| Nullus enim locus sine genio est [1] |
| Servius. |
«Музыка» — говоритъ Мармонтель въ своихъ «Contes Moraux» которые, точно въ насмѣшку надъ ихъ духомъ, упорно превращаются у нашихъ переводчиковъ въ «Нравоучительные разсказы», — музыка единственный даръ, наслаждающійся, самимъ собою; всѣ остальные нуждаются въ публикѣ». Онъ смѣшиваетъ здѣсь удовольствіе, доставляемое сладкими звуками, съ способностью творить ихъ. Музыкальный талантъ, какъ и всякій другой, можетъ доставлять полное наслажденіе лишь въ томъ случаѣ, когда есть посторонніе люди, которые могутъ оцѣнить его; и также, какъ всякій другой талантъ, онъ производитъ эффекты, которыми можно наслаждаться въ уединеніи. Мысль, которую raconteur не съумѣлъ ясно выразить — или пожертвовалъ ясностью французской любви къ остроумію — безъ сомнѣнія, вполнѣ справедлива въ томъ смыслѣ, что высокая музыка можетъ быть вполнѣ оцѣнена лишь тогда, когда мы слушаемъ ее одни. Съ такимъ положеніемъ согласится всякій, кто цѣнитъ лиру ради нея самой и ея духовнаго значенія. Но есть и еще наслажденіе у грѣшнаго человѣчества, быть можетъ, одно единственное, которое еще больше чѣмъ музыка связано съ уединеніемъ. Я говорю о наслажденіи, которое доставляютъ картины природы. По истинѣ, только тотъ можетъ созерцать славу Господа на землѣ, кто созерцаетъ ее въ уединеніи. Для меня, по крайней мѣрѣ, присутствіе не только человѣческой, но и всякой другой жизни, — кромѣ зеленыхъ существъ, въ безмолвіи произростающихъ на землѣ — представляетъ пятно на ландшафтѣ, враждебное генію картины. Да, я люблю смотрѣть на темныя долины, на сѣрыя скалы, на тихія воды съ ихъ безмолвной улыбкой, на лѣса, вздыхающіе въ безпокойномъ снѣ; на гордыя вершины, что смотрятъ внизъ, подобно часовымъ на сторожевыхъ постахъ, — я вижу во всемъ этомъ колоссальные члены одного одушевленнаго и чувствующаго цѣлаго, — того цѣлаго, чья форма (форма сферы) наиболѣе совершенная и вмѣстительная изъ всѣхъ; чей путь лежитъ среди дружественныхъ планетъ; чья кроткая служанка — луна; чей властелинъ — солнце; чья жизнь — вѣчность; чья мысль — добро; чья отрада — знаніе; чьи судьбы теряются въ безконечности; чье представленіе о насъ подобно нашему представленію объ animalculae [2], заражающихъ нашъ мозгъ, — почему мы и считаемъ его, это цѣлое, неодушевленнымъ и грубо матеріальнымъ, такимъ же, какимъ должны считать насъ animalculae.
Наши телескопы, наши математическія изслѣдованія, убѣждаютъ насъ вопреки заблужденіямъ невѣжественной теологіи, что пространство, а слѣдовательно и вмѣстимость, являются важнымъ соображеніемъ въ глазахъ Всемогущаго. Круги, по которымъ движутся свѣтила, наиболѣе приспособлены для движеній, безъ столкновенія, возможно большаго числа тѣлъ. Формы этихъ тѣлъ именно таковы, чтобы въ данномъ объемѣ заключать наибольшее количество матеріи, а поверхности ихъ расположены такимъ образомъ, что могутъ помѣстить на себѣ населеніе болѣе многочисленное, чѣмъ при всякомъ другомъ расположеніи. Безконечность пространства не можеть служить аргументомъ противъ той мысли, что вмѣстимость входила въ разсчеты Божества; потому что безконечное пространство наполнено безконечной матеріей. И разъ мы видимъ, что надѣленіе матеріи жизнью представляетъ принципъ, — даже, насколько мы можемъ судить объ этомъ, — руководящій принципъ дѣятельности Бога, — было бы нелогично воображать, что этотъ принципъ ограничивается областью мелочныхъ явленій, гдѣ мы видимъ его ежедневно и не простирается на область грандіознаго. Мы видимъ кругъ въ кругу безъ конца и всѣ они вращаются вокругъ отдаленнаго центра, Божества; не можемъ-ли мы по аналогіи предположить жизнь въ жизни, меньшую въ большей, и всѣ въ Духѣ Господнемъ. Короче сказать, мы безумно заблуждаемся, предполагая въ своемъ тщеславіи, что человѣкъ и его судьбы, настоящія и будущія, больше значатъ во вселенной, чѣмъ огромная «глыба праха», которую онъ обработываетъ и презираетъ, не признавая за ней души только потому, что не замѣчаетъ ея проявленій [3].
