Невозможно представить себе человеческое существо более несчастное и удрученное чем была Элиза, когда она вышла из хижины дяди Тома.
Страдания и опасности её мужа и опасность грозившая её ребенку, перепутывались в её уме со смутным и гнетущим чувством страха при мысли о том, что она покидает единственный дом, который она когда либо знала, и лишается покровительства доброй госпожи, которую она любила и уважала. Кроме того ей приходилось прощаться со всем, к чему она привыкла, с местом, где она выросла, с деревьями, под которыми она играла, с рощами, где она в более счастливые дни гуляла по вечерам с молодым мужем; каждый предмет в эту ясную, морозную, звездную ночь, казалось, с упреком глядел на нее и спрашивал, куда она уходит из этого верного убежища.
Но сильнее всего прочего говорила в ней материнская любовь, доходившая до безумия, вследствие близкой и страшной опасности. Её мальчик был настолько велик, что мог бы идти на своих ножках, и в другое время она просто вела бы его за руку. Но теперь ей было ужасно страшно выпустить его из своих рук, и она судорожно прижимала его к груди, быстро шагая вперед.
Замерзшая земля хрустела под её ногами, и она дрожала, слыша этот звук. При каждом шелесте листьев, при каждой мимолетной тени кровь приливала ей к сердцу, и она ускоряла шаг. Она сама удивлялась, откуда взялась у неё такая сила: ребенок казался ей легким, как перышко, и при всяком приступе страха сверхъестественная сила, поддерживавшая ее, как будто возрастала, а бледные губы беспрестанно шептали молитву: Господи, помоги! Спаси меня, Господи!
А что, если бы это был твой Гарри, читательница — мат или твой Вилли и ты бы знала, что грубый торгаш возьмет его у тебя завтра утром если бы ты видела этого торгаша и знала, что все документы подписаны и переданы ему, что в твоем распоряжении, чтобы спастись бегством всего несколько часов от полуночи до утра, как шибко могла бы ты идти! Сколько верст могла бы ты пройти в эти короткие часы, если бы твое ненаглядное дитя прижалось к твоей груди маленькая
усталая голожа лежала бы у тебя на плече, а маленькие нежные ручки доверчиво обнимали бы тебя за шею.
Мальчик спал. Сначала новость обстановки и тревога не давали ему заснуть. Но мат так поспешно останавливала каждую его попытку крикнуть или заговорить, так уверяла его, что, если он будет лежать тихо, она наверно спасет его, что он сел смирно, обвив её шею своими ручонками, и только чувствуя, что засыпает, спросил:
— Мама, ведь мне нельзя спать, правда?
— Можно, мой дорогой, спи себе, если хочешь.
— Мама, а если я засну, ты не отдашь меня ему?
— Нет, ни за что! Бог поможет мне! — отвечала мать, и щеки её побледнели, а большие черные глаза засверкали.
— Наверно, мама?
— Наверно! — сказала мать таким голосом, которого сама испугалась; ей показалось, что это слово произнесла не она, а кто-то чужой, какой-то дух внутри её; и мальчик опустил маленькую, усталую головку к ней на плечо и скоро заснул. Прикосновение этих теплых ручек, легкое дыхание, которое она чувствовала на своей шее по-видимому придавали ей бодрость и энергию. При каждом легком движении доверчиво спавшего ребенка ей казалось как будто какой то электрический ток вливает в нее новые силы Велика эта власть души над материей, благодаря которой тело и нервы становятся временами нечувствительными, мускулы приобретают силу стали и слабый делается силачом.
Строения, фермы, роща, лесок быстро мелькали перед ней; она шла всё дальше и дальше оставляя один знакомый предмет за другим, не замедляя шага, не останавливаясь; занимавшийся день застал ее на большой дороге, за много миль от всего, что было близко её сердцу.
Она часто ездила со своей госпожой в гости к одним знакомыми жившим в маленькой деревушке Т., недалеко от Огайо и хорошо знала дорогу. Добраться туда и переправиться через реку Огайо это было первое, что она наметила в своем наскоро задуманном плане бегства; дальше она рассчитывала на милость Божию.
