Русскіе между тѣмъ подвинулись къ лѣвому берегу Днѣпра и стояли близко около города. Послѣ прибытія маршала Нея разрушили мостъ. Мы выступили въ полночь съ 21 на 22 ноября и снова оставили больныхъ и все лишнее въ Оршѣ, чтобъ легче было отступать. Чтобъ не быть замѣченными съ лѣваго берега русскими, мы выступали насколько возможно тихо и шли окольными путями. Пройдя нѣкоторое разстояніе, мы снова вышли на большую дорогу и сдѣлали, когда разсвѣло, привалъ въ какой-то деревнѣ. Здѣсь мы получили самыя прискорбныя извѣстія о томъ, что русская армія, бывшая въ Молдавіи, выступила уже изъ Минска въ Борисовъ, завладѣла всѣми магазинами, и генералъ графъ фонъ-Витгенштейнъ идетъ отъ Двины къ Березинѣ, которую намъ предстояло перейти, и что баварцы отступаютъ такъ же, какъ и мы[1].
24-го числа послѣ полудня мы достигли Бобра. Бобръ не пострадалъ отъ пожара пока я тамъ находился, но не могу этого же сказать о деревнѣ Немоница, въ которой мы ночевали 25 числа. Я самъ долженъ былъ, какъ это часто случалось, носить бревна для костра и напрягать свои ослабѣвшія силы. Здѣсь было много швейцарцевъ, голландцевъ и другихъ союзниковъ, добравшихся сюда частью изъ Минска, частью со стороны Двины. Ночь прошла безъ сна, въ тревожномъ ожиданіи перехода черезъ Березину, гдѣ мы были окружены тремя русскими арміями. Въ ночь съ 25 на 26 за полночь мы выступили, я въ обществѣ нѣсколькихъ офицеровъ. Бодрымъ шагомъ, озаренные звѣзднымъ небомъ, шли мы къ Борисову. Отдавъ свою лошадь, я принужденъ былъ теперь выпросить себѣ денщика солдата, который долженъ былъ носить мою будущую провизію. Въ эту ночь предложилъ мнѣ одинъ артиллеристъ купить у него лошадь. Я пріобрѣлъ ее за одинъ дукатъ. Мой денщикъ долженъ былъ вести ее. Когда разсвѣло, Баслеръ мнѣ сказалъ, что эту лошадь украли у него ночью, однако онъ не требовалъ ея обратно. Недалеко на мосту, перекинутомъ черезъ какую-то рѣченку, скопилось масса людей, экипажей и телѣгъ, и какъ всегда, произошла страшная давка. Въ это время одинъ изъ моихъ спутниковъ укралъ у кого-то мѣшокъ и передалъ его моему денщику. Въ мѣшкѣ находилась ветчина, немного хлѣба, луку и картофеля. Въ Борисовѣ все это мы, конечно, съѣли.
Изъ этого города мы отдѣльными кучками двинулись вверхъ по теченію рѣки Березины; на правомъ берегу ея, противъ города, видѣли русскія баттареи, пушки и солдатъ. Мы подошли къ лѣсу, гдѣ дорога должна была соединить разсѣянныхъ до сихъ поръ людей, экипажи и все принадлежащее къ арміи. Намъ русскіе не помѣшали. Мы знали, что Наполеонъ съ гвардіей былъ впереди насъ. За лѣсомъ дорога шла мимо помѣстья «Старый-Борисовъ», гдѣ Наполеонъ провелъ ночь съ 25 на 26. За этимъ имѣніемъ мы сдѣлали привалъ. Я лежалъ на снѣгу. Недалеко отъ насъ шла ружейная стрѣльба, но на нее никто не обращалъ вниманія, и она не мѣшала мнѣ вспоминать далекое прошлое, проведенное у родного очага. Мы выступили отсюда съ наступленіемъ сумерокъ и достигли деревни Студянки, гдѣ застали императора и гвардію. Всюду былъ ужасный безпорядокъ. Я, съ генералами нашего корпуса, занялъ сарай на краю деревни; остатокъ же нашей пѣхоты, приблизительно человѣкъ сто, расположился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ, въ маленькомъ лѣсу, на покрытомъ снѣгомъ холмѣ. Неподалеку отъ насъ остановился прибывшій сюда изъ Москвы, съ семействомъ и экипажами, художникъ, родомъ изъ Страсбурга. Онъ сказалъ намъ, что видѣлъ по дорогѣ русскихъ по ту сторону рѣки.
