В ночь с 13 на 14 ноября, Наполеон и большинство французов покинули Смоленск. Я выступил со штабом корпуса еще до полудня. В течение последних двух дней наступили снова сильные холода, и гололедица. Не успели мы пройти и двух верст, как снова нас окружили казаки, теснившие до самого вечера. Нам пришлось всё время отражать со всех сторон атаки. Вечером стало спокойнее, и мы расположились лагерем за лесом, вблизи нескольких домов, влево от дороги к Красной, приблизительно на полдороге от Смоленска. Начиная со Смоленска, я часто замечал прибывшего из Москвы офицера нашей легкой инфантерии, фон Трелтш, совершившего отступление на нагруженной мешками чая телеге, в каких в Германии возят овес. Этот расположился сегодня у моего огня. Он приготовил себе чай, пил его и позволил также своим денщикам воспользоваться испитым чаем. Эта бесчеловечная бережливость при невероятном запасе чаю на телеге, возбудила мое негодование, и я упрекнул его в скупости. «Что вы думаете, — ответил он мне, — мой чай, если я его счастливо доставлю в Германию, сразу сделает меня богатым человеком». Мы выступили очень рано. Но этот офицер возился со своим чаем и запоздал; тотчас же после нашего выступления казаки напали на наш лагерь, и, вероятно, взяли его в плен с его телегой чая, потому что с тех пор его более никогда не видели.
Весь день 15 ноября нас беспрестанно тревожили казаки. Наполеон с гвардией давно опередил нас. Мы следовали в арьергарде, и поэтому должны были постоянно отражать атаки казаков, вернее удирать от них. Приблизительно на расстоянии часа от Красного, мы натолкнулись на значительные кавалерийские силы неприятеля, занявших окружающие возвышенности. Мы не могли двинуться ни вперед, ни назад, дорога шла через крутой спуск, оканчивающийся узким мостом, переброшенным через небольшую речонку. Мост был занят нашим обозом и артиллерией. На этот пункт, по-видимому, русские обратили всё свое внимание, и там сосредоточили огонь своей артиллерии. Наша толпа отсталых, офицеров и солдат всех наций, носившая громкое название «арьергард», состояла из 300 человек. Генералы фон Штокмейер и фон Кернер постарались выстроить эту толпу в боевом порядке; большинство имело в руках палки и шомполы и держала их на плечах, как ружья. Я сам примкнул с моей лошадью к правому флангу, чтоб увеличить строй. В это время подъехала одна из наших пушек, но она была так нагружена ранцами, что прошло много времени, прежде чем ее приготовили для стрельбы, и когда она наконец выстрелила, выстрел был до того слабый, что один из наших заметил: «Ну, мы дошли до крайности, даже порох теряет силу, как люди и лошади». Когда до нас долетело несколько неприятельских снарядов, раздалась команда храброго генерала фон Штокмейера: «Направо кругом! Вперед! Марш!» И мы двинулись к мосту. Ручей замерз, и большая часть наших перешла по льду, несмотря на стрельбу русской артиллерии, наши потери были незначительны. Перейдя реку мы свернули вправо от дороги, потому что вся она была загромождена повозками. Мы благополучно достигли ночью Красного. В этот день, вместе с другими неприятель отбил и последние вюртембергские пушки. На базарной площади Красного, в угловом доме, мы нашли всех офицеров нашего корпуса, покинувших раньше нас Смоленск. В этом тесном помещении квартировали все чины, теперь не давали преимуществ, и генералы довольствовались теми же помещениями, что и младшие офицеры; остаток нашего корпуса, носивший еще оружие, расположился перед воротами. Наступил день 16 ноября. Маленький город был переполнен людьми, лошадьми и повозками. То там, то здесь вспыхивали пожары. За стеной весь день шла пальба из ружей и пушек. Граф фон Шелер получал со всех сторон рапорты раненых и больных, так что у меня, как у исправл. должность старшего хирурга, работы было вдоволь. Одному старику артиллеристу, старшему наводчику, пушечное ядро раздробило голень. Я нашел его с женой в снятой квартире. Раненый был перевязан, и за ним был хороший уход; всё-таки у него была лихорадка, сильные боли, и рана кровоточила. Я удалил вчерашнюю перевязку и исследовал повреждение. Кости были раздроблены, и кожа, мускулы, сосуды были разорваны. При этом поранении единственным средством сохранить жизнь была бы ампутация ноги выше сустава; хотя я и потерял мои хирургические инструменты, однако, всё же ампутацию кое-как можно было бы сделать. Но едва я заикнулся об ампутации ноги, как жена раненого перебила меня: «Как, — сказала она, — вы