Были уже сумерки, когда Элиза совершила свою отчаянную переправу через реку. Сероватый вечерний туман, медленно поднимавшийся с реки, окутал ее, когда она шла по берегу, а вздувшаяся река и движущиеся массы льда положили непреодолимую преграду между нею и её преследователями. Поэтому Гэлей медленно и угрюмо вернулся в трактирчик, обдумывая, что предпринять дальше. Хозяйка открыла ему дверь в маленькую гостиную, со старым ковром на полу, со столом покрытым блестящею черною клеенкой и с несколькими стульями с высокими деревянными спинками. На полупотухшем камине стояли ярко раскрашенные гипсовые фигурки; перед камином тянулась длинная деревянная скамья. Гэлей опустился на нее и стал размышлять о непрочности человеческих надежд и земного счастья вообще.
— И зачем мне, — говорил он самому себе, — так понадобился мальчишка, чтобы из-за него я до того опростоволосился? — И он облегчил себе душу, повторив по собственному адресу целый ряд отборных ругательств, которые были вполне заслужены, но которые мы ради приличия не беремся повторять.
Вдруг его заставил вздрогнуть громкий неприятный голос человека, очевидно, слезавшего с лошади перед подъездом. Он подбежал к окну.
— Чёрт возьми! Да это прямо то, что люди называют Провидением! Кажется, я не ошибся: это Том Локер.
Гэлей поспешил в буфет. У самого прилавка, в уйду комнаты, стоял плотный мускулистый человек футов шести ростом и соответственной полноты. На нём было пальто из буйволовой кожи шерстью наружу, что придавало ему грубый и свирепый вид, вполне соответствовавший всему характеру его физиономии. Всякая черта его лица и головы выражала грубую, необузданную жестокость, развитую до последней степени. Если бы читатель мог представить себе бульдога в образе человека, одетого в шляпу и пальто, он имел бы довольно ясное представление об общем впечатлении, производимом этой физиономией. Его сопровождал спутник, который составлял во многих отношениях полную противоположность ему. Он был маленького роста, худощав, с кошачьими движениями, с острыми черными глазками, которые беспокойно бегали, что-то высматривая, с заостренными чертами лица и длинным, тонким носом, выдвигавшимся вперед, как будто стараясь проникнут в самую суть вещей; его жидкие черные волосы были тщательно начесаны вперед, во всей его манере сказывалась сухая, осторожная расчётливость. Высокий налил себе полстакана водки и выпил ее не говоря ни слова. Маленький привстал на цыпочки, наклонил голову сначала на одну сторону, потом на другую, понюхал воздух по направлению к различным бутылкам, и. наконец, тонким, дребезжавшим голосом заказал себе мятной настойки. Когда ему налили стакан, он осмотрел его внимательным, довольным взглядом, как человек, который сознает, что поступил правильно и попал в самую точку, затем он начал прихлебывать короткими, рассчитанными глотками.
— Вот уж не думал, что мне посчастливится встретить вас! Здравствуйте, Локер! Каково поживаете? — сказал Гэлей, выступая вперед и протягивая руку высокому человеку.
— Чёрть возьми! — был вежливый ответ. — Как вы сюда попали, Гэлей?
Маленький человек, имя которого было Маркс, тотчас же перестал смаковать свою настойку и, вытянув вперед шею, с любопытством всматривался в нового знакомого, точно кошка, которая всматривается в сухой лист, или какой либо другой предмет, готовясь броситься на них.
— Право, Том, это удивительное счастье! Я попал в чертовски скверное положение, вы должны помочь мне.
— Уф! Аф! Как же! — проворчал его услужливый знакомец. — Уж если вы рады кого-нибудь видеть, значит, вам что-нибудь от него нужно. Ну, валяйте, в чём дело.
— С вами, кажется, приятель? — спросил Гэлей, подозрительно поглядывая на Маркса. — Не компаньон ли?
— Да, компаньон! Маркс, слушайте, вот тот человек, с которым мы вместе работали в Натчезе.
— Очень приятно познакомиться, — сказал Маркс, протягивая длинную, тонкую руку, очень похожую на воронью лапу. — Мистер Гэлей, если не ошибаюсь?
— Точно так, — сказал Гэлей. — А теперь, джентльмены по случаю нашей счастливой встречи я позволю себе предложить вам маленькое угощение здесь, в этой самой гостиной. Ну, ты, старина! — обратился он к человеку за прилавком — подай-ка нам горячей воды, сахару, сигар, да побольше „существенного“, мы тут и попируем.