Я съ однимъ офицеромъ легъ спать въ боковой пристройкѣ. Мы проснулись на разсвѣтѣ. Я не могу описать, какъ мы испугались не найдя никого изъ прибывшихъ съ нами вечеромъ. На первые же наши вопросы намъ отвѣтили, что всѣ выступили ночью въ два часа и перешли черезъ рѣку. Присутствіе вблизи насъ императора, гвардіи и многихъ лицъ нашего отряда успокоили меня и моего компаніона въ первый же моментъ. Все же мы сдѣлали попытку перейти рѣку, чтобы догнать нашихъ, но не могли приблизиться къ мосту, занятому множествомъ пушекъ и войскъ, загромождавшихъ въ ожиданіи перехода все пространство до моста. Въ полдень мы сдѣлали вторую попытку, но встрѣтили тѣ же препятствія и услышали, что прежде всего имѣютъ право проходить только вооруженные и сражающіеся. Вечеромъ давка сдѣлалась еще большей, въ толпѣ ожидающихъ говорили, что поправляютъ мостъ и что теперь никого не пропускаютъ. Въ деревнѣ и окрестностяхъ ея видны были все еще прибывающіе отряды войскъ, артиллерія и обозы. Со всѣхъ сторонъ раздавалась артиллерійская канонада. Всѣ прибывавшіе хотѣли тотчасъ протѣсниться къ мосту, это только увеличивало давку и безпорядокъ. Говорили, что самъ Наполеонъ стоитъ у моста, и жандармы не пропускаютъ его, что всѣ фургоны и экипажи офицеровъ сожжены. Вечеромъ говорили, что какъ только императоръ и жандармы перешли мостъ, ожидавшая толпа хлынула туда; и теперь нѣтъ возможности подойти къ мосту, что нельзя его перейти безъ опасности для жизни, потому что онъ угрожаетъ въ каждый моментъ обрушиться. Огорченный тѣмъ, что я отсталъ отъ своего отряда, я сдѣлалъ пять безуспѣшныхъ попытокъ перейти черезъ Березину, но всякій разъ попадалъ въ такую давку, что меня оттѣсняли, и я не только не достигалъ моста, но даже и не видѣлъ его. Я удивляюсь еще теперь, какъ не случилось тамъ со мной какого-либо несчастія[2]. Штабъ-офицеръ нашей кавалеріи сказалъ мнѣ: «Наполеонъ будетъ на другомъ берегу такъ ловко маневрировать, что мы всѣ безпрепятственно перейдемъ рѣку, потому что къ нему присоединились новыя войска изъ Минска и Вильны, и Чичаговъ уже отступаетъ». Повѣривъ этимъ рѣчамъ и надѣясь на счастье Наполеона, я забрался ночью въ карету генерала фонъ Хигеля[3], довѣренную почти ослѣпшему кавалеристу изъ Штутгардта, въ которую, дожидая переѣзда, улегся и заснулъ. Рано утромъ 28-го толкотня въ деревнѣ Студянкѣ и вокругъ нея, а также у моста, была такая же, какъ и въ предыдущіе два дня, и всѣ наши старанія совершить снова переходъ были безуспѣшны. Я съ двумя офицерами приготовлялъ въ одномъ какомъ-то сараѣ кофе; зерна были уже поджарены, какъ вдругъ сообщили о приближеніи русскихъ. А скоро раздались и крики: Казаки! Казаки! одновременно послышались выстрѣлы и слова: Коли! Коли! которыя я научился понимать уже 4 октября. Поднялась страшная суматоха, вызванная промчавшимися за нашимъ сараемъ казаками. Вскорѣ ее усилили упавшіе по близости нѣсколько ядеръ. Положеніе стало серьезнымъ и пора было покинуть сарай. Сначала тронулся мой солдатъ съ лошадкой, а я послѣдовалъ за ними. Обозныя повозки, пушки, экипажи, фургоны и телѣги такъ напирали другъ на друга, что трещали ихъ спицы и оси. Ругаясь и проклиная на всѣхъ европейскихъ языкахъ, пѣхотинцы прокладывали себѣ дорогу прикладами, кавалеристы саблями, а обозные солдаты за неимѣніемъ другого оружія дѣйствовали кнутами; отовсюду неслись крики и плачъ женщинъ и дѣтей. Въ этой невѣроятной давкѣ не потерять своихъ было почти невозможно. Скоро и я очутился среди чужихъ; русскія пушки продолжали насъ обстрѣливать. Въ этой давкѣ меня почти вплотную притиснули къ одной повозкѣ, я влѣзъ на нее и увидѣлъ, къ моему величайшему ужасу, наше отчаянное положеніе. Военный обозъ изъ тысячи, можетъ быть, фуръ, въ самомъ большомъ безпорядкѣ столпился у моста, русскіе вступили уже въ деревню и тѣснымъ кольцомъ охватывали насъ. Вправо отъ меня, у рѣки, вверхъ по ея теченію я замѣтилъ мѣсто, незанятое русскими и толпу многихъ нашихъ, направлявшихся туда. «Это единственное средство спастись», сказалъ я стоявшимъ вокругъ нашей повозки. Во время нашего пребыванія у Студянки, распространился слухъ о томъ, что построено два моста, изъ которыхъ одинъ здѣсь для нашего перехода, а другой выше для баварцевъ; впрочемъ, нѣкоторые увѣряли, что оба моста здѣсь передъ нами. Я до сихъ поръ не видѣлъ еще ни одного моста, даже стоя на повозкѣ, такъ какъ мѣшало множество телѣгъ и людей. Я быстро слѣзъ съ повозки; въ это время ядро попало въ колеса телѣги, производя ужасный трескъ, и ранило жену солдата. Я поспѣшилъ къ мѣсту, гдѣ мы думали найти спасеніе. Насъ пошло много, но еще больше встрѣчалось возвращавшихся. Наверху нѣтъ моста, утверждали они. Въ этомъ мы убѣдились, пройдя лишь версту по направленію къ деревнѣ Веселово. На обратномъ пути я увидѣлъ въ лѣсу огни