Когда на дороге появились экипажи и лошади Элиза поняла с тою чуткостью, какая свойственна людям в минуты сильного возбуждения, — что её быстрая ходьба и расстроенный вид могут обратить на нее внимание и вызвать подозрение. Она спустила мальчика с рук, оправила свое платье и шляпу и пошланастолько быстро, насколько позволяли правила, приличия. В её маленьком узелке был запас пирожков и яблочков и она пользовалась им, чтобы заставить ребенка идти поскорей. Она катила по дороге яблоко, мальчик со всех ног пускался бежать за ним и, благодаря этой хитрости, они незаметно проходили милю за милей.
Через несколько времени они подошли к густой роще, среди которой журчал светлый ручеек. Мальчик стал просить пить и есть, она перелезла с ним через забор и усевшись за большим камнем, который совершенно скрывал их от проходивших по дороге, дала, ему закусить теми запасами, что несла в узелке. Мальчик удивлялся и огорчался тем, что мать не хочет ничего есть; обхватив шею её своею ручкой он втиснул ей в рот кусочек пирожка, но ей казалось, что клубок, стоявший у неё в горле, задушит ее.
— Нет, нет, Гарри, мой дорогой! Мама не может есть, пока ты не будешь в безопасном месте. Мы должны идти, идти как можно скорей, пока не дойдем до реки. И она поспешила на дорогу и опять старалась идти ровным и спокойным шагом.
Теперь она была уже далеко от тех мест, где ее знали лично. Если бы ей случайно встретился кто-нибудь знакомый, то всем известная доброта Шельби ограждала бы ее от всяких подозрений, никому не пришло бы в голову, что она могла бежать от них. Кроме того цвет её кожи был настолько бел, что только при внимательном осмотре можно было заметить у неё примесь черной крови, ребенок её тоже был беленький и, благодаря этому, ей легче было идти, не возбуждая подозрений.
Успокоив себя этими соображениями, она в полдень зашла да одну ферму, чтобы отдохнуть и купить чего-нибудь поесть себе и ребенку. По мере того как расстояние от дома увеличивалось, и опасность уменьшалась, неестественное напряжение её нервной системы ослабевали и она начинала чувствовать голод и усталость.
Хозяйка фермы, добродушная и болтливая, по-видимому очень обрадовалась тому, что явился человек, с которым ей можно поговорить. Она с полным доверяем отнеслась к объяснению Элизы, что она идет погостить с недельку у знаковых. В глубине души Элиза надеялась, что слова эти окажутся верными.
За час до солнечного заката она вошла в деревеньку Т. на берегу Огайо, усталая, с больными ногами, но с тою же
бодростью в душе. Прежде всего она посмотрела на реку, которая, как Иордан, лежала между нею и обетованною землею свободы.
Была ранняя весна, река вздулась и бурлила. Большие льдины носились по мутным волнам. Вследствие особой формы кентуккийского берега, который длинным мысом выдвигался вперед, лед задерживался и скоплялся в этом месте. Узкий канал, образуемый рекою, был наполнен льдинами, которые громоздились одна на другую, преграждая путь спускавшемуся с верховья льду, который образовал здесь огромную волнующуюся плотину, наполнявшую всю реку почти до самого кентуккийского берега.
Элиза с минуту глядела на реку. Она сразу поняла как неблагоприятно для неё это положение вещей, так как при ледоходе паром, обыкновенно поддерживающий сообщение между берегами, не мог ходить, и пошла в маленькую гостиницу на берегу, чтобы навести справки.
Хозяйка, хлопотавшая у печки над приготовлением разных кушаний к ужину, остановилась с вилкой в руках, услышав тихий, жалобный голос Элизы.
— Чего вам? — спросила она.
— Нет ли какого-нибудь парома или лодки, которые бы перевезли меня в Б?
— Конечно нет, люди уже не могут переправляться.
Отчаяние и испуг выразившиеся на лице Элизы поразили
трактирщицу, и она спросила?
— А вам верно очень нужно переправиться? Что у вас там, кто-нибудь болен? У вас такой встревоженный вид!
— У меня ребенок опасно болен, — сказала Элиза. — Я узнала об этом только вчера вечером и сегодня прошла много миль в надежде, что попаду на перевоз.
— Экая беда какая! — сказала хозяйка, — в ней проснулось сочувствие к материнскому горю. — Мне, право, ужасно жаль вас! Соломон! — позвала она высунувшись из окна и обращаясь к маленькому строению на заднем дворе. Человек в кожаном переднике и с грязными руками показался в дверях.
