Въ ночь съ 13 на 14 ноября, Наполеонъ и большинство французовъ покинули Смоленскъ. Я выступилъ со штабомъ корпуса еще до полудня. Въ теченіе послѣднихъ двухъ дней наступили снова сильные холода, и гололедица. Не успѣли мы пройти и двухъ верстъ, какъ снова насъ окружили казаки, тѣснившіе до самаго вечера. Намъ пришлось все время отражать со всѣхъ сторонъ аттаки. Вечеромъ стало спокойнѣе, и мы расположились лагеремъ за лѣсомъ, вблизи нѣсколькихъ домовъ, влѣво отъ дороги къ Красной, приблизительно на полдорогѣ отъ Смоленска. Начиная со Смоленска, я часто замѣчалъ прибывшаго изъ Москвы офицера нашей легкой инфантеріи, фонъ Трелтшъ, совершившаго отступленіе на нагруженной мѣшками чая телѣгѣ, въ какихъ въ Германіи возятъ овесъ. Этотъ расположился сегодня у моего огня. Онъ приготовилъ себѣ чай, пилъ его и позволилъ также своимъ деньщикамъ воспользоваться испитымъ чаемъ. Эта безчеловѣчная бережливость при невѣроятномъ запасѣ чаю на телегѣ, возбудила мое негодованіе, и я упрекнулъ его въ скупости. «Что вы думаете», отвѣтилъ онъ мнѣ: «мой чай, если я его счастливо доставлю въ Германію, сразу сдѣлаетъ меня богатымъ человѣкомъ». Мы выступили очень рано. Но этотъ офицеръ возился со своимъ чаемъ и запоздалъ; тотчасъ-же послѣ нашего выступленія казаки напали на нашъ лагерь, и вѣроятно взяли его въ плѣнъ съ его телѣгой чая, потому что съ тѣхъ поръ его болѣе никогда не видѣли.
Весь день 15 ноября насъ безпрестанно тревожили казаки. Наполеонъ съ гвардіей давно опередилъ насъ. Мы слѣдовали въ арріергардѣ, и поэтому должны были постоянно отражать аттаки казаковъ, вѣрнѣе удирать отъ нихъ. Приблизительно на разстояніи часа отъ Красного, мы натолкнулись на значительныя каваллерійскія силы непріятеля, занявшихъ окружающія возвышенности. Мы не могли двинуться ни впередъ, ни назадъ, дорога шла черезъ крутой спускъ, оканчивающійся узкимъ мостомъ, переброшеннымъ черезъ небольшую рѣченку. Мостъ былъ занятъ нашимъ обозомъ и артиллеріей. На этотъ пунктъ, повидимому, русскіе обратили все свое вниманіе, и тамъ сосредоточили огонь своей артиллеріи. Наша толпа отсталыхъ, офицеровъ и солдатъ всѣхъ націй, носившая громкое названіе «арьергардъ», состояла изъ 300 человѣкъ. Генералы фонъ Штокмейеръ и фонъ Кернеръ постарались выстроить эту толпу въ боевомъ порядкѣ; большинство имѣло въ рукахъ палки и шомполы и держала ихъ на плечахъ, какъ ружья. Я самъ примкнулъ съ моей лошадью къ правому флангу, чтобъ увеличить строй. Въ это время подъѣхала одна изъ нашихъ пушекъ; но она была такъ нагружена ранцами, что прошло много времени, прежде чѣмъ ее приготовили для стрѣльбы, и когда она наконецъ выстрѣлила, выстрѣлъ былъ до того слабый, что одинъ изъ нашихъ замѣтилъ: «Ну, мы дошли до крайности, даже порохъ теряетъ силу, какъ люди и лошади». Когда до насъ долетѣло нѣсколько непріятельскихъ снарядовъ, раздалась команда храбраго генерала фонъ Штокмейера: Направо кругомъ! Впередъ! Маршъ! И мы двинулись къ мосту. Ручей замерзъ, и большая часть нашихъ перешла по льду, несмотря на стрѣльбу русской