Свечи были зажжены, огонь в камине запылал, и три почтенные джентльмена уселись вокруг стола, на котором появились все вышеупомянутые принадлежности дружественной беседы. Гэлей начал трогательный рассказ о постигших его неудачах. Локер молчал и слушал его с мрачным вниманием. Маркс, который старательно приготовлял пунш по собственному вкусу, временами отрывался от своего занятия и, приближая свой острый нос и подбородок к самому лицу Гэлея, с большим интересом следил за его рассказом. Конец истории сильно рассмешил его, он беззвучно хохотал до того, что у него тряслись плечи и бока, а тонкие губы его раздвигались с выражением полнейшего удовольствия.
— Так! Знатно вы попались! — сказал он; — Хе! Хе! Хе! Ловко обделано.
— С этими ребятишками масса хлопот в нашем деле, — сказал Гэлей грустно.
— Да, если бы нам удалось развести такую породу баб, которые не думали бы о своих ребятишках, это я вам скажу было бы величайшее изобретение нашего времени, — и Маркс самодовольно усмехнулся собственной остроте.
— Да, это верно, — сказал Гэлей; — я этого никак не могу понять. Ребята доставляют им страшно много хлопот, кажется, они должны бы радоваться, когда избавляются от них, а они совсем наоборот. И обыкновенно, чем больше хлопот с каким-нибудь детенышем, чем они плоше, тем они больше к нему привязываются.
— Так-с, мистер Гэлей, — заговорил Маркс, — будьте добры, сэр, передайте мне горячую воду, — так-с, сэр, вы высказали именно то, что я чувствую и всегда чувствовал. Когда я еще занимался этим делом, я раз купил бабенку. Славная была бабенка, хорошенькая, бойкая такая. У неё был сынишка слабый, больной мальчишка. У него кажется рас горб на спине, или что-то в этом роде. Я взял да и продал его одному человеку; а тот думал: вот выращу так может и получу за него что-нибудь, благо дешево пришелся. Мне, знаете, и в голову не пришло, что моя бабенка примет это к сердцу, а она… Господи, чего она только не выделывала! Оказывается, она особенно сильно любила этого ребенка именно за то, что он был больной, горбатый и мучил ее. Просто ничем нельзя было ее утешить: плачет, мечется из угла в угол, точно у неё на всём свете ничего больше не осталось. Даже смешно вспомнить. Господи! Чего только не заберут себе в голову женщины!
— Да, со мной было то же самое, — сказал Гэлей. — Прошлым летом на Красной реке я купил женщину с мальчиком. Мальчишка был прехорошенький и глазки у него были такие яркие, не хуже ваших. Только стал я его ближе рассматривать, оказывается — слепой, так таки слепой. Ну, думаю, не беда, если мне, не говоря худого слова, удастся кому-нибудь спустить его, и тут же я выменял его за бочонок виски. Но вот стали мы его отбирать у матери, она рассвирепела, словно тигрица. Мы еще не выходили тогда из гавани, так что на моих невольниках и оков не было, и что же бы вы думали она сделала? Как кошка влезла на тюк с хлопчатой бумагой, выхватила нож у одного из матросов и давай размахивать им так, что сразу всех разогнала, потом видит, что это ни к чему, повернулась да и бултых в воду вместе со своим детенышем, пошла прямо ко дну, так и пропала.
— Ба! — вскричал Том Локер, который слушал все эти истории с дурно скрываемым неудовольствием. — Вы оба не умеете вести дела. Мои бабы никогда не выкидывают со мною таких штук, смею вас уверить!
— Неужели! А что же вы с ними делаете?
— Что делаю? Если я покупаю бабу и у неё есть ребенок, которого я хочу продать, я подхожу к ней, приставляю кулак ей к лицу и говорю: Слушай, если ты осмелишься сказать мне хоть слово поперек, я размозжу тебе всё лицо. Не смей говорить мне ни слова, ни полслова. А этот мальчишка, говорю я, мой, а не твой, и тебе нечего о нём думать. Я продам его, когда подвернется случай, и, пожалуйста, никаких штук не выкидывай, или я такое над тобой сделаю, что ты будешь жалеть, зачем на свет родилась. Уверяю вас они сразу видят, что со мною шутки плохи и делаются тихими, как рыбы. А если которая вздумает выть, я — мистер Локер с такою силою ударил кулаком по столу, что недосказанное им стало вполне ясно.
— Это можно сказать выразительно, — заметил Маркс, хихикая и толкая Гэлея в бок. — У Тома на всё свои порядки! Хе, хе, хе! Я уверен, Том, вы умеете втолковать им, что нужно, хотя у негров и бараньи головы. Они, конечно, отлично понимают вас. Если вы не сам чёрт, Том, то наверно его родной брат, право слово.
