадками извращенности (природу которыхъ затруднялся объяснить) и хорошо помнилъ, что мнѣ никогда не удавалось справиться съ ними. И эта мысль, возникшая случайно, путемъ самовнушенія, — мысль, что я могу сознаться въ своемъ преступленіи — встала передо мной, какъ призракъ моей жертвы, — и гнала меня къ смерти.
Сначала я попытался стряхнуть съ своей души этотъ кошмаръ. Я ускорилъ шаги — быстрѣе, быстрѣе — наконецъ, пустился бѣжать. Я испытывалъ безумное желаніе закричать во весь голосъ. Всякая новая волна мысли леденила меня новымъ ужасомъ, потому что… увы!.. я слишкомъ, слишкомъ хорошо понималъ, что думать въ моемъ положеніи значило погибнуть. Я все ускорялъ свой бѣгъ. Я летѣлъ какъ сумасшедшій по люднымъ улицамъ. Поднялась тревога, за мной пустились въ догонку. Тогда-то я почувствовалъ, что судьба моя свершилась. Если бы я могъ вырвать себѣ языкъ, я вырвалъ бы его… но вотъ грубый голосъ раздался въ моихъ ушахъ… тяжелая рука схватила меня за плечо. Я обернулся, задыхаясь. На мгновеніе я почувствовалъ припадокъ удушья — въ глазахъ потемнѣло, голова закружилась — но тутъ невидимый врагъ точно толкнулъ меня въ спину. Долго скрываемая тайна вырвалась изъ моей души.
Мнѣ передавали потомъ, будто я говорилъ ясно, отчетливо, но съ замѣтнымъ экстазомъ, страстно, торопливо, точно боялся, что кто-нибудь прерветъ потокъ признаній, осуждавшихъ меня на висѣлицу и въ адъ.
Высказавъ все, что было нужно для безусловнаго обвиненія, я упалъ безъ чувствъ.
Но къ чему разсказывать дальше? Сегодня я въ оковахъ и здѣсь. Завтра буду безъ оковъ! — но гдѣ?
