Я терпѣливо сносилъ тысячи насмѣшекъ Фортунато, но когда онъ дошелъ до оскорбленія, я поклялся отомстить. Вы, которые такъ хорошо знаете мою натуру, не подумаете, конечно, что я обмолвился какой-нибудь угрозой. Въ концѣ концовъ я буду отомщенъ; это пунктъ окончательно рѣшенный, но самая окончательность моего рѣшенія исключала идею риска. Я долженъ не только наказать, но и наказать безнаказанно. Обида не отомщена, когда казнь постигаетъ мстителя. Она не отомщена и въ томъ случаѣ, когда мститель остается неизвѣстенъ обидчику.
Понятно, что я ни словомъ, ни дѣломъ не подавалъ Фортунато повода усомниться въ моемъ расположеніи. Я по прежнему ласково улыбался ему и онъ не понималъ, что теперь я улыбаюсь при мысли о его гибели.
У него — у Фортунато — былъ одинъ слабый пунктъ, хотя въ другихъ отношеніяхъ этотъ человѣкъ могъ внушить почтеніе и даже страхъ. Онъ считалъ себя знатокомъ винъ и гордился этимъ. Итальянцы рѣдко бываютъ настоящими знатоками въ чемъ бы то ни было. Въ большинствѣ случаевъ ихъ энтузіазмъ только способъ обойти британскаго или австрійскаго милліонера. Въ живописи и драгоцѣнностяхъ Фортунато, подобно большинству своихъ соотечественниковъ, былъ шарлатанъ, но къ старымъ винамъ относился серьезно. Въ этомъ отношеніи мы сходились; я самъ понималъ толкъ въ итальянскихъ винахъ и докупалъ ихъ цѣлыми партіями.
Уже смеркалось, когда однажды вечеромъ, въ самый разгаръ карнавала, я встрѣтился съ моимъ другомъ. Онъ привѣтствовалъ меня съ большимъ чувствомъ, такъ какъ былъ сильно навеселѣ. На немъ былъ костюмъ паяца: пестрая шутовская одежда въ обтяжку, и колпакъ въ видѣ конуса съ бубенчиками. Я такъ обрадовался нашей встрѣчѣ, что не зналъ, выпущу-ли когда-нибудь его руку.
— Дорогой мой Фортунато, — сказалъ я ему, — вотъ счастливая встрѣча! Какимъ вы молодцомъ сегодня! А я получилъ бочку вина, которое мнѣ продали за Амонтильядо, — только меня беретъ сомнѣніе.
— Что? — сказалъ онъ. — Амонтильядо? Бочку? Не можетъ быть. Да еще въ разгарѣ карнавала!
— Я самъ сомнѣваюсь, — отвѣчалъ я, — и очень жалѣю, что заплатилъ за Амонтильядо, не посовѣтовавшись съ вами! Я не могъ найти васъ и боялся упустить случай.
— Амонтильядо!
— Я самъ сомнѣваюсь.
— Амонтильядо!
— И хочу разрѣшить свое сомнѣніе.
— Амонтильядо!
— Вамъ некогда, — такъ я пойду къ Лючези. Если кто понимаетъ толкъ въ винахъ, такъ это онъ. Онъ скажетъ мнѣ…
— Лючези не отличить Амонтильядо отъ хереса.
— А между тѣмъ есть глупцы, которые увѣряютъ, будто онъ потягается съ вами.
— Идемъ.
— Куда?
— Въ ваши погреба.
— Нѣтъ, другъ мой; я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, что вамъ некогда. Лючези…
— Я свободенъ; ждемъ!
— Нѣтъ, другъ мой; хоть бы у васъ и было свободное время, — я вижу, что вы чувствительны къ холоду. Въ погребахъ невыносимая сырость. Стѣны подернуты селитрой.
— Все равно, ждемъ. Холодъ пустяки. Амонтильядо! Васъ просто надули, а Лючези не отличитъ хереса отъ Амонтильядо.