Том принял этот комплимент с подобающею скромностью и сделался настолько любезен, насколько это было совместимо „с его собачьей натурой“, как говорить Джон Буниан.
Гэлей, оказавший полную честь угощению, почувствовал значительный подъем его нравственного настроения, явление довольно обычное при подобных обстоятельствах у джентльменов с серьезным и глубокомысленным складом ума.
— Нет, Том, — сказал он, — вы по правде сказать, слишком жестоки, я это всегда вам говорил. Помните, мы с вами часто рассуждали об этом в Натчезе, я доказывал вам, что мы и на этом свете ничего не теряем, когда обращаемся с ними хорошо, да и на том нам прибавится лишний шанс попасть в царство небесное. А умирать всякому придется, сами знаете.
— Ба! — вскричал Том, — точно я этого не понимаю. Оставь ты свои рассуждения, меня от них тошнит! У меня и без того желудок немного расстроен, — и он выпил полстакана голой водки.
— Я вот что вам скажу, — заговорил Гэлей, отклонившись на спинку стула и усиленно жестикулируя, — я всегда хотел вести торговлю до тех пор, пока наживу денег, много денег, но я никогда не забываю, что торговля не всё, и деньги не всё, что у человека есть душа. Мне всё равно, кто меня слышит, я об этом чертовски много думал, надо же мне когда-нибудь высказаться. Я верю в Бога и, как только покончу свои дела, сведу все счеты, так стану заботиться о своей душе и всё-такое. Зачем быть более жестоким, чем необходимо? Это по моему совсем нерассчетливо!
— Заботиться о своей душе! — повторил Том презрительно, — да ты прежде сообрази, есть ли у тебя душа-то! Если чёрт протрет тебя через волосяное сито, он и то не найдет ее.
— Полно, Том, — заметил Гэлей, — вы не в духе! Отчего вы не можете быть вежливым, когда человек говорит для вашего же добра?
— Придержи ты свой язык! — сказал Том угрюмо. — Я могу вести с тобой какой угодно разговор, но твои набожные разглагольствования нестерпимы. В конце концов, какая разница между тобой и мной? Точно и вправду у тебя больше жалости или какого-нибудь чувства, пустяки, просто всё это чисто собачья низость, тебе хочется надуть чёрта и спасти свою шкуру! Я тебя насквозь вижу. Что ты говоришь о Боге да о вере, так это одна подлость. Всю жизнь принимал услуги от чёрта, а как пришло время расплаты, так и увильнул! Фу, ты!
— Полноте, полноте, господа! — сказал Маркс, — так дела не делаются. На всякую вещь можно смотреть с разных точек зрения. Мистер Гэлей очень почтенный человек, несомненно, он судит по совести. А у вас, Том, свои взгляды, тоже прекрасные взгляды, Том; и ссориться вам совершенно не к чему. Перейдем лучше к делу. Вы чего собственно желаете, мистер Гэлей? Вы хотите поручить нам поймать эту беглую бабу?
— Бабы мне не нужно, она не моя, а Шельби; мой только мальчишка. Я был дурак, что купил эту обезьяну.
— Ты вообще дурак! — угрюмо проворчал Том.
— Перестаньте, Локер, не задирайте! — сказал Маркс облизываясь; вы видите, что мистер Гэлей хочет поручить нам хорошенькое дельце: помолчите немножко. Этого рода сделки по моей части. Ну-с мистер Гэлей, что же это за женщина? Какова она из себя?
— Она белая, красивая, хорошо воспитанная. Я давал за нее Шельби 800, даже тысячу долларов, и рассчитывал остаться в барышах.
— Белая, красивая, хорошо воспитанная! — повторил Маркс его острые глаза, нос, рот всё задвигалось, почуяв поживу. — Видите, Локер, начало не дурно. Мы можем тут и для себя обделать дельце; мы их поймаем, мальчишку, понятно, отдадим мистеру Гэлею, а женщину свезем в Орлеан и там продадим. Разве это не хорошо?
Том слушал его, разинув свой огромный рот, а теперь сразу закрыл его, как собака, которая схватила кусок мяса; он как будто хотел на свободе переварить слышанное.