— Слушай, Сол, — сказала хозяйка, — что тот человек будет переправлять сегодня ночью свои бочки?
— Он говорил, что попытается, если только будет можно, — отвечал Саломон.
— Один человек из наших деревенских хочет сегодня ночью переправить на тот берег некоторые вещи, если будет возможно. Он придет к нам ужинать, посидите, подождите его. Какой миленький мальчик, — прибавила женщина, протягивая Гарри сладкую булочку. Но бедный мальчик до того устал, что расплакался.
— Бедняжка! Он не привык много ходить, а я так торопила его; — сказала Элиза.
— Так идите в эту комнату, уложите его! — И хозяйка открыла дверь в небольшую комнату, в которой стояла хорошая кровать. Элиза уложила на нее уставшего мальчика и держала его ручки в своих, пока он не уснул крепким сном. Сама она не могла спать. Мысль о погоне жгла ее словно огнем; и она с тоской глядела на мрачную, волнующуюся реку, лежавшую между ней и свободой.
Здесь мы должны на время проститься с нею и вернуться к её преследователям.
Хотя миссис Шельби обещала, что обед будет скоро подан, но на деле оказалось не то. В присутствии Гэлея она посылала, по крайней мере, полдюжины молодых гонцов к тетушке Хлое, но эта почтенная особа только фыркала в ответ, трясла головой и продолжала производить все свои операции необыкновенно медленно и аккуратно.
По какой-то необъяснимой причине вся прислуга была убеждена, что миссис не рассердится за промедление, и, удивительно, как много случалось в этот день разных бед, которые задерживали ход дела. Какой-то злополучный малый опрокинул соусник с подливкой; пришлось делать подливку сызнова с полною старательностью и по всем правилам искусства. Тетушка Хлоя кипятившая и мешавшая ее с величайшею аккуратностью, на все приглашения поторопиться резко отвечала, что „не намерена помогать кому-то ловить людей“. Один слуга упал с ведром воды и должен был идти второй раз на колодец за свежей водой, другой уронил кусок масла. От времени до времени в кухню приходили вести, что масса Гэлей очень беспокоится, что ему не сидится на стуле, что он беспрестанно подбегает то к окну, то к двери.
— Так ему и надо! — с негодованием проговорила тетушка Хлоя. — Ему придется еще больше беспокоиться, если он не исправится. Каков-то он будет, когда Господь призовет его к себе!
— Он наверно попадет в ад! — решил маленький Джон.
— И по делам, — угрюмо сказала тетушка Хлоя: — он разбил много, очень много сердец! Говорю вам всем, — проговорила она, останавливаясь с поднятой вилкой в руках, — это совершенно так, как масса Джорж читал в Апокалипсисе: „души их вопиют к престолу Божьему, они взывают к Господу об отмщении, и скоро Господь услышит их“; да услышит!
Тетушку Хлою очень уважали в кухне, и теперь все слушали ее с разинутыми ртами. Так как обед был, наконец, отправлен на стол, то вся кухонная прислуга могла спокойно болтать с ней и слушать её речи.
— Все, такие, как он, будут гореть в вечном огне; это уж как дважды два четыре, правда ведь? — спросил Анди.
— Мне бы очень хотелось посмотреть, как он будет гореть, — сказал маленький Джон.
— Дети! — раздался вдруг голос, заставивший всех вздрогнуть. Это был дядя Том; он вошел незамеченный и слышал весь разговор. — Дети, — сказал он, — вы сами не понимаете, что говорите. Вечность страшное слово, дети; об этом и думать-то ужасно. Вы не должны желать вечных мучений никакому человеческому существу!
— Да мы никому и не желаем кроме душепродавцев, — возразил Анди; — а им нельзя не пожелать, они такие страшные злодеи.
— Я думаю, сама природа должна восставать на них, — сказала тетушка Хлоя. — Они отрывают младенца от груди матери и продают его. Они отнимают малых ребят, которые цепляются за подол матери, и продают их. Они разлучают мужа с женой — тут тетушка Хлоя начала плакать, — а ведь это всё равно, что отнять жизнь. И вы думаете, они что-нибудь чувствуют, они жалеют нас? Нисколько: они себе едят, пьют, курят, как ни в чём ни бывало. Господи! Уж если их чёрт не берет, так на что же он и нужен! — Тетушка Хлоя закрылась передником и разрыдалась не на шутку.