Говоря это, Фортунато взялъ меня подъ руку. Надѣвъ черную шелковую маску и застегнувъ наглухо свой roquelaure[1], я послѣдовалъ за нимъ въ мой палаццо.
Дома никого не оказалось; слуги ушли на праздникъ. Я предупредилъ ихъ, что не вернусь до утра и строго настрого запретилъ уходить изъ дома. Я зналъ, что, получивъ такія приказанія, они исчезнутъ всѣ до единаго, лишь только я сверну за уголъ.
Я вынулъ изъ подставки два факела и, вручивъ одинъ изъ нихъ Фортунато, повелъ его по длиннымъ анфиладамъ комнатъ къ сводчатой двери, ведшей въ погреба. Я спустился по длинной извилистой лѣстницѣ, упрашивая его ступать осторожнѣе. Наконецъ мы сошли внизъ и стояли на пропитанной сыростью почвѣ катакомбъ Монтрезоровъ.
Другъ мой не совсѣмъ твердо держался на ногахъ и бубенчики его колпака звенѣли на каждомъ шагу.
— Бочка? — сказалъ онъ.
— Она стоитъ дальше, — отвѣчалъ я, — а посмотрите-ка на эту бѣлую блестящую паутину.
Онъ повернулся ко мнѣ и уставился на меня тусклыми глазами, подернутыми пьяной слезой.
— Селитра? — спросилъ онъ наконецъ.
— Селитра, — отвѣчалъ я. — Давно-ли у васъ этотъ кашель?
— Кхе! кхе! кхе!.. кхе! кхе! кхе!.. кхе! кхе! кхе!.. Кхе! кхе! кхе!.. кхе! кхе! кхе!
Мой бѣдный другъ долго не могъ выговорить слова.
— Это пустяки, — сказалъ онъ наконецъ.
— Вернемся, — сказалъ я рѣшительно; — ваше здоровье драгоцѣнно. Вы богаты, пользуетесь общимъ уваженіемъ и любовью, вамъ всѣ завидуютъ; вы счастливы, какъ и я былъ счастливъ когда-то. Общество не должно лишиться такого человѣка. Обо мнѣ не стоитъ безпокоиться. Вернемся; вы заболѣете, и на мнѣ будетъ отвѣтственность. Къ тому же Лючези…
— Довольно, — перебилъ онъ, — кашель чистые пустяки; онъ не убьетъ меня. Не умру же я отъ кашля!
— И то правда, — отвѣчалъ я, — къ тому же я не даромъ васъ потревожилъ. Но все-таки не мѣшаетъ принять мѣры предосторожности. Глотокъ этого медока защититъ васъ отъ сырости.
Я отбилъ головку бутылки, стоявшей на землѣ въ длинномъ ряду своихъ собратій.
— Выпейте, — сказалъ я, подавая ему вино.
Онъ подмигнулъ мнѣ и поднесъ его къ губамъ. Потомъ перевелъ духъ и кивнулъ мнѣ фамильярно, звякнувъ бубенчиками.
— Пью за здоровье тѣхъ, кто покоится въ этомъ склепѣ, — сказалъ онъ.
— А я за ваше долголѣтіе. Онъ снова взялъ меня подъ руку и мы пошли дальше.
— Обширное подземелье, — замѣтилъ онъ.
— Монтрезоры великій и многочисленный родъ, — возразилъ я.
— Я забылъ вашъ гербъ.
— Золотая человѣческая нога на лазурномъ полѣ; нога давитъ извивающуюся змѣю, которая вонзила зубы ей въ пятку.
— А девизъ?
— Nemo me impune lacessit[2].
— Хорошо! — сказалъ онъ.
Вино блистало въ его глазахъ и бубенчики звенѣли. Мое воображеніе тоже разыгрывалось подъ вліяніемъ Медока. Мы миновали груды костей, перемѣшанныхъ съ бочками и боченками и забрались въ самый отдаленный уголъ катакомбъ. Я снова остановился, и на этотъ разъ рѣшился взять Фортунато за руку повыше локтя.