— Видите ли, — обратился Маркс к Гэлею, помешивая свой пунш, — у нас в разных пунктах по берегу реки есть знакомые судьи, хорошие, покладистые люди, которые всегда готовы помочь нам обделать мелкое делишко. Том больше по части мордобития и тому подобное, а я являюсь, когда надобно давать присягу, — сапоги вычищены, платье от первого портного, — Маркс сиял профессиональною гордостью, — жаль что вы не видали, как я умею задавать тон. Сегодня я мистер Твикем из Нового Орлеана; завтра я помещик, только что приехал из своего имения на Жемчужной реке, где у меня работает 700 негров; в другой раз я дальний родственник Генри Клея или какой-нибудь важный гусь из Кентукки. У всякого свои способности, сами знаете. Том первый сорт, когда надо с кем-нибудь биться, кого-нибудь поколотить; а врать он не умеет, нет, это не дело Тома, у него выходит как-то неестественно! Но за то хотел бы я видеть человека, который лучше меня сумеет присягать, когда угодно и в чём угодно, сумеет так рассказать и прикрасить все обстоятельства дела! Правду сказать, мне кажется, я сумел бы провести всякого судью, даже более придирчивого, чем наши. Иногда мне даже хочется, чтобы они были попридирчивее, интереснее было бы вести с ними дело, веселее, знаете ли.
При этих словах Том Локер, медлительный в своих мыслях и движениях, прервал Маркса стукнув по столу своим тяжелым кулаком так, что вся посуда зазвенела. — Согласен! — проговорил он.
— Господи помилуй, Том, для чего же стаканы-то бить, — заметил Маркс, — поберегите свои кулаки для более подходящего случая.
— Позвольте, господа, а разве я не буду иметь своей доли в барышах? — спросил Гэлей.
— Да ведь мы же поймаем для тебя мальчика, — отвечал Локер. — Чего тебе еще?
— Как чего? Я вам дело доставил, это чего-нибудь да стоит! Уж никак не меньше десяти процентов за покрытием издержек.
— Да, вот оно что! — закричал Локер, ударив по столу со страшным ругательством, — ты думаешь, я тебя не знаю, Дэн Гэлей? Ты думаешь провести меня? Что же мы с Марксом будем ловить беглых негров для удовольствия таких джентльменов, как ты, и ничего за это не получать? Как бы не так! мы заберем себе бабу, а ты молчи, не то мы прихватим и мальчишку, кто нам помешает? Ты сам указал нам дичинку. Если ты или Шельби вздумаете гоняться за нами, сделайте милость! Ищите куропаток, где они сидели в прошлом году!
— Ну полно, полно, пусть будет по твоему, — сказал встревоженный Гэлей, — поймайте мне мальчишку за то, что я указал вам дело, и больше ничего не надо; ты всегда поступал со мной честно, Том, и всегда держал слово.
— Ты, небось, знаешь это, — ответил Том, — я не стану подъезжать, как ты, но и не хочу никого надувать, даже чёрта. Что я сказал, то сделаю, непременно сделаю, тебе это известно. Дэн Гэлей.
— Да, да, конечно, я тоже говорю, Том, — поспешил согласиться Гэлей; — обещай только доставить мне мальчика через неделю в какое сам назначишь место, и больше мне ничего не надо.
— А мне даже очень надо, — возразил Том, — Неужели ты думаешь, я ничему не научился, пока вел дела с тобой вместе в Натчезе? Небось, я теперь умею удержать угря, когда он мне попадет в руки. Давай нам пятьдесят долларов, не то не видать тебе мальчишку, как своих ушей. Я знаю, каков ты!
— Господи! Когда у вас в руках дело, которое может дать вам барыша от тысячи до тысячи шести сот долларов. Полно, Том, это не по-божески.
— Да, но ведь у нас набрано работы на целых пять недель, ты как думаешь? Мы должны всё бросить и гоняться за твоим мальчишкой, и вдруг в конце концов мы не поймаем бабы, — их ведь чертовски трудно ловить, — заплатишь ты нам хоть один цент, заплатишь? Небось, не таковский! Нет, нет, выкладывай все пятьдесят. Если дело удастся и мы получим барыш, я возвращу их тебе; если нет, это пойдет нам за труды. Так будет правильно, не правда ли, Маркс?
— Да, конечно, конечно, — сказал Маркс примирительным тоном. — Мы просто только удерживаем залог, видите ли, хе, хе, хе! Мы ведь законники, как вам известно! Мы уладим всё дело мирно, без ссор, по-товарищески. Том представит вам мальчика, куда вы назначите. Ведь представите, Том?
— Если я найду мальчишку, я его свезу в Цинциннати и оставлю у Грани Бельчера на пристани.