— Молитесь за оскорбляющих вас, вот что говорится в хорошей книге, заметил Том.
— Молиться за них! — вскричала тетушка Хлоя, — нет, это уж слишком! Я не могу молиться за них.
— Это в тебе говорит естество, Хлоя, а естество сильно, — отвечал Том; — но Божия благодать еще сильнее. Ты только представь себе, в каком ужасном положении находится душа несчастного грешника, который совершает такие дела. Тебе следует благодарить Бога за то, что ты не такая, как они, Хлоя. Мне лучше, чтобы меня продали десять тысяч раз, чем иметь на душе такой тяжкий грех.
— Ну, это и мне тоже, — заявил Джон, — Господи, как нам-то было бы тяжело, Анди?
Анди пожал плечами и свистнул в знак согласия.
— Я рад, что масса не уехал сегодня утром, как хотел, — сказал Том, — меня это огорчило бы больше чем продажа, право. Может быть, для него это ничего, а для меня было бы тяжело, ведь я его знал, когда он был еще крошечным ребенком; но теперь я повидался с массой и начинаю примиряться с своей судьбой. Божья воля! масса ничего не мог поделать. Он поступил правильно, только я боюсь, что без меня у вас тут пойдут беспорядки. Масса не может за всем смотреть, как я смотрел, и сводить концы с концами. Наши рабочие — люди хорошие, да только уж очень они ветрены. Это меня беспокоит.
В эту минуту раздался звонок, и Тома позвали в гостиную.
— Том, — ласковым голосом сказал его господин, — я хотел предупредить тебя, что ты у меня на по руках. Я внес этому джентльмену залог в тысячу долларов, и он воспользуется им, если ты не будешь на месте, когда он тебя потребует. Он уезжает по другим своим делам, и сегодня ты свободен на весь день. Иди, куда хочешь.
— Благодарю вас, масса.
— Только смотри, — пригрозил торговец, — не сыграй со своим господином какой-нибудь вашей обыкновенной негритянской штуки! Я не спущу ему ни одного цента, если ты вздумаешь сбежать. Кабы он меня слушал, он не стал бы верить никому из вас; все вы, как угри, норовите выскользнуть из рук.
— Масса, — сказал Том и выпрямился во весь рост, — мне было восемь лет, когда старая барыня положила вас ко мне на руки и сказала, — а вам тогда еще и годика не было — Вот, Том, говорит она, эта твой будущий господин, береги его, говорит. А теперь позвольте спросить вас, масса, было ли когда-нибудь, чтобы я обманул или ослушался вас, особливо с тех пор, как я стал христианином?
Мистер Шельби был растроган, слезы навернулись на глаза его.
— Милый мой, — сказал он, — видит Бог, что ты говоришь истинную правду; если бы это от меня зависело, я ни за что не продал бы тебя.
— А я даю тебе честное слово, как христианка, что выкуплю тебя, как только мне удастся собрать необходимые деньги! — вскричала миссис Шельби, — Сэр, — обратилась она к Гэлею, — соберите точные сведения о тех, кому вы его продадите, и дайте мне знать.
— Господи, да с удовольствием, — отвечал торговец, — если хотите, я через год привезу его обратно и перепродам вам
— Тогда уж я буду вести с вами дела, и вы не останетесь в убытке — сказала миссис Шельби.
— Понятно! — отвечал торговец. — Мне ведь всё равно, что продавать, что покупать, только бы получать барыш. Всякому пить-есть хочется, сами знаете, барыня.
Нахальная фамильярность торговца была неприятна и обидна для мистера и миссис Шельби, но они оба сознавали необходимость скрывать свои чувства. Чем более корыстным и бесчувственным он себя выказывал, тем более опасалась миссис Шельби, что ему удастся поймать Элизу и её ребенка, тем более старалась она задержать его отъезд всевозможными женскими хитростями. Она мило улыбалась ему, соглашалась с тем, что он говорил, болтала о разных разностях и всячески старалась, чтобы время проходило незаметно для него.
В два часа Сэм и Анди подвели к крыльцу лошадей, по-видимому бодрых и вполне отдохнувших после утренней скачки.
