въ своей основѣ необходимость самозащиты. Это наша гарантія противъ несправедливости. Ея принципъ касается нашего благополучія; и такимъ образомъ желаніе блага для себя возбуждается соотвѣтственно ея развитію. Отсюда слѣдуетъ, что желаніе блага для себя должно возникать одновременно со всякой наклонностью, которая будетъ только видоизмѣненіемъ воинственности. Но проявленія тото, что я называю извращенностью, связаны отнюдь не съ стремленіемъ къ собственному благу, а съ совершенно противуположными чувствами.
Въ концѣ концовъ, лучшимъ опроверженіемъ софистическаго объясненія, о которомъ я сейчасъ говорилъ, будетъ обращеніе къ собственному сердцу. Никто, разобравшись на чистоту и повыспросивъ досконально свою собственную душу, — никто не станетъ отрицать, что склонность, о которой идетъ рѣчь, — безусловно коренная душевная черта. Она такъ же очевидна, какъ непонятна. Не найдется человѣка, который не испытывалъ бы когда-нибудь сильнѣйшаго желанія, — напримѣръ, подразнить слушателя въ разговорѣ. Онъ знаетъ, что его рѣчь не нравится; онъ хочетъ нравиться; его обычный способъ изложенія ясенъ, точенъ, сжатъ; у него вертятся на языкѣ самыя подходящія и мѣткія выраженія; онъ боится и не желаетъ вызвать досаду въ слушателѣ; но у него мелькаетъ мысль, что извѣстныя вставки и отступленія вызовутъ эту досаду. Эта мысль является толчкомъ, толчекъ превращается въ позывъ, позывъ въ стремленіе, стремленіе въ страстное, неудержимое желаніе, которое и осуществляется (презирая всѣ послѣдствія, — къ великому огорченію и досадѣ самого оратора).
Намъ необходимо поскорѣе окончить важное дѣло. Мы знаемъ, что отсрочка грозитъ бѣдой. Въ нашемъ существованіи готовится кризисъ, — онъ призываетъ насъ, какъ боевая труба; онъ требуетъ энергіи и дѣятельности. Мы жаждемъ, мы томимся нетерпѣніемъ начать работу, блестящіе результаты которой заранѣе воспламеняютъ намъ душу. Надо, необходимо начать ее сегодня, — и тѣмъ не менѣе мы отлагаемъ до завтра, — почему? Отвѣтъ одинъ: потому что насъ обуялъ капризъ, — употребляя слово, не выражающее опредѣленнаго принципа. Наступаетъ завтра, — а съ нимъ еще болѣе нетерпѣливое стремленіе исполнить нашъ долгъ, но по мѣрѣ того, какъ ростетъ нетерпѣніе, — ростетъ и неизъяснимое, жадное и положительно страшное по своей загадочности желаніе отложить. Время идетъ, а оно, это, желаніе собирается съ силами. Наступаетъ послѣдняя минута. Мы дрожимъ отъ жестокой внутренней борьбы рѣшенія съ нерѣшительностью — существеннаго съ тѣнью. Но если ужь борьба зашла такъ далеко, тѣнь одолѣетъ, какъ мы не бейся. Часы бьютъ отходную нашему благополучію. Вмѣстѣ съ тѣмъ они,
в своей основе необходимость самозащиты. Это наша гарантия против несправедливости. Её принцип касается нашего благополучия; и таким образом желание блага для себя возбуждается соответственно её развитию. Отсюда следует, что желание блага для себя должно возникать одновременно со всякой наклонностью, которая будет только видоизменением воинственности. Но проявления тото, что я называю извращенностью, связаны отнюдь не с стремлением к собственному благу, а с совершенно противоположными чувствами.
В конце концов, лучшим опровержением софистического объяснения, о котором я сейчас говорил, будет обращение к собственному сердцу. Никто, разобравшись на чистоту и повыспросив досконально свою собственную душу, — никто не станет отрицать, что склонность, о которой идет речь, — безусловно коренная душевная черта. Она так же очевидна, как непонятна. Не найдется человека, который не испытывал бы когда-нибудь сильнейшего желания, — например, подразнить слушателя в разговоре. Он знает, что его речь не нравится; он хочет нравиться; его обычный способ изложения ясен, точен, сжат; у него вертятся на языке самые подходящие и меткие выражения; он боится и не желает вызвать досаду в слушателе; но у него мелькает мысль, что известные вставки и отступления вызовут эту досаду. Эта мысль является толчком, толчек превращается в позыв, позыв в стремление, стремление в страстное, неудержимое желание, которое и осуществляется (презирая все последствия, — к великому огорчению и досаде самого оратора).
Нам необходимо поскорее окончить важное дело. Мы знаем, что отсрочка грозит бедой. В нашем существовании готовится кризис, — он призывает нас, как боевая труба; он требует энергии и деятельности. Мы жаждем, мы томимся нетерпением начать работу, блестящие результаты которой заранее воспламеняют нам душу. Надо, необходимо начать ее сегодня, — и тем не менее мы отлагаем до завтра, — почему? Ответ один: потому что нас обуял каприз, — употребляя слово, не выражающее определенного принципа. Наступает завтра, — а с ним еще более нетерпеливое стремление исполнить наш долг, но по мере того, как растет нетерпение, — растет и неизъяснимое, жадное и положительно страшное по своей загадочности желание отложить. Время идет, а оно, это желание, собирается с силами. Наступает последняя минута. Мы дрожим от жестокой внутренней борьбы решения с нерешительностью — существенного с тенью. Но если уж борьба зашла так далеко, тень одолеет, как мы не бейся. Часы бьют отходную нашему благополучию. Вместе с тем они,