артиллеріи, наши потери были незначительны. Перейдя рѣку мы свернули вправо отъ дороги, потому что вся она была загромождена повозками. Мы благополучно достигли ночью Красного. Въ этотъ день, вмѣстѣ съ другими непріятель отбилъ и послѣднія вюртембергскія пушки. На базарной площади Красного, въ угловомъ домѣ, мы нашли всѣхъ офицеровъ нашего корпуса, покинувшихъ раньше насъ Смоленскъ. Въ этомъ тѣсномъ помѣщеніи квартировали всѣ чины, теперь не давали преимуществъ, и генералы довольствовались тѣми же помѣщеніями, что и младшіе офицеры; остатокъ нашего корпуса, носившій еще оружіе, расположился передъ воротами. Наступилъ день 16 ноября. Маленькій городъ былъ переполненъ людьми, лошадьми и повозками. То тамъ, то здѣсь вспыхивали пожары. За стѣной весь день шла пальба изъ ружей и пушекъ. Графъ фонъ Шелеръ получалъ со всѣхъ сторонъ рапорты раненыхъ и больныхъ, такъ что у меня, какъ у исправл. должность старшаго хирурга, работы было вдоволь. Одному старику артиллеристу, старшему наводчику, пушечное ядро раздробило голень. Я нашелъ его съ женой въ снятой квартирѣ. Раненый былъ перевязанъ, и за нимъ былъ хорошій уходъ; все-таки у него была лихорадка, сильныя боли, и рана кровоточила. Я удалилъ вчерашнюю перевязку и изслѣдовалъ поврежденіе. Кости были раздроблены, и кожа, мускулы, сосуды были разорваны. При этомъ пораненіи единственнымъ средствомъ сохранить жизнь была бы ампутація ноги выше сустава; хотя я и потерялъ мои хирургическіе инструменты, однако, все же ампутацію кое какъ можно было бы сдѣлать. Но едва я заикнулся объ ампутаціи ноги, какъ жена раненаго перебила меня: «Какъ», сказала она: «вы такъ жестоки, что хотите еще увеличить наше горе?» и, рыдая, въ отчаяніи, она продолжала: «Съ тѣхъ поръ, какъ мы вступили въ эту страну, мы боролись съ голодомъ, жаждой, стужей и заботились только о томъ, чтобъ какъ-нибудь сохранить свою жизнь, и Богъ охранялъ насъ до сихъ поръ. Я не хочу просить его отомстить этому жестокому человѣку, доведшаго насъ до этого несчастья и не сочувствующаго человѣческимъ страданіямъ». Съ этими словами она безъ памяти упала на полъ; я занялся ею, а затѣмъ перевязкой ноги. Но храбрый человѣкъ сказалъ: «Оставьте мою ногу такъ, какъ она есть; я такъ же спокойно покоряюсь здѣсь моей судьбѣ, какъ спокойно ожидалъ я часто смерти у моей пушки. Только заботы объ моей женѣ и дѣтяхъ, оставшихся дома, дѣлаютъ теперь для меня медленную смерть тяжелой». Не менѣе трогательную сцену засталъ я въ военномъ госпиталѣ. На небольшой кучкѣ соломы, превратившейся въ навозъ, лежало много раненыхъ и больныхъ лихорадкой. Въ этой толпѣ я разыскалъ нѣсколькихъ, принадлежавшихъ къ нашему корпусу; изъ нихъ одинъ молодой обозный артиллерійскій солдатъ, сказалъ мнѣ: «Ахъ, какъ хорошо, что мы пришли», обратился онъ ко мнѣ и разсказалъ: «Вчера на мосту сидѣлъ я спокойно на своей лошади, какъ вдругъ мнѣ въ ногу попала пуля. Ночью меня доставили сюда, и никто не пришелъ, чтобы взглянуть на меня». Онъ былъ раненъ въ лѣвую голень съ раздробленнымъ переломомъ икряной трубки. Во