встала передо мной, какъ призракъ моей жертвы, — и гнала меня къ смерти.
Сначала я попытался стряхнуть съ своей души этотъ кошмаръ. Я ускорилъ шаги — быстрѣе, быстрѣе — наконецъ, пустился бѣжать. Я испытывалъ безумное желаніе закричать во весь голосъ. Всякая новая волна мысли леденила меня новымъ ужасомъ, потому что… увы!.. я слишкомъ, слишкомъ хорошо понималъ, что думать въ моемъ положеніи значило погибнуть. Я все ускорялъ свой бѣгъ. Я летѣлъ какъ сумасшедшій по люднымъ улицамъ. Поднялась тревога, за мной пустились въ догонку. Тогда-то я почувствовалъ, что судьба моя свершилась. Если бы я могъ вырвать себѣ языкъ, я вырвалъ бы его… но вотъ грубый голосъ раздался въ моихъ ушахъ… тяжелая рука схватила меня за плечо. Я обернулся, задыхаясь. На мгновеніе я почувствовалъ припадокъ удушья — въ глазахъ потемнѣло, голова закружилась — но тутъ невидимый врагъ точно толкнулъ меня въ спину. Долго скрываемая тайна вырвалась изъ моей души.
Мнѣ передавали потомъ, будто я говорилъ ясно, отчетливо, но съ замѣтнымъ экстазомъ, страстно, торопливо, точно боялся, что кто-нибудь прерветъ потокъ признаній, осуждавшихъ меня на висѣлицу и въ адъ.
Высказавъ все, что было нужно для безусловнаго обвиненія, я упалъ безъ чувствъ.
Но къ чему разсказывать дальше? Сегодня я въ оковахъ и здѣсь. Завтра буду безъ оковъ! — но гдѣ?
встала передо мной, как призрак моей жертвы, — и гнала меня к смерти.
Сначала я попытался стряхнуть с своей души этот кошмар. Я ускорил шаги — быстрее, быстрее — наконец, пустился бежать. Я испытывал безумное желание закричать во весь голос. Всякая новая волна мысли леденила меня новым ужасом, потому что… увы!.. я слишком, слишком хорошо понимал, что думать в моем положении значило погибнуть. Я всё ускорял свой бег. Я летел как сумасшедший по людным улицам. Поднялась тревога, за мной пустились вдогонку. Тогда-то я почувствовал, что судьба моя свершилась. Если бы я мог вырвать себе язык, я вырвал бы его… но вот грубый голос раздался в моих ушах… тяжелая рука схватила меня за плечо. Я обернулся, задыхаясь. На мгновение я почувствовал припадок удушья — в глазах потемнело, голова закружилась — но тут невидимый враг точно толкнул меня в спину. Долго скрываемая тайна вырвалась из моей души.
Мне передавали потом, будто я говорил ясно, отчетливо, но с заметным экстазом, страстно, торопливо, точно боялся, что кто-нибудь прервет поток признаний, осуждавших меня на виселицу и в ад.
Высказав всё, что было нужно для безусловного обвинения, я упал без чувств.
Но к чему рассказывать дальше? Сегодня я в оковах и здесь. Завтра буду без оков! — но где?
| Nullus enim locus sine genio est [1] |
| Servius. |
«Музыка» — говоритъ Мармонтель въ своихъ «Contes Moraux» которые, точно въ насмѣшку надъ ихъ духомъ, упорно превращаются у нашихъ переводчиковъ въ «Нравоучительные разсказы», — музыка единственный даръ, наслаждающійся, самимъ собою; всѣ остальные нуждаются въ публикѣ». Онъ смѣшиваетъ здѣсь удовольствіе, доставляемое сладкими звуками, съ способностью творить ихъ. Музыкальный талантъ, какъ и всякій другой, можетъ доставлять полное наслажденіе лишь въ томъ случаѣ, когда есть посторонніе люди, которые могутъ оцѣнить его; и также, какъ всякій другой талантъ, онъ производитъ эффекты, которыми можно наслаждаться въ уединеніи. Мысль, которую raconteur не съумѣлъ ясно выразить — или
- ↑ «Нѣтъ мѣста безъ своего генія». Servius.