так жестоки, что хотите еще увеличить наше горе?» — и, рыдая, в отчаянии, она продолжала: «С тех пор, как мы вступили в эту страну, мы боролись с голодом, жаждой, стужей и заботились только о том, чтоб как-нибудь сохранить свою жизнь, и бог охранял нас до сих пор. Я не хочу просить его отомстить этому жестокому человеку, доведшего нас до этого несчастья и не сочувствующего человеческим страданиям». С этими словами она без памяти упала на пол; я занялся ей, а затем перевязкой ноги. Но храбрый человек сказал: «Оставьте мою ногу так, как она есть; я так же спокойно покоряюсь здесь моей судьбе, как спокойно ожидал я часто смерти у моей пушки. Только заботы о моей жене и детях, оставшихся дома, делают теперь для меня медленную смерть тяжелой». Не менее трогательную сцену застал я в военном госпитале. На небольшой кучке соломы, превратившейся в навоз, лежало много раненых и больных лихорадкой. В этой толпе я разыскал нескольких, принадлежавших к нашему корпусу; из них один молодой обозный артиллерийский солдат, сказал мне: «Ах, как хорошо, что мы пришли», — обратился он ко мне и рассказал: «Вчера на мосту сидел я спокойно на своей лошади, как вдруг мне в ногу попала пуля. Ночью меня доставили сюда, и никто не пришел, чтобы взглянуть на меня». Он был ранен в левую голень с раздробленным переломом икряной трубки. Во время перевязки он держался спокойно и всё время говорил: «Я сын кирпичного мастера Иоганна из Оберленнингена (или Унтерленнингена) у Овена. Если вы там когда-нибудь будете, передайте моему отцу привет и скажите, что видели меня. Я умру здесь, но прежде я хочу за него помолиться». На улице, в чем-то вроде кибитки, я нашел тяжело больного военным тифом (военной чумой) капитана Шмидта. Он был почти без сознания, в страшном поту. Язык был сух и покрыт черно-бурым налетом. Пульс бился очень быстро. Вместо того, чтоб приветствовать его, я не видел его со времени войны 1805 года, я сказал ему в утешение: «Если теперешнее ваше состояние — кризис — то вы скоро выздоровеете». «Я не верю в выздоровление, а потому я прошу только об одной дружеской услуге: доставить мне воды с вином», — ответил он в каком-то экстазе. Спорить с ним и успокаивать его я, конечно, не стал, так как мы каждую минуту ожидали нападений русских и приказа к выступлению. Я постарался поскорее исполнить его желание. Когда я донес графу о том, что я видел и сделал, он дал мне бутылку вина для капитана и горсть серебряных монет в 40 крейцеров для раздачи самым нуждающимся солдатам. Исполнив последнее поручение, я застал внизу в военном госпитале французских хирургов, занятых ампутацией раненых вчера и сегодня. Здесь были пять врачей, работавших под руководством почтенного старика; последнего я принял за господина Ларрея. Врачи очень ловко оперировали, а солдаты, большинство из молодых гвардейцев, мужественно переносили свое несчастье. Вообще я удивлялся, что врачи до сих пор сохранили свою хорошую одежду, а их пациенты не были изнурены. Мы, не принадлежавшие к гвардии, ходили давно уже оборванцами, исхудалыми, особенно мы, пришедшие из Тарутино. Наступил вечер. Я встретил моего коллегу Шафера, недавно прибывшего со стороны Двины; у него было (словно он также был в Москве)—много провианта и «добычи»: лошади, экипажи, одеяла и проч. Провизию он щедро раздавал знакомым, особенно кофе и чай. Ночью я нашел другого друга, аудитора Фаулгабера. Слабый и исхудалый, он походил на старика. «Друг, будь добр, достань мне суп», — приветствовал он меня. Супу не было, но я ему принес нашу армейскую, черную мучную кашу. «Достань мне также ложку». Я вытащил из кармана свою, но не отходил от него, чтоб не потерять ее. Холодной, дрожащей рукой подносил он с благодарностью эту пищу ко рту. Он был уже до того слаб, что не мог более ходить, и я полагаю, что он умер в Красном. Я провел ночь у Шефера; хотя у нас горел костер, но было холодно под открытым небом. Наступило утро (17 октября), а с ним снова пришли в движение порох, свинец и железо. Вскоре замечены были и первые признаки выступления, и до полудня мы двинулись туда, где неприятель уже занял в ожидании нас высоты дороги, ведущей в Ляды. С этих высот, вправо от дороги, по которой двигался Наполеон со своей гвардией, на нас полился дождь ядер и пуль, и мы должны были проходить снова, как и третьего дня, под огнем неприятеля. Примкнув к гвардейским частям, среди которых шел пешком император, мы, без больших потерь, поздно ночью прибыли в Ляды.