время перевязки онъ держался спокойно и все время говорилъ: «Я сынъ кирпичнаго мастера Іоганна изъ Оберленнингена (или Унтерленнингена) у Овена. Если вы тамъ когда-нибудь будете, передайте моему отцу привѣтъ и скажите, что видѣли меня. Я умру здѣсь; но прежде я хочу за него помолиться». На улицѣ, въ чемъ-то вродѣ кибитки, я нашелъ тяжело больного военнымъ тифомъ (военной чумой) капитана Шмидта. Онъ былъ почти безъ сознанія, въ страшномъ поту. Языкъ былъ сухъ и покрытъ чернобурымъ налетомъ. Пульсъ бился очень быстро. Вмѣсто того, чтобъ привѣтствовать его, я не видѣлъ его со времени войны 1805 года, я сказалъ ему въ утѣшеніе: «Если теперешнее ваше состояніе—кризисъ—то вы скоро выздоровѣете». «Я не вѣрю въ выздоровленіе, а потому я прошу только объ одной дружеской услугѣ: доставить мнѣ воды съ виномъ», отвѣтилъ онъ въ какомъ-то экстазѣ. Спорить съ нимъ и успокаивать его я, конечно, не сталъ, такъ какъ мы каждую минуту ожидали нападеній русскихъ и приказа къ выступленію. Я постарался поскорѣе исполнить его желаніе. Когда я донесъ графу о томъ, что я видѣлъ и сдѣлалъ, онъ далъ мнѣ бутылку вина для капитана и горсть серебряныхъ монетъ въ 40 крейцеровъ для раздачи самымъ нуждающимся солдатамъ. Исполнивъ послѣднее порученіе, я засталъ внизу въ военномъ госпиталѣ французскихъ хирурговъ, занятыхъ ампутаціей раненыхъ вчера и сегодня. Здѣсь были пять врачей, работавшихъ подъ руководствомъ почтеннаго старика; послѣдняго я принялъ за господина Ларрея. Врачи очень ловко оперировали, а солдаты, большинство изъ молодыхъ гвардейцевъ, мужественно переносили свое несчастье. Вообще я удивлялся, что врачи до сихъ поръ сохранили свою хорошую одежду, а ихъ паціенты не были изнурены. Мы, не принадлежавшіе къ гвардіи, ходили давно уже оборванцами, исхудалыми, особенно мы, пришедшіе изъ Тарутина. Наступилъ вечеръ. Я встрѣтилъ моего коллегу Шафера, недавно прибывшаго со стороны Двины; у него было (словно онъ также былъ въ Москвѣ)—много провіанта и «добычи»: лошади, экипажи, одѣяла и проч. Провизію онъ щедро раздавалъ знакомымъ, особенно кофе и чай. Ночью я нашелъ другого друга, аудитора Фаулгабера. Слабый и исхудалый, онъ походилъ на старика. «Другъ, будь добръ, достань мнѣ супъ», привѣтствовалъ онъ меня. Супу не было, но я ему принесъ нашу армейскую, черную мучную кашу. «Достань мнѣ также ложку». Я вытащилъ изъ кармана свою, но не отходилъ отъ него, чтобъ не потерять ея. Холодной, дрожащей рукой подносилъ онъ съ благодарностью эту пищу ко рту. Онъ былъ уже до того слабъ, что не могъ болѣе ходить, и я полагаю, что онъ умеръ въ Красномъ. Я провелъ ночь у Шефера; хотя у насъ горѣлъ костеръ, но было холодно подъ открытымъ небомъ. Наступило утро (17 октября), а съ нимъ снова пришли въ движеніе порохъ, свинецъ и желѣзо. Вскорѣ замѣчены были и первые признаки выступленія, и до полудня мы двинулись туда, гдѣ непріятель уже занялъ въ ожиданіи насъ высоты дороги, ведущей въ Ляды. Съ этихъ высотъ, вправо отъ дороги, по которой двигался Наполеонъ со своей гвардіей, на насъ полился дождь ядеръ и пуль, и мы должны были проходить снова, какъ и третьяго дня, подъ огнемъ непріятеля. Примкнувъ къ гвардейскимъ частямъ, среди которыхъ шелъ пѣшкомъ императоръ, мы, безъ большихъ потерь, поздно ночью прибыли въ Ляды.