и солдатъ съ оружіемъ. Желая отдохнуть и главное составить новые планы—подошелъ къ нимъ. Это были польскіе гренадеры, они стерегли нѣсколько головъ сѣраго убойнаго скота. Они также подтвердили, что тамъ дальше нѣтъ моста. Отдохнувъ, рѣшили вернуться обратно въ деревню. Когда мы подходили къ опушкѣ лѣса, мы увидѣли бѣжавшую прямо на насъ толпу нашихъ, а за ними казаковъ. Я повернулъ было уже влѣво, чтобъ снова спрятаться въ лѣсу, какъ вдругъ одинъ казакъ схватилъ меня за воротникъ пальто. «Ты офицеръ?» «Да», отвѣтилъ я. Какъ ни испугался я сразу, но все-таки въ этотъ моментъ я нѣсколько успокоился и былъ доволенъ, что не чувствую холоднаго желѣза его пики въ своемъ тѣлѣ. Я приготовился мужественно перенести всякаго рода несчастія, но на дѣлѣ оказалось все-таки иначе: я, какъ всегда это бываетъ съ плѣнными, оробѣлъ. Казакъ, взявшій меня въ плѣнъ, былъ молодой человѣкъ, приблизительно 24 лѣтъ, безъ бороды, съ рябоватымъ добродушнымъ лицомъ. Онъ отвелъ меня въ сторону и приказалъ распаковать и передать ему все, что я имѣю. Прошло много времени прежде, чѣмъ я добрался до карманныхъ часовъ, находившихся подъ пальто и сюртукомъ, и, вытащивъ 14 дукатовъ, завернутыхъ въ бумагу, передалъ ему. Онъ посмотрѣлъ на нихъ, спряталъ, а затѣмъ, вонзивъ пику въ землю, знаками, держа обѣ руки у праваго уха и щелкая языкомъ, спросилъ: есть ли у меня часы? Я отрицательно покачалъ головой. Онъ разсердился, схватилъ висящее у него на спинѣ оружіе, пистолетъ, взвелъ курокъ и прицѣлился. Тутъ меня совершенно покинули хладнокровіе и мужество, я опустился на колѣни и произнесъ, дрожа, почти безсознательно слово: Pardon! Понялъ ли онъ это, я тогда не зналъ; но онъ слѣзъ съ лошади и принялся меня обыскивать. Нашелъ лейпцигскіе часы, приложилъ ихъ тотчасъ къ своему уху и бросилъ на меня угрожающій взглядъ. Неудовлетворившись дукатами и часами, онъ обыскалъ еще разъ, и нашелъ мой орденъ съ лентой, завернутый въ бумагу. Я самъ его еще ни разу не надѣвалъ, потому что у насъ ордена носили только на мундирѣ, а не на сюртукѣ. Найдя орденъ, онъ чрезвычайно обрадовался, и, казалось, почувствовалъ ко мнѣ дружеское расположеніе; обыскъ его однако, этимъ не закончился. Изъ моей офицерской патронной сумки онъ вынулъ мои альбертовскіе талеры, хранившіеся у меня съ бородинской битвы вмѣстѣ съ полученными отъ поляка при Леснѣ серебряными рублями, а изъ кожанной сумки онъ вынулъ мой хирургическій карманный футляръ. Я настоятельно просилъ вернуть мнѣ обратно послѣднее, но просьбы мои были безуспѣшны. У меня остались трубка для табаку, ножницы, и нѣсколько перевязочныхъ средствъ. Казакъ имѣлъ георгіевскій крестъ, мой орденъ онъ тотчасъ же прикрѣпилъ рядомъ со своимъ. Послѣ этого онъ велѣлъ мнѣ идти за нимъ. Серьезный бой разгорѣлся вправо отъ насъ, и я вскорѣ убѣдился, что нахожусь за русской боевой линіей. Въ это время пригнали кучу плѣнныхъ, среди нихъ я увидѣлъ молодого офицера нашего пѣхотнаго герцога Вильгельма полка. Я мигнулъ ему; онъ подошелъ ко мнѣ, я схватилъ его за руку, и съ тѣхъ поръ мы крепко держались другъ за друга. Ему пришлось хуже, чѣмъ мнѣ: у него отняли шляпу, пальто и всѣ вещи. Онъ остался въ одномъ мундирѣ съ непокрытой головой. «Моя фамилія Шеферъ, я сынъ пастора изъ Филдернъ», началъ онъ свой разсказъ. Когда онъ кончилъ, я разсказалъ ему о себѣ. Насъ тѣмъ временемъ присоединили къ еще большей кучѣ плѣнныхъ. Молодой казакъ, взявшій меня въ плѣнъ, присталъ къ своимъ, а насъ поручили охранять другимъ. Мы двинулись снова впередъ за русской арміей. Вправо отъ насъ шла сильная пушечная пальба. Шеферъ предложилъ мнѣ покончить вмѣстѣ самоубійствомъ, такъ какъ надежды у насъ на что-либо хорошее не было. Онъ страдалъ отъ голода и жажды; и я тоже былъ натощакъ и вчера не насытился. Шеферъ предлагалъ купить водки, выпить, чтобъ захотѣлось спать, а затѣмъ зарыться въ снѣгъ и заснуть, чтобъ никогда больше не просыпаться. Я одобрилъ его совѣтъ, но предложилъ постараться утолить жажду холодной водой, потому что у насъ нѣтъ денегъ и возможности купить водки, а вода при нашей усталости и увеличившемся сегодня морозѣ окажетъ то же самое дѣйствіе. По пути мы встрѣчали много рускихъ отрядовъ, большей частью ополченцевъ въ сѣрыхъ сюртукахъ, круглыхъ шляпахъ, съ желтыми крестами; они были вооружены ружьями. Ихъ офицера были одѣты въ зеленое съ краснымъ и носили такіе же, какъ и солдаты, кресты на шапкахъ. Мы удивлялись той военной выправкѣ, съ которой маршировали сомкнутыми колоннами эти походившія на крестьянъ войска. Многіе французы, особенно офицеры нашего транспорта, жаловались офицерамъ ополченія, что ихъ ограбили; послѣдніе, не обращая вниманія, шли со своими колоннами далѣе: Казаки, сопровождавшіе насъ, нагайками заставляли жалобщиковъ возвращаться обратно въ ряды.