Уже задолго до рассвета был отдан приказ выступить из Ляд, но выступление замедлилось. Причина этого осталась мне неизвестной. Я, с небольшой группой офицеров, двинулся вперед, не зная, что армия задержится. Мы продолжили наш путь, не ожидая остальных, и вечером достигли Дубровны, сделав этот переход вполне благополучно. Здесь мы нашли очень мало войск, но жители, христиане и евреи, не покинули своих домов. Мы вскоре нашли квартиру, а генерал Вейс достал где-то провиант. Вскоре прибыл сюда и император, гвардия, мои генералы и остаток нашего корпуса. Я указал нашим генералам удобный дом для помещения вблизи моей квартиры, который они и заняли. Император тоже остановился неподалеку от нас; гвардия расположилась лагерем за городом. Наступила оттепель, и ночью начался дождь. Спалось в теплых комнатах необыкновенно хорошо. 19 ноября мы выступили. Гололедица, как и всегда, была причиной многих несчастий. Если случалось, что упавший не мог уже более подняться, то ближайшие его товарищи бросались на него и самым безжалостным образом срывали с него одежду. При дележе ссорились и дрались, а раздетый товарищ оставался лежать и, понятно, замерзал на дороге. Наполеон на этом переходе несколько раз делал привал, что и помешало нам достигнуть Орши. Он, как это часто случалось в последнее время, шел в рядах гвардии и иногда разговаривал с офицерами союзных войск. У одного он похвалил его собаку; с другим, капитаном нашей легкой пехоты, фон Гринбергом, вступил в более длинный разговор. Он спросил его, между прочим: «Как вы можете при этих стесненных обстоятельствах тащить за собой корову?» (Слуга вел ее за веревку, а его жена погоняла). Капитан ответил: «Моя болезненность и мой слабый желудок, переваривающий только кипяченое молоко, принуждают меня это делать; с потерей этого молока погибну и я». Давно мы заметили уже, что солдаты стали плохо видеть, и многие совершенно ослепли, но особенно заметили мы это снова на этом переходе. Видно было, как люди вели за собой своих товарищей за палку, как нищих. Натирание глаз снегом помогло несколько. Некоторые, благодаря этому, даже сохранили свое зрение, другие ослепли. Часто таких несчастных постигала жестокая участь: товарищи их покидали. Болезнь глаз вызывалась, главным образом, от дыма бивуачных костров: чтоб возможно лучше согреться, люди держали ночью голову и руки над огнем. С другой стороны плохо действовали и снежные равнины, по которым мы шли. У лошадей также замечалось ослабление зрения и слепота. Этим животным выпал на долю тот же жребий, что и нам. Моя лошадь давно служила мне только для того, чтоб везти провизию, если таковая у меня имелась. Я шел пешком со времени наступления сильных холодов, и часто мне стоило большого труда тащить за собой это изможденное животное. После бегства из Вязьмы мне часто хотелось пожертвовать ее в пищу, однако меня всегда удерживало от этого чувство благодарности за все оказанные мне ею услуги. В эту ночь у костра я и капитан Лезуир, адъютант генерального штаба, порешили, что он возьмет мою лошадь и заплатит за нее после заключения мира или на родине. 20 ноября погода стала мягче; моя шуба была слишком тепла и тяжела, а я сам слишком слаб, чтоб носить теперь лишнюю тяжесть. Пришлось бросить ее. Дальнейший путь я прошел в сюртуке и шинели, с кожаной сумкой с перевязочным материалом, перекинутой через одно плечо, и с офицерской патронной сумкой через другое. Я был такой же оборванный и полуобгорелый, как большинство окружавших меня. В полдень достигли мы Орши. Понтонный мост, перекинутый через широкий уже в этом месте Днепр, ввел нас в город, как в гавань спокойствия и отдыха. Здесь был гарнизон; жители, как и в Дубровне не разбежались; в особенности было много евреев. С последними можно было делать дело; у них были припасы, а у нас деньги, следовательно можно было столковаться. Гвардия Наполеона здесь освободилась от собранных ею в Москве банковых ассигнаций… Я только один раз видел в Гжатске синий билет, оказавшийся ассигнацией, цены которого никто из нас не знал. Познакомившись впоследствии с этим родом денег, я понял, как ужасно были обмануты солдаты в Орше евреями при размене денег. На этой остановке некоторым удалось даже достать себе белье. Грязны все были ужасно, даже генералы по количеству насекомых не уступали солдатам. В Орше граф Шелер захотел вознаградить меня за понесенный мной убыток и подарил мне, вместо похищенной у меня сумки, очень красивый портфель и карманные часы. Я дружески поблагодарил его и сказал ему, что подарок я буду беречь и так же высоко ценить, как и потерянный в сумке подарок отца; что касается часов, я просил его разрешить мне распорядиться ими по своему усмотрению. Я подарил их в ту же ночь человеку, заботившемуся о продовольствии всех генералов и офицеров штаба нашего корпуса и бывшему, так сказать, экономом главной квартиры. Этот человек, Баслер, совершал во время трудного отступления от Вязьмы до Березины в своем роде чудеса: когда всё должно было голодать, у него одного находили хлеб; часто он доставал вдруг, как бы из облаков или из земли, мясо и имел по дороге водку, и никто не мог угадать, откуда он ее получил; словом, этот Баслер оказал большие услуги генералам и офицерам и часто прямо спасал меня и многих других от голодной смерти; он был скромен, вежлив, услужлив, охотно всем делился, но любил это делать втайне и давал всегда втихомолку. Этот полезный нам во время войны человек убежал с ввереннными ему деньгами, был задержан в Богемии, где военный суд приговорил его к повешению, что и было приведено в исполнение.