Уже задолго до разсвѣта былъ отданъ приказъ выступить изъ Лядъ, но выступленіе замедлилось. Причина этого осталась мнѣ неизвѣстной. Я, съ небольшой группой офицеровъ, двинулся впередъ, не зная, что армія задержится. Мы продолжили нашъ путь, не ожидая остальныхъ, и вечеромъ достигли Дубровны, сдѣлавъ этотъ переходъ вполнѣ благополучно. Здѣсь мы нашли очень мало войскъ, но жители, христіане и евреи, не покинули своихъ домовъ. Мы вскорѣ нашли квартиру, а генералъ Вейсъ досталъ гдѣ-то провіантъ. Вскорѣ прибылъ сюда и императоръ, гвардія, мои генералы и остатокъ нашего корпуса. Я указалъ нашимъ генераламъ удобный домъ для помѣщенія вблизи моей квартиры, который они и заняли. Императоръ тоже остановился неподалеку отъ насъ; гвардія расположилась лагеремъ за городомъ. Наступила оттепель, и ночью начался дождь. Спалось въ теплыхъ комнатахъ необыкновенно хорошо. 19 ноября мы выступили. Гололедица, какъ и всегда, была причиной многихъ несчастій. Если случалось, что упавшій не могъ уже болѣе подняться, то ближайшіе его товарищи бросались на него и самымъ безжалостнымъ образомъ срывали съ него одежду. При дѣлежѣ ссорились и дрались, а раздѣтый товарищъ оставался лежать и, понятно, замерзалъ на дорогѣ. Наполеонъ на этомъ переходѣ нѣсколько разъ дѣлалъ привалъ, что и помѣшало намъ достигнуть Орши. Онъ, какъ это часто случалось въ послѣднее время, шелъ въ рядахъ гвардіи и иногда разговаривалъ съ офицерами союзныхъ войскъ. У одного онъ похвалилъ его собаку; съ другимъ, капитаномъ нашей легкой пѣхоты, фонъ-Гринбергомъ, вступилъ въ болѣе длинный разговоръ. Онъ спросилъ его, между прочимъ: «Какъ вы можете при этихъ стѣсненныхъ обстоятельствахъ тащить за собой корову?» (Слуга велъ ее за веревку, а его жена погоняла). Капитанъ отвѣтилъ: «Моя болѣзненность и мой слабый желудокъ, переваривающій только кипяченое молоко, принуждаютъ меня это дѣлать; съ потерей этого молока погибну и я». Давно мы замѣтили уже, что солдаты стали плохо видѣть, и многіе совершенно ослѣпли, но особенно замѣтили мы это снова на этомъ переходѣ. Видно было, какъ люди вели за собой своихъ товарищей за палку, какъ нищихъ. Натираніе глазъ снѣгомъ помогло нѣсколько. Нѣкоторые, благодаря этому, даже сохранили свое зрѣніе, другіе ослѣпли. Часто такихъ несчастныхъ постигала жестокая участь: товарищи ихъ покидали. Болѣзнь глазъ вызывалась, главнымъ образомъ, отъ дыма бивуачныхъ костровъ: чтобъ возможно лучше согрѣться, люди держали ночью голову и руки надъ огнемъ. Съ другой стороны плохо дѣйствовали и снѣжныя равнины, по которымъ мы шли. У лошадей также замѣчалось ослаблѣніе зрѣнія и слѣпота. Этимъ животнымъ выпалъ на долю тотъ же жребій, что и намъ. Моя лошадь давно служила мнѣ только для того, чтобъ везти провизію, если таковая у меня имѣлась. Я шелъ пѣшкомъ со времени наступленія сильныхъ холодовъ, и часто мнѣ стоило большого труда тащить за собой это изможденное животное. Послѣ бѣгства изъ Вязьмы мнѣ часто хотѣлось пожертвовать ее въ пищу, однако меня всегда удерживало отъ этого чувство благодарности за всѣ оказанныя мнѣ ею услуги. Въ эту ночь у костра я и капитанъ Лезуиръ, адъютантъ генеральнаго штаба, порѣшили, что онъ возьметъ мою лошадь и заплатитъ за нее послѣ заключенія мира или на родинѣ. 