Маркс достал из кармана засаленную записную книжку, взял оттуда продолговатый листок бумаги и, устремив на него свои острые черные глазки, начал читать вполголоса: Барнс — округ Шельби, — пальчик Джим, триста долларов за него живого или мертвого. Эдвардс — Дик и Люси, муж и жена, шестьсот долларов; девка Полли с двумя детьми, шестьсот долларов за нее, или за её голову. Я просматриваю список наших заказов, чтобы знать, можем ли мы сейчас же взяться за это дело. Локер, — сказал он немного погодя. — нам придется послать по следам вот этих Адамса и Шпрингера; они уже давно у нас записаны.
— Сдерут они с нас втридорога — заметил Том.
— Не сдерут, я уж это устрою. Они недавно работают и должны брать подешевле, — возразил Маркс, продолжая читать. — Три дела у нас пустые, надобно или пристрелить, или поклясться, что пристрелим. За это не стоит много брать. Остальные дела — он сложил бумагу — придется отложить. Ну-с а теперь перейдем к подробностям. Мистер Гэлей, вы видели, как эта ваша баба перешла на другой берег?
— Конечно, видел. Так же ясно, как вас вижу.
— И видели, что какой-то мужчина помогал ей взойти на берег? — спросил Локер.
— Видел.
— Очень возможно, что она спрятана где-нибудь поблизости, но где, вот вопрос. Том, вы как думаете?
— Нам надо сегодня же ночью переправиться на тот берег, — отвечал Том.
— Да ведь лодки не ходят, — сказал Маркс. — Страшный ледоход, Том, это опасно.
— Об этом я ничего не говорю, я говорю только, что это должно быть сделано во всяком случае, — проговорил Том решительно.
— Ах ты Господи! — суетился Маркс, — конечно, это будет сделано, я ничего не говорю, — он подошел к окну, — как темно, зги не видать и…
— Одним словом, вы трусите, Маркс; но всё равно вы обязаны ехать. Вы будете здесь отдыхать дня два, а в это время женщину перевезут в Сандуски или куда-нибудь в другое место…
— Ах, нет, я нисколько не трушу, — сказал Маркс, — только…
— Только что? — спросил Том.
— Да на счет лодки, ведь лодки не ходят.
— Я слышал, хозяйка говорила, что одна лодка пойдет сегодня вечером, и какой-то человек переправится на ней. Мы должны ехать с ним, — объявил Том.
— У вас наверно есть хорошие собаки? — спросил Гэлей.
— Первый сорт, — отвечал Маркс. — Но какой в том толк? Ведь у вас нет ни одной её вещи, чтобы дать им понюхать.
— Есть, — с торжеством отвечал Гэлей. — Вот её платок, который она второпях оставила на постели и её чепчик.
— Вот это хорошо! — сказал Локер — Давайте их мне.
— Как бы только собаки не попортили женщину, если неожиданно набросятся на нее, — заметил Гэлей.
— Об этом стоит подумать, — сказал Маркс. — В Мобиле наши собаки чуть не разорвали на части одного белого, Прежде чем мы успели отогнать их.
— Для такого товару, который ценится за красоту, собаки не годятся, — заметил Гэлей.
— Понятно, подтвердил Маркс. — Кроме того, если она упрятана в доме, собаки ничего не могут сделать. Собаки ни к чему в этих штатах, где негров перевозят в повозках, они не могут выслеживать их. Они хороши только в плантациях, где беглый негр действительно бежит и ни от кого не получает помощи.
— Ну вот, — проговорил Локер, который наводил справки в буфете, — они говорят, что человек с лодкой приехал. Идем, Маркс!
Почтенный Маркс обвел грустным взглядом уютную комнату, которую покидал и медленно поднялся вслед за Томом. Обменявшись несколькими словами относительно дальнейших планов, Гэлей с видимой неохотой передал Тому пятьдесят долларов, и почтенная троица распрощалась на ночь.
Если кто-нибудь из наших утонченных читателей-христиан недоволен тем обществом, в которое мы ввели его в этой сцене, мы просим его поскорей избавиться от этих предрассудков. Пусть он помнит, что поимка беглых считается в наше время совершенно законною и патриотичною профессией. Раз вся громадная страна между Миссисипи и Тихим океаном превратилась в большой рынок для купли продажи тел и душ и раз человеческая собственность сохранит стремление к передвижению, характеризующее XIX век, работорговцы и охотники за беглыми легко могут попасть в ряды кашей аристократии.