Эти и имъ подобныя соображенія всегда придавали моимъ размышленіямъ среди горъ и лѣсовъ, на берегахъ рѣкъ и океана, окраску, которую будничній міръ не преминетъ назвать фантастичной. Я много разъ странствовалъ среди такихъ картинъ, забирался далеко, часто въ одиночествѣ, и наслажденіе, которое я испытывалъ, бродя по глубокимъ туманнымъ долинамъ или любуясь отраженіемъ неба въ свѣтлыхъ водахъ озера, всегда усиливалось при мысли, что я брожу и любуюсь одинъ. Какой это болтливый французъ [4] сказалъ, намекая на извѣстное произведеніе Циммермана: «La solitude est une belle chose, mais il faut quelqu’un pour vous dire que la solitude est une belle chose?» [5]. Замѣчаніе безспорно остроумное, но этой необходимости вовсе не существуетъ.
Въ одномъ изъ такихъ одинокихъ странствій среди горъ, нагроможденныхъ другъ на друга, и печальныхъ рѣкъ, и угрюмыхъ сонныхъ прудовъ, я случайно наткнулся на рѣчку съ островкомъ. Я забрелъ сюда въ іюнѣ, и бросился на траву подъ какимъ-то неизвѣстнымъ мнѣ ароматическимъ кустарникомъ, чтобы въ дремотѣ любоваться пейзажемъ. Я чувствовалъ, что такъ именно нужно разсматривать его, потому что на немъ лежала печать грезы, чего-то призрачнаго.
Со всѣхъ сторонъ, кромѣ западной, гдѣ солнце склонялось къ закату, возвышались зеленѣющія стѣны лѣса. Рѣчка, круто заворачивавшая въ своемъ теченіи, тотчасъ же исчезала изъ виду; казалось, она не находила выхода изъ своей темницы и поглощалась на востокѣ густой зеленой листвой; тогда какъ съ противуположной стороны (такъ, по крайней мѣрѣ, представлялось мнѣ, когда я лежалъ и смотрѣлъ вверхъ) безмолвно и безпрерывно пышнымъ потокомъ струились въ долину золотыя и багряныя волны съ вечерняго неба.
Почти посреди тѣсной перспективы, открывавшейся моему дремлющему взору, покоился на лонѣ рѣки круглый, одѣтый роскошною зеленью, островокъ.
Берегъ до того сливался съ своимъ отраженіемъ,
Что оба, казалось, висѣли въ воздухѣ —
и свѣтлыя воды до того походили на зеркало, что невозможно было сказать, гдѣ кончается изумрудный дернъ и начинается хрустальное царство воды.
Я могъ охватитъ однимъ взглядомъ восточную и западную оконечности острова и замѣтилъ странную разницу въ ихъ внѣшнемъ видѣ. Западный край казался лучезарнымъ гаремомъ цвѣтущей красоты. Онъ сіялъ и рдѣлъ, озаренный косыми лучами заходящаго солнца и смѣялся своими пышными цвѣтами. Нѣжная, ароматная травка была усѣяна Царскими кудрями. Стройныя, прямыя, тонкія, граціозныя деревья, съ свѣтлой зеленью и пестрой, гладкой, блестящей корой напоминали о востокѣ своей формой и листвой. На всемъ лежала печать жизни и радости и хотя ни малѣйшее дыханіе вѣтерка не шевелило неподвижнаго воздуха, все казалось въ движеніи, благодаря безчисленнымъ мотылькамъ, которыхъ можно было принять за крылатые цвѣты [6].
Другой, восточный конецъ острова былъ погруженъ въ черную тѣнь. Все здѣсь было проникнуто мрачной, хотя прекрасной и тихой, скорбью. Темныя деревья, въ траурной одеждѣ, казались скорбными, торжественными призраками, говорившими о безвременной смерти и надгробной печали. Трава имѣла мрачную окраску кипариса, ея листья уныло поникли, разбросанные тамъ и сямъ холмики, заросшіе рутой и розмариномъ, казагась могилами. Тѣни деревьевъ тяжело ложились на воду и исчезали въ ней, окутывая мракомъ ея глубины. Мнѣ грезилось, что каждая тѣнь, по мѣрѣ того какъ солнце спускалось все ниже и ниже, угрюмо отдѣлялась отъ ствола, породившаго ее, и поглощалась потокомъ, а на мѣсто ея тотчасъ же выступала новая.
Эта мысль, зародившись въ моемъ воображеніи, возбуждала его все сильнѣе и сильнѣе, и я предался мечтамъ. — Если былъ когда-нибудь очарованный островъ, — думалъ я, — такъ вотъ онъ передо мною. Здѣсь, въ этомъ уголку, притаились немногія феи, уцѣлѣвшія отъ гибели, постигшей ихъ племя. Не ихъ-ли эти зеленыя могилы? Не разстаются-ли онѣ съ своей хрупкой жизнью такъ же, какъ люди съ своей? Или онѣ разрушаются постепенно, возвращая Богу свое существованіе капля за каплей, какъ эти деревья отдаютъ водѣ тѣнь за тѣнью, истощая мало по малу свое существованіе? Между существованіемъ феи и смертью, которая его поглощаетъ, не такая-ли же связь, какъ между разрушающимся деревомъ и водой, которая всасываетъ ея тѣни, становясь отъ нихъ все чернѣе и чернѣе?
Пока я мечталъ, съ полузакрытыми глазами, а солнце быстро спускалось, и крутящіяся струи вились вокругъ острова, нанося на его грудь снѣжно-бѣлые хлопья коры сикоморовъ, въ которыхъ живое воображеніе могло бы увидѣть все, что ему померещится; пока я мечталъ, мнѣ показалось, что одна изъ тѣхъ самыхъ фей, о которыхъ я думалъ, появилась на западной оконечности острова, медленно двигаясь изъ свѣта въ тьму. Она стояла на странномъ, хрупкомъ челнокѣ, двигая его тѣнью весла. Пока ее озаряли лучи угасающаго солнца, она казалась веселой, но грусть овладѣвала ею по мѣрѣ того, какъ она погружалась въ тьму. Она тихонько скользила по водѣ и, наконецъ, обогнула островъ и снова появилась на освѣщенной сторонѣ. Кругъ, который только что свершила фея, — думалъ я, — годовой циклъ ея скоротечной жизни. Она пережила зиму и лѣто. Она годомъ ближе къ смерти: я видѣлъ, какъ ея тѣнь отдѣлилась отъ нея, когда она вступила въ темноту, отдѣлилась и исчезла, поглощенная черными водами, которыя стали еще чернѣе.
Снова появился челнокъ и фея, но на этотъ разъ ея поза обнаруживала больше тревоги и безпокойства и меньше безпечной радости. Снова вступила она изъ свѣта въ тьму (которая сгущалась съ минуты на минуту) и снова ея тѣнь отдѣлилась и исчезла въ черномъ лонѣ водъ. И каждый разъ, когда фея огибала островъ (между тѣмъ какъ солнце стремилось на покой) и появлялась у освѣщеннаго берега, лицо ея становилось все печальнѣе, все блѣднѣе и призрачнѣе, и каждый разъ, когда она вступила въ тьму, ея тѣнь отдѣлялась и исчезала въ черныхъ водахъ. И, наконецъ, когда солнце исчезло, фея — призракъ прежней феи! — въ послѣдній разъ погрузилась въ черную тьму; и вышла-ли когда-нибудь изъ нея, — не знаю, потому что все одѣлось мракомъ и я не видалъ болѣе ея волшебнаго лица.
Примѣчанія
править- ↑ «Нѣтъ мѣста безъ своего генія». Servius.
- ↑ Микроскопическія животныя.
- ↑ Разсуждая о приливахъ и отливахъ въ трактатѣ «De Situ Orbis» Помпоній Мела говорить: — «міръ — огромное животное, или» и т. д.
- ↑ Бальзакъ, слова котораго я точно не помню.
- ↑ «Уединеніе хорошая вещь, только необходимо, чтобы былъ кто-нибудь, кто сказалъ бы вамъ, что уединеніе хорошая вещь».
- ↑ „Flores putares nare per liquidum aethera“. — P. Commire.