Сэм, возбужденный сытным обедом, был преисполнен усердия и услужливости. Когда подошел Гэлей, он самым цветистым слогом уверял Анди, что теперь их поездка будет вполне удачна, раз они принимаются за дело „в сурьез“.
— Ваш хозяин, должно быть, не держит собак? — задумчиво спросил Гэлей собираясь сесть на лошадь.
— Собак у нас сколько угодно! — с торжеством заявил Сэм. — Вон у нас Бруно лает славно на весь дом, и потом чуть не у каждого негра есть еще своя собачонка, у кого какой породы.
— Фу! — вскричал Гэлей, и прибавил нечто столь нелестное по адресу собак, что Сэм проговорил:
— За что же их бранить, они ничем не виноваты!
— Я спрашиваю, твой хозяин не держит (наверно не держит) собак, чтобы выслеживать негров?
Сэм отлично понимал, о чём он говорит, но продолжал сохранять безнадежно глуповатый вид.
— У всех наших собак отличное чутье; они наверно годились бы для этого дела, если бы их обучить. Славные собаки, только поучите их! Бруно, сюда! позвал он и свистнул Ньюфаундленду, который шумно прыгая, подбежал к ним.
— Чёрт бы его побрал! — вскричал Гэлей, вскакивая на седло. — Ну, живо, едем!
Сэм влез на лошадь, но мимоходом пощекотал Анди; тот разразился хохотом и вызвал негодование Гэлея, который вытянул его хлыстом.
— Удивляюсь я тебе, Анди, — проговорил Сэм с невозмутимою серьезностью. — Ведь это серьезное дело, Анди. Тут не до шуток. Мы должны думать, как помочь массе.
— Я поеду прямой дорогой к реке, — заявил Гэлей решительно, когда они доехали до границы имения, — Я знаю их повадку; они все стараются пробраться за реку.
— Конечно, — поддакнул Сэм. — Это всего лучше. Мистер Гэлей попал в самую точку. Теперь вот что: к реке ведут две дороги — нижняя и верхняя, — по которой хочет ехать масса?
Анди с удивлением посмотрел на Сэма. Это был совершенно новый для него географический факт, но тотчас же поспешил подтвердить его слова.
— Не знаю как, а мне сдается, — продолжал Сэм — что Лиззи скорей пойдет по нижней дороге, потому по ней меньше езды.
Хотя Гэлей был старый воробей, от природы подозрительный, но мнение, высказанное Сэмом, показалось ему правильным.
— Беда только, что вы оба такие отчаянные лгуны, — проговорил он задумчиво, задерживая на минуту лошадь.
Серьезный, убежденный тон, каким были сказаны эти слова, рассмешил Анди; он немного отстал и до того трясся от хохота, что рисковал свалиться с лошади. Сэм, напротив, непоколебимо сохранял полную серьезность.
— Конечно, — сказал он, — масса может делать как ему угодно, он может, если хочет, ехать прямой дорогой, нам всё равно. Теперь, как я подумаю, так, пожалуй, прямой-то оно будет лучше.
— Понятно она пошла по такой дороге, где меньше ездят, — сказал Гэлей, думая вслух и не обращая внимания на замечание Сэма.
— Этого никак нельзя сказать наверно, — возразил Сэм. — Женщины — странный народ. Они никогда не делают того, что вы от них ожидаете, а всегда наоборот. Такая уж у них природа. Если вы думаете, что она пошла по этой дороге, поезжайте по той и вы наверно встретите ее. Я думаю так, что Лиззи пошла по нижней дороге; значит, нам лучше ехать по прямой.
Это глубокомысленное рассуждение о свойствах женской природы не очень расположило Гэлея в пользу прямой дороги; он решительно объявил, что поедет по нижней и спросил Сэма, скоро ли они доедут до неё.
— Да вот тут она будет, немного подальше, — сказал Сэм, подмигивая Анди тем глазом, который был ближе к нему, — а только я как подумал хорошенько, так выходит, что нам не след по ней ехать. Я никогда на ней не был, там, пожалуй, не встретишь человеческой души, мы еще, спаси Господи, заблудимся и заедем Бог знает куда.
— Ничего, — объявил Гэлей, — я всё равно по ней поеду.
— А еще я сейчас вспомнил: говорят, та дорога перегорожена заборами да перерезана ручьями и всё такое. Правда ведь, Анди?