Пока эта сцена происходила в гостинице, Сэм и Анди ехали домой в самом веселом настроении. Сэм был, что называется, в диком восторге и выражал свою радость всевозможными неестественными криками и возгласами разными странными телодвижениями и кривляньями всего тела. Он то садился задом наперед, обернувшись лицом к хвосту лошади, то с громким криком, одним смелым прыжком пересаживался на прежнее место и, состроив серьезную физиономию, начинал самым высокопарным слогом упрекать Анди за то, что он смеется и дурачится. Вслед за тем, ударив себя руками по бокам, он разражался таким хохотом, что этот хохот раз-
носился по всему лесу. Не смотря на все эти штуки, он подгонял лошадей во всю прыть, и в одиннадцатом часу копыта их застучали по песку площадки перед балконом. Миссис Шельби подбежала к перилам.
— Это, ты, Сэм? А где же они?
— Масса Гэлей остался в гостинице, миссис; он ужасно утомился, миссис.
— А Элиза, Сэм?
— Она на том берегу Иордана, как говорится, в земле Ханаанской.
— Что такое, Сэм? Что ты хочешь сказать? — вскричала миссис Шельби прерывающимся голосом: она чуть не лишилась чувств, придавая его словам ужасное значение.
— Да, миссис, Господь заботится о своих избранных, Лиззи перешла через реку в Гайо так необычайно, как будто Бог перенес ее в огненной колеснице, запряженной парой лошадей.
В присутствии госпожи Сэм всегда чувствовал необыкновенный прилив религиозного настроения и щедро вставлял в свою речь образы и сравнения из священного писания.
— Приди сюда, Сэм, — сказал мистер Шельби, который тоже вышел на веранду, — и расскажи всё, как следует, госпоже. Полно, полно, Эмили, — он обнял жену одной рукой, — ты вся холодная и дрожишь. Ты слишком принимаешь к сердцу всё это!
— Слишком принимаю! Да разве я не женщина, не мать? Разве мы оба не ответим перед Богом за эту несчастную? Господи! не дай чтобы еще этот грех пал на нас!
— Да какой же грех, Эмили? Ты сама видишь, что мы сделали только то, что должны были сделать.
— И всё-таки я чувствую себя глубоко виноватой; никакими рассуждениями не могу я победить этого чувства.
— Эй, Анди, черномазый, пошевеливайся! — распоряжался Сэм под верандой. — Сведи лошадей в конюшню! Ты слышишь, господин зовет меня. — И Сэм вскоре появился со своим пальмовым листом в руках.
— Ну, Сэм, расскажи теперь толком, как было дело, — сказал мистер Шельби. — Где Элиза? знаешь ты?
— Да, масса, я своими собственными-глазами видел, как она переходила реку по плавающим льдинам. Удивительно, как она могла перейти! Это просто чудо, другого ничего нельзя сказать. И я видел, как на том берегу какой-то человек помог ей взойти, она пошла и скрылась в тумане.
— Сэм, это что-то невероятию! Перейти реку по плавающим льдинам нелегкое дело, — заметил мистер Шельби.
— Нелегкое! Без помощи Божией никому не перейти! Вот как было дело, рассказывал Сэм: масса Гэлей, и я, и Анди мы подъезжали к маленькой гостинице на берегу реки, я обогнал их немножко: мне так хотелось поймать Лиззи, что я не мог усидеть на месте. Только подъезжаю к гостинице, смотрю, она тут как тут, стоит себе у окна, а они-то совсем близехонько. Вдруг, у меня свалилась шляпа, я закричал так, что мертвый бы проснулся. Лиззи, должно быть, услышала и отошла от окна, а масса Гэлей проехал мимо, прямо к двери; а она-то тем временем вышла боковою дверью да прямо к реке. Масса Гэлей увидел ее да как закричит, и побежали мы все — и он, и я, и Анди догонять ее. Она подбежала к реке, а там около берега вода течет футов на десять ширины, а дальше всё льдины плывут, качаются, огромные точно какие острова. Мы за ней гонимся по пятам, я думаю, ну пропала головушка, захватит он ее, как Бог свят, а она как закричит, — никогда в жизни не слыхал я такого крика! — дай перемахнула прямо на лед и пошла скакать с одной льдины на другую; лед трещит, колыхается, крак, шлеп, а она-то скачет, словно коза! Этакую силищу дал Бог женщине, даже удивительно!
Миссис Шельби слушала рассказ Сэма молча, бледная от волнения.
— Славу Богу, она жива! — проговорила она. — Но где же теперь бедняжка?
— Господь Бог позаботится о ней! — отвечал Сэм, набожно поднимая глаза к небу. — Я опять скажу — всё это дело промысла Божия, тут сомневаться нельзя, это совсем как миссис учила нас. Господь выбирает разные орудия для исполнения своей воли. Да вот, к примеру сказать, не будь меня сегодня, ее десять раз могли бы словить. Ведь это я выпустил лошадей утром и гонял их чуть не до обеда. А если бы я не заставил массу Гэлея сделать пять миль в сторону, он бы догнал Лиззи, как собака голубка. Всё это промыслы!