— Смотрите, — сказалъ я, — сколько тутъ селитры. Она свѣшивается точно мохъ со стѣнъ подземелья. Теперь надъ нашими головами рѣка. Сырость сбирается каплями между костей. Вернемся, пока не поздно. Вашъ кашель…
— Пустяки, — возразилъ онъ, — идемъ. Но скачала, еще глотокъ Медока.
Я откупорилъ и подалъ ему бутылку Де-Гравъ.
Онъ осушилъ ее залпомъ. Глаза его сверкнули дикимъ огнемъ. Онъ засмѣялся и подбросилъ бутылку, съ жестомъ, значеніе котораго я не понялъ.
Я смотрѣлъ на него съ удивленіемъ. Онъ повторилъ свой странный жестъ.
— Не понимаете? — спросилъ онъ.
— Не понимаю, — отвѣчалъ я.
— Такъ вы не принадлежите къ братству?
— Какому?
— Вы не масонъ?
— Да. да, — сказалъ я, да, да.
— Вы? не можетъ быть! Масонъ?
— Масонъ, — отвѣчалъ я.
— Знакъ, — сказалъ онъ?
— Вотъ онъ, — отвѣчалъ я, высовывая изъ складокъ моего roquelaure’а лопатку.
— Вы шутите! — воскликнулъ онъ, попятившись. — Но идемъ къ Амонтильядо.
— Будь по вашему, — сказалъ я, пряча лопатку, и снова предложилъ ему руку. Онъ грузно оперся на нее. Мы пошли дальше, розыскивая Амонтильядо. Прошли рядъ низенькихъ погребовъ, спустились внизъ, прошли еще рядъ и снова спустились въ глубокій склепъ, гдѣ воздухъ былъ такъ тяжелъ, что наши факелы чуть мерцали.
Склепъ сообщался съ другимъ менѣе обширныхъ размѣровъ. Въ этомъ послѣднемъ стѣны были завалены человѣческими костями до самого потолка, какъ въ большихъ парижскихъ катакомбахъ. Три стѣны были окаймлены такимъ валомъ, отъ четвертой кости отгребены въ кучу. Въ ней виднѣлась ниша въ три фута шириной, четыре глубиной и шесть или семь вышиной. Повидимому, она не была устроена нарочно для какой-нибудь цѣли, а просто образовала промежутокъ между двумя гигантскими столбами, поддерживавшими своды, и замыкалась гранитной стѣной, окружавшей катакомбы.
Фортунато, поднявъ тускло мерцавшій факелъ, тщетно старался освѣтить нишу.
— Войдите, — сказалъ я, — тамъ Амонтильядо. Что до Лючези…
— Лючези невѣжда, — перебилъ мой другъ, и нетвердыми шагами вступилъ въ нишу, а я слѣдовалъ за нимъ по пятамъ. Наткнувшись на гранитную стѣну, онъ остановился въ глупомъ недоумѣніи. Въ ту же минуту я приковалъ его къ граниту. Въ стѣну были вдѣланы двѣ желѣзныя скобы на разстояніи двухъ футовъ одна отъ другой. На одной висѣла цѣпь, на другой замокъ. Обвить цѣпью его талію и замкнутъ цѣпь было для меня дѣломъ нѣсколькихъ секундъ. Онъ былъ слишкомъ ошеломленъ, чтобы сопротивляться. Вынувъ ключъ, я отступилъ отъ ниши.
— Проведите рукой по стѣнѣ, — сказалъ я, — неужели вы не чувствуете селитру. Право, здѣсь очень сыро. Еще разъ позвольте мнѣ умолять васъ вернуться. Не хотите? Въ такомъ случаѣ я рѣшительно долженъ оставить васъ. Но сначала сдѣлаю для васъ все, что могу.