Анди не знал наверно. Он слышал, что говорили про ту дорогу, но сам никогда на ней не бывал: одним словом, он не мог сказать ничего положительного.
Гэлей, привыкший во всём подозревать большую или меньшую долю лжи, решил, что в данном случае следует отдать предпочтение нижней дороге. Он был уверен, что, упомянув о ней, Сэм просто проговорился нечаянно; а попытки негра разубедить его, Гэлея, приписал лживости и желанию спасти Лиззи.
Поэтому когда Сэм указал дорогу, Гэлей круто повернул на нее в сопровождении обоих негров.
Дорога, о которой шла речь, была старым проселком, который вел к реке и был давно заброшен, после того как провели новую дорогу. С час по ней можно было ехать свободно, но дальше она была загорожена разными заборами и постройками. Сэму это было отлично известно. Анди же даже ничего не слыхал об этой дороге, так давно была она заброшена. Он ехал с видом смиренной покорности и только по временам ворчал, что здесь чертовски тяжело для ног Джерри.
— А ты помалчивай, — прикрикнул на него Гэлей. — Я ведь вас насквозь вижу! Что вы ни выдумывайте, вы не заставите меня свернуть с этой дорогии Так уже лучше молчите!
— Масса может ехать, куда ему угодно, — заметил Сэм почтительно и в то же время так выразительно подмигнул Анди, что тот еле удержался, чтобы не прыснуть от смеха.
Сэм был очень оживлен и уверял, что у него удивительно острое зрение: он то вскрикивал, что видит женскую шляпку на каком-нибудь отдаленном холмике, то обращался к Анди с вопросом, как ему кажется, не Лиззи ли это пробирается там в лощинке. И все эти замечания он высказывал в тех местах, где дорога была особенно крута или камениста, так что гнать лошадей было неудобно, и Гэлей постоянно волновался.
Проехав таким образом с час, наши всадники, быстро спустившись с пригорка, неожиданно очутились во дворе большой фермы. Людей никого не было видно, — должно быть все работали в поле, — но огромное гумно стояло как раз поперек дороги, очевидно им нельзя было ехать дальше в этом направлении.
— Ну, вот видите, масса, я ведь вам говорил, — заметил Сэм тоном оскорбленной невинности. — Где же чужому господину знать наши места лучше нас, когда мы здесь родились и выросли.
— Ах, ты мошенник! — вскричал Гэлей; — ты всё это отлично знал!
— Так ведь я же вам говорил, что знаю, а вы мне не верили. Я говорил массе, что там всё загорожено и застроено, и нам, пожалуй, будет не проехать. Анди слышал, как я говорил.
Всё это было бесспорно верно и злополучному торговцу оставалось только затаить свою злобу. Все трое повернули направо, к проезжей дороге.
Вследствие этих задержек они подъехали к гостинице на берегу реки через три четверти часа после того, как Элиза в этой же самой гостинице уложила своего ребенка спать. Элиза стояла у окна и смотрела в другую сторону, когда ее заметили острые глаза Сэма. Гэлей и Анди на несколько сажен отстали от него. В эту критическую минуту Сэм сделал так, что ветром сдуло у него шляпу и испустил громкий, своеобразный крик, сразу поразивший Элизу. Она быстро отодвинулась от окна, всадники проехали мимо нее и остановились у подъезда.
В одну минуту Элиза пережила тысячу жизней. Её комната выходила боковою дверью к реке. Она схватила ребенка и кинулась вниз по лестнице. Торговец заметил ее в ту минуту, когда она уже спускалась с берега; он соскочил с лошади, позвал Сэма и Анди и кинулся за ней, как собака за оленем. В эту ужасную минуту Элиза не бежала, а летела, ноги её едва касались земли, и в один миг она очутилась у самой воды. За ней по пятам гнались её преследователи. Тогда, подкрепляемая силой, которую Бог посылает только в минуту отчаяния, она с диким криком сделала прыжок и перенеслась через мутный поток около берега на ледяную плотину. Это был отчаянный прыжок, возможный только в припадке безумия или крайней опасности. Гэлей, Сэм и Анди невольно вскрикнули и всплеснули руками.
Большая зеленая льдина, на которую она ступила закачалась и затрещала под её тяжестью, но она ни на минуту не оставалась на ней. С пронзительными криками и с отчаянной энергией она перескочила на вторую, потом на третью льдину; она спотыкалась, падала, скользила и снова прыгала с одной льдины на другую. Башмаки её свалились с ног, чулки спустились, она на каждом шагу оставляла за собой кровавые следы, но она ничего не видала, ничего не чувствовала, пока, наконец, смутно, точно во сне перед ней выступил Огайский берег, и какой-то человек протянул руку, чтобы помочь ей взобраться.
— Ну и молодец же ты, баба, кто бы ты ни была! — сказал этот человек с придачей крепкого словца.
Элиза узнала голос и лицо человека, который держал ферму по соседству с её прежним домом.
— О, мистер Симмес, спасите меня! спасите! спрячьте!
— Как? что такое? Э! да никак это женщина от Шельби!
— Мой ребенок… вот этот мальчик… его продали! Вон там его господин! — она указала на Кентуккийский берег. — О, мистер Симмес, ведь у вас тоже есть маленький сын!
— Да, есть! сказал фермер, помогая ей грубо, но ласково взобраться на берег. — При том же ты смелая, храбрая женщина. А я люблю смелых! — Когда они взобрались на берег, фермер остановился.
— Я был бы очень рад сделать что-нибудь для тебя, — сказал он, но мне совершенно некуда спрятать тебя. Всего лучше будет, если ты пойдешь туда, — и он указал на большой белый дом, который стоял особняком на главной улице деревни.
— Поди туда, там живут добрые люди, они наверно помогут тебе, они всем помогают.
— Спаси вас, Господи! — с чувством сказала Элиза.
— Ну, что ты, полно, — отвечал он. — Я ведь ничего для тебя не сделал!
— А вы наверно никому обо мне не скажете, сэр, наверно?
— Ну, тебя к чёрту, баба! За кого ты меня принимаешь? Понятно, никому не скажу. Иди себе спокойно, как умная женщина. Ты еще не свободна, но наверно добьешься свободы, помяни мое слово!
Женщина прижала к груди ребенка и твердым, быстрым и шагом пошла, куда ей было указано. Фермер стоял и смотрел ей вслед.
— Шельби, пожалуй, скажет, что я не по-соседски с ним поступил. Ну, что делать! Пусть он, при случае также укроет одну из моих девчонок, вот мы и поквитаемся! Не могу я равнодушно видеть, как человеческое существо мечется, дрожит и всячески старается увернуться, а его травят собаками! Да и чего ради мне быть охотником и гончей, неизвестно для кого? Чего ради?
Так рассуждал бедный, невежественный Кентуккиец, полуязычник, не знавший какие обязанности налагает на него конституция, и потому поступавший по-христиански. Он не стал бы делать этого, если бы был просвещеннее и занимал более видное общественное положение.
Гэлей был так ошеломлен, что не двигался с места, пока Элиза не скрылась на противоположном берегу; тогда он повернулся и посмотрел вопросительно на Сэма и Анди.
— Экую штуку удрала! — проговорил Сэм.
— В этой бабе должно быть семь чертей сидит! — вскричал Гэлей, — Скачет точно дикая кошка!
— Надеюсь, масса простит, что мы не пошли по той же дорожке, — сказал Сэм, почесывая себе голову, — у меня, правда сказать, не хватит на это духу! — И он хрипло хихикнул.
— А, ты еще смеешься! — закричал торговец сердито.
— Господи помилуй, масса, право слово, не могу больше терпеть! — сказал Сэм, давая волю своей долго сдерживаемой радости. — Уж до чего она была потешная! бежит, скачет, а лед так и трещит, шлеп, крак, шлюп! Ей всё ни по чём! Знай себе скачет! — И оба негра расхохотались до того, что слезы потекли у них по щекам.
— Я вам дам смеяться! — закричал торговец, замахиваясь на них хлыстом.
Но они ловко увернулись, пустились бежать и, прежде чем он успел догнать их, уже сидели на лошадях.
— Прощайте, масса. Покойной ночи, — проговорил Сэм совершенно серьезно. — Я боюсь, что миссис беспокоится насчет Джерри. Мы больше не нужны массе Гэлею. Миссис ни за что не позволила бы нам гнать лошадей по Лиззиному мосту. — Он шутливо ткнул Анди в бок и пустил лошадь вскачь. Анди последовал за ним, они скрылись из виду, и только взрывы их смеха издали доносились по ветру.