— Ну я бы тебя попросил, мастер Сэм, не заниматься такими промыслами. Я не позволяю проделывать таких штук с джентльменами в моем доме, — проговорил мистер Шельби, стараясь сдержать улыбку и говорить строгим голосом.
Но притворяться сердитым на негра так же бесполезно, как на ребенка; и тот и другой инстинктивно чувствуют действительное настроение говорящего и не дадутся в обман.
Сэм нисколько не огорчился строгим замечанием своего господина, хотя скорчил грустно-серьезное лицо и опустил углы рта, как кающийся грешник.
— Масса прав, совершенно прав. Это было очень гадко с моей стороны, говорить нечего; конечно, ни масса, ни миссис не могут хвалить за такие дела. Я это очень хорошо понимаю. Но такому бедному негру, как я, бывает иногда большое искушение подгадить такому дурному человеку, как этот масса Гэлей. Он ведь вовсе не джентльмен! Всякий кто, как я, рос в господском доме, сразу заметит это.
— Хорошо, Сэм, — сказала миссис Шельби, — я вижу, что ты раскаиваешься в своем проступке! Сходи к тетушке Хлое, скажи, чтобы она дала вам холодной баранины, которая осталась от обеда. Вы с Анди, должно быть, сильно проголодались.
— Миссис слишком добра к нам, — сказал Сэм, откланиваясь и быстро выходя из комнаты.
Читатель, вероятно, заметил, что Сэм, как мы говорили выше, обладал одним природным талантом, который несомненно доставил бы ему видное положение в политической жизни — талантом извлекать выгоду из всякой перемены обстоятельств и пользоваться ею для восхваления и прославления своей особы. Уверенный в том, что он в достаточной мере выказал свою набожность и смирение в гостиной, он нахлобучил на голову свой пальмовый лист с самым ухарским видом и отправился во владения тетушки Хлои, с намерением произвести эффект на кухне.
— Я скажу речь неграм, — говорил Сэм самому себе: — теперь самый подходящий случай. Я им того наговорю, что они глаза выпучат от удивления.
Надобно заметить, что одним из величайших удовольствий для Сэма было сопровождать своего господина на всевозможные политические собрания. Повиснув на каком-нибудь заборе или взобравшись на дерево, он наблюдал за ораторами с величайшим вниманием и затем, спустившись к своим черным собратьям, явившимся туда также со своими господами, он удивлял и восхищал их, передавая слышанное с шутовским передразниваньем ораторов и с самою невозмутимою серьезностью; обыкновенно его слушателями были негры, но иногда к ним присоединялись белые, которые тоже слушали, смеялись и подмигивали к великому удовольствию Сэма. В сущности, Сэм считал ораторское искусство своим призванием и никогда не упускал случая блеснуть им.
Между Сэмом и тетушкой Хлоей существовала с давних пор скрытая вражда или лучше сказать явная холодность отношений; но теперь Сэм питал некие замыслы насчет съестных припасов, как необходимого фундамента для своих дальнейших действии, и потому он решил быть в высшей степени миролюбивым: он очень хорошо знал, что приказания госпожи будут буквально исполнены, но знал также, что много выиграет, если они будут исполнены с охотой. Поэтому он явился перед тетушкой Хлоей с выражением трогательного смирения и покорности, как человек, перенесший громадные страдания ради преследуемого ближнего, и заявил, что миссис прислала его к тетушке Хлое, чтобы та была так добра покормить и напоить его, в чём он сильно нуждается; этими словами он ясно признал её права и власть над кухонным департаментом и всем принадлежащим к нему.
Расчёт не обманул его. Ни один опытный кандидат на выборах не успевал так легко склонить на свою сторону бедных, простодушных и добродетельных избирателей, как склонил Сэм тетушку Хлою. Если бы он был сам блудный сын, его не угощали бы с более материнскою щедростью. Через несколько минут он с радостным, самодовольным видом сидел за столом перед огромным оловянным блюдом, на котором сложены были остатки всего, что подавалось на стол за последние два, три дня. Сочные кусочки ветчины, золотистые корочки пирога, кусочки паштета всевозможной математической формы, косточки цыплят, потроха, лапки разных птиц — всё перемешивалось в живописном беспорядке, и Сэм, неограниченный властелин над всем этим, сидел, весело сдвинув свой пальмовый лист набекрень и покровительственно угощал Андн, сидевшего по его правую руку.