Я и Шеферъ продолжали идти подъ руку, безъ всякихъ непріятныхъ случайностей, какъ вдругъ раздалась команда: Офицеры впередъ! Мы оба повиновались этому приказу и заняли указанное намъ мѣсто. Въ это время, я не могу объяснить, почему, одинъ старый казакъ обогналъ меня и предложилъ мнѣ сѣсть на лошадь, которую онъ велъ подъ узцы; я сѣлъ на нее, но казакъ предложилъ то же и Шеферу. Мой казакъ, имѣвшій, несмотря на свою сѣдую голову и бороду, такую воинственную благовидную наружность, захотѣлъ вступить со мной въ разговоръ. Я на всѣ его слова отвѣчалъ по-нѣмецки: «да или нѣтъ», кивалъ головой, стараясь схватить значеніе его словъ. Онъ далъ мнѣ кусокъ хлѣба и жестяную бутылку съ водкой, а немного спустя еще кусокъ сахару. Но его щедрость была не безкорыстна. Онъ думалъ, что въ моемъ черномъ шелковомъ галстукѣ есть дукаты; онъ ощупалъ его два раза и, наконецъ, присвоилъ. Онъ замѣнилъ также свою простую шинель моей болѣе хорошей и очень хотѣлъ завладѣть бархатными дорожными сапогами, давая мнѣ понять, что уступитъ мнѣ за нихъ свои; этого намѣренія онъ однако не осуществилъ. Мы подошли тѣмъ временемъ къ деревнѣ, гдѣ находилось много плѣнныхъ. Здѣсь же были и русскія войска. Вправо отъ насъ продолжалась пальба изъ пушекъ и ружей. Пожилой офицеръ, котораго я принялъ за нѣмца, остановился здѣсь верхомъ на лошади. Я спросилъ его, куда вела эта дорога? Въ Борисовъ! Въ дальнѣйшемъ разговорѣ онъ сказалъ: «Сегодня, вѣроятно, окончится эта война, сегодня мы поймаемъ и птицу въ ея гнѣздѣ». Стало холоднѣе, падалъ снѣгъ. Шеферъ безъ шляпы, перчатокъ и пальто, почти замерзалъ. Конвоировавшая насъ команда уменьшилась; мой старый казакъ также удалился, и я снова долженъ былъ идти пѣшкомъ. Усталые до крайности, мы прибыли поздней ночью въ Борисовъ, гдѣ со страхомъ ожидали того, что пошлетъ намъ судьба въ дальнѣйшемъ. Насъ долго водили по улицамъ, пока казаки не нашли человѣка, который завѣдывалъ плѣнными, и который бы надъ нами начальствовалъ. Остановились, наконецъ, передъ маленькимъ домомъ. Одинъ изъ нашихъ вожатыхъ вошелъ туда, другой остался караулить передъ дверью, а прочіе окружили нашу толпу. Нѣсколько французскихъ офицеровъ хотѣли зайти въ этотъ домъ, но и здѣсь караульные прогнали ихъ нагайками. Мы стояли здѣсь, вѣрно, съ часъ, прежде чѣмъ послѣдовалъ приказъ относительно насъ. Въ невѣроятной сутолкѣ, при свѣтѣ пожара, насъ пригнали теперь къ ряду горящихъ домовъ. Тутъ вдругъ среди насъ распространился слухъ, что насъ вгонятъ въ это огненное море. Раздались крики, рыданія, плачъ и мольбы, причемъ отличились преимущественно нѣсколько женщинъ. Оказалось, однако, что намѣренія рускихъ были вовсе не такъ ужасны; насъ не думали сжигать, но желали, чтобы мы не замерзли. Съ этой цѣлью и былъ отданъ приказъ привести насъ сюда, гдѣ мы застали сотни другихъ плѣнныхъ, грѣющихся у горящихъ домовъ, какъ возлѣ костровъ. Вокругъ насъ размѣстились русскіе пѣхотинцы, какъ мы скоро узнали—Тобольскаго полка. Мы улеглись на голой землѣ. Вначалѣ спать мѣшали караульные, обыскивавшіе насъ и отбиравшіе то, что еще оставили казаки. Многіе, сохранившіе еще ранцы, должны были разстаться съ ними; сопротивлявшихся били. Подошелъ и ко мнѣ одинъ съ вопросомъ: «Ты капитанъ?»
— Да—отвѣтилъ я.
Скажи я: нѣтъ, меня, вѣроятно, тоже не освободили бы отъ обыска; впрочемъ, скоро другой солдатъ обыскалъ и меня. Скоро однако обыски прекратились, и мы, тѣсно прижавшись другъ къ другу, заснули.
Я проснулся часа черезъ два. Всѣ вокругъ меня мирно спали. Я рѣшилъ поискать земляковъ. Я долго ходилъ никѣмъ не останавливаемый среди плѣнныхъ, но мои поиски оставались тщетными. Наконецъ, я нашелъ у костра четырехъ кавалеристовъ легкаго егерскаго полка, одинъ изъ нихъ былъ вахмистръ. Я тотчасъ присоединился къ нимъ. Они говорили именно о возможности бѣгства и полагали, что имъ это удастся, такъ какъ одинъ изъ нихъ немного зналъ по-польски, другой имѣлъ у себя еще нѣсколько дукатовъ, кромѣ того, они думали, что вблизи есть мостъ черезъ Березину, построенный для перехода баварцевъ. Я убѣдилъ ихъ въ противномъ и разсказалъ имъ, какъ желаніе найти мостъ явилось причиной моего плѣненія, они отказались отъ своего плана и принялись готовить пищу. Я имѣлъ еще размельченный кофе, а одинъ изъ солдатъ—пару маленькихъ картофелинъ. Было уже около полуночи; мы сидѣли, погруженные въ невеселыя размышленія о грядущемъ. Вдругъ къ намъ подошелъ нѣмецъ,—онъ былъ русскимъ армейскимъ чиновниковъ. Видя, что мы нерасположены говорить о событіяхъ войны, онъ спросилъ, кто и откуда мы? Услышавъ, что я врачъ, онъ сказалъ:
«О! врачамъ въ теперешнее время можно устроиться; нашъ генералъ принимаетъ ихъ, однакожъ, согласно приказу, только нѣмцевъ».