— Амонтильядо! — произнесъ мой другъ, еще не опомнившійся отъ удивленія.
— Вѣрно, — отвѣчалъ я, — Амонтильядо.
Сказавъ это, я подошелъ къ кучѣ костей, о которой упоминалъ раньше. Разбросавъ ихъ, я нашелъ груду камней и извести. Съ помощью этихъ матеріаловъ и моей лопатки я принялся задѣлывать входъ въ нишу.
Я не успѣлъ положить первый рядъ камней, какъ убѣдился, что хмѣль Фортунато въ значительной степени прошелъ. Первымъ признакомъ этого былъ тихій, жалобный стонъ, раздавшійся изъ глубины ниши. Это не былъ стонъ пьянаго. За нимъ послѣдовало продолжительное и упорное молчаніе. Я положилъ второй рядъ, и третій, и четвертый, — когда услышалъ бѣшеное бряцанье цѣпи. Шумъ продолжался нѣсколько минутъ и, чтобы лучше разслышать его, я прекратилъ работу и усѣлся на груду костей. Когда, наконецъ, звуки умолкли, я снова взялся за лопатку и вывелъ пятый, шестой, седьмой рядъ. Стѣна поднялась уже на высоту моей груди. Я снова прервалъ работу и, приблизивъ факелъ къ отверстію ниши, старался освѣтить фигуру внутри.
Залпъ громкихъ пронзительныхъ криковъ, внезапно вырвавшійся изъ глотки прикованнаго, точно отбросилъ меня отъ ниши. На мгновеніе я смутился, — я задрожалъ. Выхвативъ рапиру, я сунулъ ее въ нишу, но минутное размышленіе ободрило меня. Я пощупалъ рукою плотную стѣну катакомбъ и успокоился. Я снова подошелъ къ отверстію. Я отвѣчалъ на вопли воплями. Я повторялъ ихъ — вторилъ — вопилъ еще громче, еще сильнѣе. Я кричалъ, — и кричавшій умолкъ.
Была полночь, и моя работа приближалась къ концу. Я вывелъ восьмой, девятый и десятый рядъ; оставалось вложить и замазать только одинъ камень. Онъ былъ тяжелъ, и я старался всунуть его на мѣсто. Но тутъ изъ ниши раздался смѣхъ, отъ котораго волосы встали дыбомъ на моей головѣ. Затѣмъ послышался жалобный голосъ, который я не могъ признать за голосъ благороднаго Фортунато. Онъ говорилъ:
— Ха! ха! ха!.. хи! хи! хи!.. славная шутка!.. великолѣпная выдумка!.. Мы посмѣемся надъ ней въ палаццо… хи! хи! хи!.. за бутылкой вина!.. хи! хи! хи!
— Амонтильядо? — сказалъ я.
— Хи! хи! хи!.. хи! хи! хи!.. да, Амонтильядо. Но, кажется, уже поздно. Насъ, пожалуй, заждались въ палаццо синьора Фортунато и другіе? Пойдемте домой.
— Да, — сказалъ я, — пойдемте домой.
— Ради Бога, Монтрезоръ!
— Да, — сказалъ я, — ради Бога!
Но тщетно я ждалъ отвѣта на эти слова. Я терялъ терпѣніе. Я крикнулъ:
— Фортунато!
Отвѣта не было. Я еще разъ крикнулъ:
— Фортунато!
Отвѣта не было. Я просунулъ факелъ въ отверстіе и уронилъ его въ нишу. Въ отвѣтъ послышался только звонъ бубенчиковъ. У меня заныло сердце отъ сырости катакомбъ. Я поспѣшилъ окончить работу, вложилъ камень, замазалъ его. Эту новую стѣну я завалилъ костями, возстановивъ прежній валъ. Вотъ уже полстолѣтія ни одинъ смертный не прикасался къ нему. In pace requiescat[3]!