Кухня была битком набита неграми, сбежавшимися из разных хижин, чтобы узнать чем кончились события этого дня Настал час торжества для Сэма! Он рассказал историю своих приключений со всеми прикрасами, которые могли усилить её эффект: Сэм никогда не допускал, чтобы рассказ в его передаче утратил хоть часть своего блеска. Взрывы хохота беспрестанно прерывали рассказчика и этот хохот подхватывала мелюзга, ребятишки, которые валялись кучами на полу или прятались по углам. Сэм сохранял всё время невозмутимую серьезность и лишь иногда закатывал глаза и кидал на своих слушателей невероятно смешные взгляды, ни на минуту не покидая наставительного приподнятого тона речи.
— Видите, любезные граждане, — говорил Сэм, энергично размахивая ножкой индейки, — спасая этого ребенка, я боролся за всех вас, да, за всех. Потому что тот, кто хочет наложить руку на одного из наших, накладывает ее на всех. В основе это одно и то же, — ясное дело. Пусть-ка явится один из этих торгашей, которые высматривают да вынюхивают нашего брата, он будет иметь дело со мною! Я готов стоять за всех вас, братья, за ваши права, готов защищать их до последнего издыхания!
— А как же, Сэм, ты говорил мне сегодня утром, что поможешь этому чужому господину поймать Элизу, а теперь говоришь что-то совсем другое.
— А теперь я тебе говорю, Анди, — отвечал Сэм тоном подавляющего превосходства, — не толкуй ты никогда о том, чего не понимаешь; у таких молокососов как ты, Анди, бывают очень хорошие намерения, но они не могут осмыслить основных причин наших поступков.
— Это с моей стороны была добросовестность, Анди. Когда я сбирался изловить Лиззи, я думал, что господин этого хочет. Когда я увидел, что миссис хочет совсем другого, я поступил еще более добросовестно, — потому что нам, слугам, всегда выгоднее держать сторону госпожи — и так, ты видишь, я был и в том, и в другом случае последователен и добросовестен, я поступал на основании правил. Да, правил, — повторил Сэм с жаром, разгрызая цыплячью шейку, — а для чего же правила, если у нас нет стойкости следовать им? Спрашиваю вас для чего? Анди, возьми эту кость, на ней еще осталось немножко мяса.
Слушатели с разинутыми ртами ловили каждое слово Сэма, и он продолжал тоном человека, приступающего к разрешению сложного вопроса:
— Кстати о стойкости, товарищи негры; многие не совсем ясно понимают, что такое стойкость и постоянство. Когда случается, что человек один день и ночь стоит за одно, на другой день за противоположное, люди говорят (и это довольно естественно) он не стойкий.
— Передай-ка мне, Анди, этот кусочек пирога. — Но рассмотрим дело поглубже. Я надеюсь, что джентльмены и прекрасный пол извинят меня за сравнение, взятое из обыденной жизни. Возьмем для примера, что я хочу влезть на стог с сеном. Я приставляю лестницу с этой стороны, нет, не влезть. Неужели же вы меня назовете непостоянным, если я не буду лазить без конца с этой стороны и переставлю свою лестницу на противоположную сторону? Нет, я постоянен потому, что я хочу влезть наверх во что бы то ни стало, с какой бы то ни было стороны. Понятно вам это?
— Это единственное в чём ты был всегда постоянен, — проворчала тетушка Хлоя, которая начинала раздражаться. Веселье в такой вечер действовало на нее как „уксус на селитру“ по словам Писания.
— Да, — вскричал Сэм, вполне насытившись и ужином, и славою, — да, мои сограждане и дамы, и вообще весь женский пол, у меня свои убеждения, я этим горжусь, они всегда принесут мне пользу и теперь, и после. — Он встал, чтобы с большим эффектом закончить свою речь.
— У меня есть убеждения, и я крепко держусь за них. Если я думаю, что надобно сделать что-нибудь на основании моего убеждения, я это сделаю, хотя бы меня сожгли живым. Я смело пойду на костер и скажу: Вот я пришел пролить свою кровь до последней капли за свои убеждения, за свою родину, за благо всего общества!
— Хорошо, вмешалась тетушка Хлоя, — надеюсь, которое-нибудь из твоих убеждений заставит тебя наконец идти спать и не задерживать народ до утра. А вы, детвора, — обратилась она к ребятишкам, — если не хотите попробовать кнута, убирайтесь как можно скорей домой!
— Негры! — воскликнул Сэм, благосклонно помахивая своей шляпой, пальмовым листом, — даю вам мое благословение! Идите спать и ведите себя умно!
После этого трогательного напутствия собрание разошлось.