Эти слова не произвели на меня никакого впечатлѣнія. Чиновникъ ушелъ, и окружающіе меня стали наперерывъ убѣждать меня обратить вниманіе на его слова; особенно старался вахмистръ, желавшій оставаться у меня въ качествѣ денщика и надѣявшійся, такимъ образомъ, сохранить свою жизнь. Миновала ночь; въ холодное пасмурное утро 29 ноября жило, шевелилось и двигалось невѣроятное множество русскихъ, казаковъ, плѣнныхъ всякаго рода, женщинъ и евреевъ, словомъ—пестрая и многочисленная смѣсь на площадяхъ и развалинахъ Борисова. Пообѣщавъ моему маленькому обществу возвратиться, я рѣшилъ отправиться къ начальству. Едва я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ увидѣлъ того чиновника, который былъ у насъ ночью. Я подошелъ къ нему, заговорилъ съ нимъ и сказалъ: «Я готовъ во время моего плѣна работать въ госпиталяхъ; укажите, къ кому мнѣ обратиться». Онъ повелъ меня къ офицеру ближняго караула гауптвахты, говорившему по-нѣмецки. Офицеръ приказалъ тотчасъ позвать унтеръ-офицера, тоже знавшаго нѣсколько нѣмецкихъ словъ, и велѣлъ отвести меня къ генералу. Вскорѣ я очутился передъ русскимъ генераломъ. Онъ съ состраданіемъ взглянулъ на меня. Теплая комната, въ которой я опять очутился, чрезвычайно хорошо подѣйствовала на меня. «Кто вы?»—обратился ко мнѣ генералъ по-нѣмецки. «Я главный врачъ; вчера рано утромъ попалъ въ плѣнъ и хочу предложить свои услуги въ качествѣ врача. Я слыхалъ ночью, что русскіе принимаютъ нѣмецкихъ врачей». «Къ какой націи вы принадлежите? Откуда вы?» И узнавъ, что я изъ Штутгардта, задалъ нѣсколько вопросовъ о живущемъ тамъ графѣ Витгенштейнѣ. Наша бесѣда продолжалась, вѣроятно, 3—4 минуты и была прервана приходомъ плѣнныхъ французскихъ офицеровъ. Генералъ выслушивалъ каждаго, несмотря на то, что нѣкоторые имѣли прямо отталкивающій видъ. Одинъ былъ завернутъ даже въ попону. На вопросъ генерала: кто онъ? Онъ отвѣтилъ: «Я эскадронный командиръ егерскаго полка». Но когда вошелъ французскій врачъ, выглядѣвшій куда плачевнѣе, чѣмъ я и всѣ прочіе, худой и черный, какъ трупъ негра, въ разорванной и обгорѣвшей одеждѣ, какъ нищій еврей, и произнесъ, указывая на смѣсь сырого ячменя, гороху и земли въ своихъ дрожащихъ рукахъ: «Вотъ моя пища въ теченіе уже пяти дней; я плѣнный и больной; вы видите мое несчастіе». Тогда генералъ сказалъ близко стоящему денщику: «Давай хлѣбъ! Страданія этихъ людей ужасны!» Денщикъ принесъ большой хлѣбъ, вѣсомъ приблизительно въ 12—15 фунтовъ, и раздѣлилъ его между нами. Я тотчасъ отошелъ съ моимъ хлѣбомъ въ сторону и спросилъ у одного, сидящаго близко къ выходной двери офицера, курившаго изъ длинной трубки, кто этотъ генералъ? «Это графъ фонъ-Витгенштейнъ», отвѣтилъ онъ мнѣ. Я удивился, какъ я не догадался объ этомъ изъ его разспросовъ о Штутгардтѣ; порядокъ мыслей былъ у большинства изъ нашихъ столь же ослабленъ, какъ и наши силы. Я потихоньку пробрался дальше и очутился у стеклянной двери, раскрывшейся, когда я слегка задѣлъ ее. Я вошелъ, и увидѣлъ тамъ многихъ офицеровъ, сидѣвшихъ и спящихъ на сѣнѣ. Я усѣлся въ уголъ, съѣлъ полученный хлѣбъ и, думая о моемъ плачевномъ положеніи, заснулъ. Мой сонъ, вѣрно, продолжался долго, потому что, когда я проснулся, все вокругъ меня измѣнилось. Офицеровъ не было, и сѣно, на которомъ они лежали, было убрано; я же сидѣлъ одинъ въ моемъ углу, и остатокъ моего хлѣба лежалъ у меня на колѣняхъ. Господствующая въ домѣ тишина побудила меня встать; я пошелъ къ стеклянной двери и увидѣлъ графа, сидѣвшаго за столомъ и что-то пишущаго. Я хотѣлъ было выйти украдкою, но онъ замѣтилъ меня и обернувшись сказалъ: «Вы еще здѣсь? Теперь я совѣтую вамъ походить по городу. Вы, навѣрное, встрѣтите главнаго врача моей арміи (онъ точно описалъ мнѣ ростъ и все, по чему можно было его узнать); онъ носитъ на своей спинѣ коричневую кожаную сумку, съ которой ходитъ изъ дома въ домъ, чтобъ перевязывать и оперировать встрѣчающихся раненыхъ. Скажите ему о вашемъ желаніи и передайте, что васъ послалъ я». Держа хлѣбъ подъ шинелью я отвѣсилъ ему поклонъ и вышелъ. На площади теперь было меньше народу, чѣмъ рано утромъ; къ сожалѣнію, я не нашелъ моихъ земляковъ, съ которыми провелъ послѣднюю ночь: большинство плѣнныхъ было уведено; все-таки выглядѣло еще чрезвычайно воинственно. Я прошелъ лишь нѣсколько шаговъ, какъ увидѣлъ человѣка, подходящаго къ описанію, сдѣланному графомъ. Онъ вошелъ въ домъ, а за нимъ шелъ другой, носившій кожаную сумку на спинѣ. Я удвоилъ шаги,—чтобъ дойти до этого дома и зашелъ вслѣдъ за ними въ кухню. Стоявшая у очага прислуга при видѣ меня испугалась и, крикнувъ: Іисусъ, Марія! поспѣшила въ комнату. Тотчасъ появилась милая, молодая женщина, чисто и опрятно одѣтая. «Что вы желаете?» спросила она меня полнымъ страданія голосомъ. «Меня прислалъ графъ фонъ-Витгенштейнъ». Послѣ этихъ моихъ словъ она тоже исчезла, но также скоро вернулась обратно со своимъ мужемъ. Послѣ короткаго разсказа: Почему я пришелъ? Кто я? Какъ я попалъ въ плѣнъ? онъ обратился (это былъ докторъ Виттъ, тогдашній главный штабный врачъ арміи графа фонъ-Витгенштейна) съ просьбой къ своей женѣ позаботиться о томъ, чтобъ приготовили для меня скорѣе что нибудь согрѣвающаго. Вскорѣ появился чай, который я съ такою же жадностью поглощалъ чашку за чашкой, какъ и послѣдовавшій затѣмъ обѣдъ. Шла оживленная бесѣда. Докторъ Виттъ разсказалъ, между прочимъ, что третьяго дня забрали въ плѣнъ транспортъ больныхъ и раненыхъ вюртембергцевъ съ четырьмя врачами; они находятся всѣ въ деревнѣ, въ 10 верстахъ отсюда. Наступилъ полдень; обѣдъ, какъ и въ мирное время, за накрытымъ столомъ, приготовленный самымъ опрятнымъ и лучшимъ образомъ, очень ободрилъ и подкрѣпилъ меня. Четвертымъ за столомъ былъ русскій врачъ Винцманъ изъ Гессена, носившій сегодня кожаную сумку. Онъ былъ взятъ въ плѣнъ французами въ іюлѣ мѣсяцѣ, долженъ былъ тамъ оказывать услуги въ качествѣ врача и у Березины снова попалъ къ русскимъ. Послѣ обѣда явились къ доктору Витту многіе русскіе врачи, адъютанты графа фонъ-Витгенштейна, гвардейцы и другіе. Всѣ они разспрашивали меня относительно нашего отступленія. Послѣ обѣда я побродилъ по городу, надѣясь встрѣтить земляковъ, но нашелъ лишь саксонскихъ драгунъ и французскую пѣхоту изъ дивизіи Партуно, сдавшейся вчера ночью на капитуляцію и прибывшую въ Борисовъ сегодня передъ обѣдомъ[4]. Имъ разрѣшено было оставить у себя свой багажъ и ранцы. Я опять вернулся къ доктору Витту. Онъ и его достойная жена серьезно задались цѣлью позаботиться обо мнѣ. Эти добрые люди такъ много сдѣлали для меня, что я вѣчно буду питать къ нимъ благодарность и почтеніе. Я спалъ превосходно эту ночь въ теплой комнатѣ, на сѣнѣ. Утромъ 30 ноября въ городѣ появилось много плѣнныхъ; прибывали и русскія войска. Говорили, что въ два дня забрали въ плѣнъ 30,000 человѣкъ. Въ этотъ день привели многихъ врачей французской арміи, предложившихъ свои услуги на тѣхъ же условіяхъ, что и я. Докторъ Виттъ однако принялъ только господина Дюкруа, родомъ изъ Кенигсберга. Мой новый благодѣтель назначилъ насъ обоихъ сперва въ деревню Шицкову, находящуюся въ 10 верстахъ отъ Борисова, по дорогѣ въ Полоцкъ, гдѣ помѣстили 3.000 раненыхъ и больныхъ русскихъ и плѣнныхъ; при нихъ до сихъ поръ былъ только одинъ русскій врачъ.
1 декабря Виттъ, принявъ всѣ необходимыя мѣры касательно множества больныхъ и раненыхъ и распорядившись о пересылкѣ части ихъ внутрь Россіи, уѣхалъ. Онъ далъ мнѣ письменный приказъ, по которому я долженъ былъ смѣнить врача въ Шицковѣ; послѣднему нужно было идти за своимъ корпусомъ, а Дюкруа назначался моимъ помощникомъ. Русская армія выступила изъ Борисова. Я остался въ квартирѣ доктора Витта и ожидалъ приказа о моей отправкѣ въ командировку отъ коменданта города. Не получивъ черезъ три дня никакихъ приказаній, я и Дюкруа пошли къ плацъ-коменданту. Въ той квартирѣ, гдѣ жилъ графъ Витгенштейнъ, я нашелъ штабъ-офицеровъ, которымъ и разсказалъ по-нѣмецки о предписаніи, полученномъ мною и о желаніи работать, чтобъ быть полезнымъ.
— Всѣ вы, нѣмцы, такъ ревностно относитесь къ дѣламъ службы, — спросили они меня.
Послѣ нѣкоторыхъ разспросовъ о нашемъ отступленіи, объ отношеніи вообще нѣмцевъ и союзниковъ къ французамъ, они отпустили насъ, пообѣщавъ, что завтра мы получимъ соотвѣтствующій приказъ.
Лишь 7 декабря покинули мы Борисовъ. По дорогѣ мы встрѣтили многихъ отдѣльныхъ солдатъ, принадлежавшихъ къ русской арміи, и много разбросанныхъ труповъ нашихъ. Къ ночи мы прибыли въ Шицковъ и вскорѣ нашли врача В…, котораго очень обрадовало наше прибытіе, но еще болѣе приказъ догонять свою часть. Онъ принялъ насъ очень радушно и угостилъ всѣмъ, что у него было. Здѣсь я нашелъ тѣхъ четырехъ вюртембергскихъ врачей, о которыхъ мнѣ сказалъ докторъ Виттъ; именно моего коллегу Ципперлена и младшихъ врачей Кюнле и Гертнера; фамилію четвертаго я позабылъ; онъ умеръ вскорѣ послѣ этого. Русскій врачъ В… приготовлялся къ отъѣзду. Передавъ мнѣ больныхъ и поколотивъ на другое утро своего денщика за то, что онъ не посолилъ приготовленную въ дорогу жареную телятину, онъ уѣхалъ и вмѣстѣ съ нимъ Ципперленъ. Старшій въ деревнѣ офицеръ повелъ меня, вскорѣ послѣ моего прибытія, въ кладовую, наполненную тулупами, чтобъ я выбралъ себѣ изъ нихъ, какой мнѣ подойдетъ. Онъ далъ также каждому изъ насъ по одному солдату, знавшему нѣмецкій языкъ, въ качествѣ переводчика. Я получилъ двухъ самыхъ расторопныхъ, Ивана Криницкаго изъ Риги, сына мясника, и Вреде, сына садовника изъ Петербурга. Эти провожали насъ къ больнымъ, свѣтили намъ при перевязкѣ, переводили наши вопросы и отвѣты больныхъ, а дома прислуживали. Теперь началась работа. Со всѣхъ сторонъ посылали за мной раненые офицеры, которымъ отрекомендовалъ меня уже господинъ В… Я многихъ изъ нихъ нашелъ въ ужасныхъ условіяхъ въ крестьянскихъ избахъ. Еще хуже и болѣе переполнены были помѣщенія солдатъ. Вначалѣ не хватало многаго необходимаго для лѣченія и ухода за