20 ноября погода стала мягче; моя шуба была слишкомъ тепла и тяжела, а я самъ слишкомъ слабъ, чтобъ носить теперь лишнюю тяжесть. Пришлось бросить ее. Дальнѣйшій путь я прошелъ въ сюртукѣ и шинели, съ кожаной сумкой съ перевязочнымъ матеріаломъ, перекинутой черезъ одно плечо, и съ офицерской патронной сумкой черезъ другое. Я былъ такой же оборванный и полуобгорѣлый, какъ большинство окружавшихъ меня. Въ полдень достигли мы Орши. Понтонный мостъ, перекинутый черезъ широкій уже въ этомъ мѣстѣ Днѣпръ, ввелъ насъ въ городъ, какъ въ гавань спокойствія и отдыха. Здѣсь былъ гарнизонъ; жители, какъ и въ Дубровнѣ не разбѣжались; въ особенности было много евреевъ. Съ послѣдними можно было дѣлать дѣло; у нихъ были припасы, а у насъ деньги, слѣдовательно можно было столковаться. Гвардія Наполеона здѣсь освободилась отъ собранныхъ ею въ Москвѣ банковыхъ ассигнацій… Я только одинъ разъ видѣлъ въ Гжатскѣ синій билетъ, оказавшійся ассигнаціей, цѣны котораго никто изъ насъ не зналъ. Познакомившись впослѣдствіи съ этимъ родомъ денегъ, я понялъ, какъ ужасно были обмануты солдаты въ Оршѣ евреями при размѣнѣ денегъ. На этой остановкѣ нѣкоторымъ удалось даже достать себѣ бѣлье. Грязны всѣ были ужасно, даже генералы по количеству насѣкомыхъ не уступали солдатамъ. Въ Оршѣ графъ Шелеръ захотѣлъ вознаградить меня за понесенный мною убытокъ и подарилъ мнѣ, вмѣсто похищенной у меня сумки, очень красивый портфель и карманные часы. Я дружески поблагодарилъ его и сказалъ ему, что подарокъ я буду беречь и такъ же высоко цѣнить, какъ и потерянный въ сумкѣ подарокъ отца; что касается часовъ, я просилъ его разрѣшить мнѣ распорядиться ими по своему усмотрѣнію. Я подарилъ ихъ въ ту же ночь человѣку, заботившемуся о продовольствіи всѣхъ генераловъ и офицеровъ штаба нашего корпуса и бывшему, такъ сказать, экономомъ главной квартиры. Этотъ человѣкъ, Баслеръ, совершалъ во время труднаго отступленія отъ Вязьмы до Березины въ своемъ родѣ чудеса: когда все должно было голодать, у него одного находили хлѣбъ; часто онъ доставалъ вдругъ, какъ бы изъ облаковъ или изъ земли, мясо и имѣлъ по дорогѣ водку, и никто не могъ угадать, откуда онъ ее получилъ; словомъ, этотъ Баслеръ оказалъ большія услуги генераламъ и офицерамъ и часто прямо спасалъ меня и многихъ другихъ отъ голодной смерти; онъ былъ скроменъ, вѣжливъ, услужливъ, охотно всѣмъ дѣлился, но любилъ это дѣлать втайнѣ и давалъ всегда втихомолку. Этотъ полезный намъ во время войны человѣкъ убѣжалъ со ввѣреннными ему деньгами, былъ задержанъ въ Богеміи, гдѣ военный судъ приговорилъ его къ повѣшенію, что и было приведено въ исполненіе.