больными; недоставало, между прочимъ, свѣчей, такъ что всю зиму намъ приходилось работать, большею частью, при свѣтѣ лучины. Какъ мы пробивались вначалѣ, доказываетъ слѣдующее. Не хватало также самаго необходимаго, корпія и холста для перевязокъ. Послѣдній приходилось замѣнять грубымъ и грязнымъ бѣльемъ, большей частью добывали холстъ изъ рубахъ окрестныхъ польскихъ крестьянъ. Чтобъ приготовить себѣ длинные бинты, мы разрѣзали рубахи и получали чрезвычайно несовершенные бинты. Корпію приготовляли сами раненые офицеры и солдаты; пластыря совсѣмъ не было. Отсутствовали также всѣ другія вспомогательныя средства для надлежащей перевязки. Лубки для леченія переломовъ костей мы должны были приготовлять изъ щепокъ. Хирургическихъ инструментовъ было мало; кромѣ бистурія, даннаго мнѣ докторомъ Виттомъ, другихъ инструментовъ не было ни у меня, ни у Дюкруа, старавшагося, впрочемъ, уклоняться отъ операцій. Зато мой бистурій приносилъ большую пользу, правда, онъ былъ отличнаго качества. Я не преувеличу, если скажу, что въ одномъ Шицковѣ вырѣзалъ имъ около двухсотъ пуль и другихъ постороннихъ тѣлъ, сдѣлалъ имъ столько же ставшихъ необходимыми расширеній у ранъ, вскрылъ фистулезные ходы къ ранамъ и удалилъ очень много гангренозныхъ частей. Лѣкарствъ, чтобъ доставить облегченіе или помощь какому-нибудь больному, какъ бы онъ ни страдалъ, совсѣмъ не было. Такимъ образомъ, при посѣщеніяхъ больныхъ приходилось ограничиваться назначеніемъ діэты и словами утѣшенія. Рано утромъ, задолго до разсвѣта, мы начинали обходъ и перевязку больныхъ. Мы раздѣлили деревню, состоявшую изъ длиннаго ряда избъ, тянувшихся за ними овиновъ и сараевъ, на три равные участка; каждый посѣщалъ ежедневно два раза свой участокъ. Всѣ офицеры были чрезвычайно скромны, вѣжливы и благодарны. Ихъ участіе ко мнѣ облегчало мое положеніе. Они дѣлились со мной бѣльемъ и всѣмъ, что имѣли; благотворнѣе всего дѣйствовалъ на меня ихъ чай, которымъ они часто угощали меня при моихъ посѣщеніяхъ. Военный тифъ или военная чума появилась и у насъ въ деревнѣ и съ каждымъ днемъ распространялись все сильнѣе и сильнѣе. Занесли эту болѣзнь мы, плѣнные, т. к. у насъ я наблюдалъ отдѣльные случаи заболѣваній еще въ лагерѣ при Черничной, и развитіе этой болѣзни во время отступленія отъ Москвы. Здѣсь я имѣлъ возможность болѣе внимательно прослѣдить теченіе этой болѣзни, сопровождавшейся, въ большинствѣ случаевъ, смертью. Я отношу эту болѣзнь къ разряду заразныхъ эпидемическихъ болѣзней; развивается она на почвѣ неправильнаго питанія и переутомленія, послѣднее предположеніе подтверждается тѣмъ обстоятельствомъ, что когда въ отдѣльныхъ единичныхъ случаяхъ представлялась возможность перевести больного на питательную діэту—болѣзнь протекала менѣе дурно и оканчивалась выздоровленіемъ. Обыкновенно смертность доходила до 50%, причемъ среди плѣнныхъ процентъ смертности былъ значительно выше, раненые почти всегда умирали. Объясняется это, конечно, страшнымъ истощеніемъ силъ, которымъ страдали всѣ плѣнные. Среди умиравшихъ отъ военной чумы былъ плѣнный унтеръ-офицеръ, котораго зналъ докторъ Кюльне. Ему въ августѣ мѣсяцѣ пуля раздробила при Смоленскѣ правое колѣно; нога была ампутирована, и рана начала заживать. При отступленіи онъ былъ взятъ въ плѣнъ недалеко отъ Бобра съ транспортомъ больныхъ и прибылъ въ Шицковъ. Здѣсь зажившая рана снова открылась; кожа и мускулы далеко разошлись, и наружу выступила черная гніющая кость, самъ больной до крайности исхудалъ, былъ черенъ отъ дыму и грязи, какъ негръ, его все время лихорадило, но все-таки онъ не терялъ сознанія. Онъ часто обращался съ вопросомъ къ Кюльне: «Почему я долженъ такъ страдать и переносить такъ много несчастій?» Кюльне однажды сказалъ: «Такъ какъ вы часто повторяете этотъ вопросъ, то я хочу вамъ на него отвѣтить: Небо воздаетъ рано или поздно каждому за добрыя и недобрыя дѣла, и мнѣ кажется, что насталъ часъ возмездія и для васъ за ваше грѣшное озорничество, за жестокое убійство, совершенное вами въ Штейермаркѣ. Ваша болѣзнь такого рода, что нельзя ожидать улучшенія ни отъ нашего искусства, ни отъ вашей физической силы, наоборотъ, условія, въ которыхъ мы теперь живемъ и ваше истощеніе предвѣщаютъ плохой конецъ; потому просите у Бога простить вамъ ваши грѣхи, Онъ можетъ васъ скоро отозвать». Бѣда научаетъ молиться! Этотъ грубый человѣкъ началъ въ нашемъ присутствіи читать отходную молитву: «Кто знаетъ, какъ близокъ мой конецъ». Мы покинули его со словами утѣшенія, и черезъ нѣсколько дней онъ сталъ трупомъ. Я вспомнилъ печальную исторію, о которой напомнилъ Кюльне умиравшему. Когда мы вскорѣ послѣ битвы при Ваграмѣ шли къ Фіуме и проходили черезъ Штейеръ, этотъ унтеръ-офицеръ застрѣлилъ въ одной деревнѣ молодого пекаря только потому, что несчастный не отпустилъ ему хлѣба, такъ быстро, какъ онъ требовалъ. Эта дикая расправа надѣлала тогда много шуму. Тотчасъ былъ возбужденъ процессъ, полгода онъ былъ подъ арестомъ, въ цѣпяхъ, и почему, наконецъ, его простили, мнѣ осталось неизвѣстнымъ. Много работая и хорошо питаясь, я очень поправился. Прибавились силы и пополнѣлъ, настроеніе тоже улучшилось и на душѣ стало спокойнѣе. Замѣчая, что у меня съ каждымъ днемъ все прибываютъ силы, я часто размышлялъ о странности этого явленія. Кругомъ меня ежедневно умирали, а мое здоровье дѣлалось все лучше и лучше и силы прибавлялись, что называется, не по днямъ, а по часамъ. Я благодарилъ Небо за спасеніе отъ гибели и выздоровленіе. Часто, однако, въ голову мнѣ приходили слова Гуфеланда: «Что особенно хорошее самочувствіе есть предвѣстникъ близкой болѣзни». Однажды утромъ, въ Рождественскіе праздники по русскому стилю, вышелъ я такъ же рано, какъ и всегда, для осмотра больныхъ. Чувствовалъ я себя хорошо, настроеніе духа также было отличное. Посѣтивъ, осмотрѣвъ и перевязавъ большую часть моихъ больныхъ, я, переходя изъ одного дома въ другой, вдругъ заболѣлъ, словно пораженный молніей. Силы оставили меня, я упалъ на землю и потерялъ сознаніе. Такъ силенъ былъ припадокъ военной чумы, этой злокачественной и смертельной болѣзни, что я изъ всего происходившаго со мной съ этого времени помню только то, что два русскихъ солдата принесли меня въ мою квартиру. Безъ сознанія и въ бреду провелъ я много дней въ бричкѣ, устланной сѣномъ и соломой и замѣнявшей постель. Когда затѣмъ въ январѣ 1813 года болѣзнь моя начала ослабѣвать, и у меня явилось сознаніе, однажды пришелъ молодой французскій врачъ къ Дюкруа, онъ выразилъ свое удивленіе по поводу состоянія моего здоровья и крѣпости моего организма, безъ лекарствъ боровшагося съ этой ужасной болѣзнью. Онъ далъ мнѣ на сахарѣ нѣсколько мятныхъ капель. Я принялъ ихъ и повѣрилъ теперь, что выдержу борьбу со смертью. Когда я принялъ лекарство, я подумалъ въ первую минуту, что сойду съ ума: во рту было такое ощущеніе, словно я принялъ горячій металлъ; жгло и кололо. Я извивался по полу, словно червь, но никто не далъ мнѣ глотка воды. Долго мучился я, однако, перенесъ это жестокое мученіе; сознаніе стало возвращаться ко мнѣ, но врачъ, давшій мнѣ лекарство, между тѣмъ ушелъ. Мой русскій денщикъ, очень заботившійся обо мнѣ во время моей болѣзни и выздоровленія, исполнялъ долгъ не только человѣка, но и христіанина: онъ часто и горячо молился о ниспосланіи мнѣ выздоровленія и часто къ нѣмецкимъ молитвамъ присоединялъ тѣ, которымъ онъ научился у рускихъ. Я поправлялся чрезвычайно медленно и не мало безпокоился за возстановленіе слуха и зрѣнія. Длинныя ночи, которыя я проводилъ все еще безъ сна, были для меня мучительными и казалось, что они длятся вѣчно. Къ концу февраля 1813 года я настолько поправился, что снова могъ приняться за работу. Къ этому времени выздоровѣли также около 500 нашихъ раненыхъ и больныхъ, ожидавшихъ теперь отправки во внутреннія губерніи. Многое между тѣмъ улучшилось; пища стала обильнѣе и разнообразнѣе; были уже необходимыя лекарства, прислали также нѣкоторые инструменты. Комендантъ Борисова прислалъ мѣшокъ корпій и перевязочныхъ матеріаловъ, цѣлый транспортъ котораго онъ получилъ отъ императрицы Маріи Ѳеодоровны. Теперь въ нашей деревнѣ появилось молоко, масло, вино, медъ и жизнерадостные люди. Къ концу марта число нашихъ больныхъ значительно уменьшилось; выздоравливавшіе отсылались въ армію, а плѣнные были переведены въ Полоцкъ. Удачное леченіе и операціи, внимательность и предупредительность по отношенію къ больнымъ, какъ къ русскихъ офицерамъ и солдатамъ, такъ и къ плѣннымъ, всѣхъ бывшихъ въ этой деревнѣ націй, создали мнѣ популярность. Меня приглашали теперь также и къ больнымъ окрестнымъ помѣщикамъ. О моей полезной дѣятельности узналъ комендантъ Борисова, фонъ Швистхцинъ, тогдашній начальникъ московской милиціи, и перевелъ меня въ апрѣлѣ 1813 года въ этотъ уѣздный городъ въ качествѣ врача при главномъ госпиталѣ. Съ этого времени я сталъ его домашнимъ врачемъ; его примѣру слѣдовало дворянство, шляхтичи всей окрестности и офицеры Борисова. Съ этого времени поле моей дѣятельности все расширялось, и я пріобрѣталъ все большую славу, о чемъ разскажу въ послѣдней главѣ. Такъ пережилъ достопамятный 1812 годъ, достопримѣчательнѣйшій въ моей жизни! Я спасся отъ сабель, пикъ, копій и стрѣлъ, пуль, холода и въ концѣ концовъ отъ чумы. Я могу сказать вмѣстѣ съ Геллертомъ: Господи, ты не оставилъ меня; Твоя рука направляла меня.
Примѣчанія
править- ↑ Молдавская армія подъ начальствомъ Чичагова первоначально дѣйствовала противъ Турціи, но послѣ заключенія мира присоединялась къ главнымъ силамъ непріятеля и должна была преградить Наполеону дорогу черезъ Березину.
- ↑ При Студянкѣ и противолежащей деревнѣ Стаховѣ произошла собственно битва при Березинѣ.
- ↑ Эрнстъ-Евгеній-Фр. фонъ Хигель, позже вюртембергскій военный министръ.(Прим. издателя).
- ↑ Дивизія Партуно, принадлежавшая корпусу маршала Виктора, была отрѣзана отъ арміи и должна была сдаться Генштейну вечеромъ 27-го ноября.
