30 октября мы двинулись к Гжатску. Император со своей гвардией был впереди; шли форсированным маршем. Кое-кто, правда, как исключение, сохранил еще бодрость духа. Так, я слышал, как один прусский гусар, окруженный многочисленным пестрым обществом, среди которого были и женщины, громким голосом декламировал какое-то юмористическое стихотворение. Утренний холод заставил меня с некоторыми друзьями, не ожидая выступления полка, двинуться вперед. В это время Наполеон и гвардия уже успели пройти довольно значительное расстояние по направлению к Гжатску. По дороге наше внимание привлекли свежие трупы русских солдат, незадолго, как ясно было видно, убитых выстрелом в голову; один труп нами найден еще теплым. Мы не могли себе объяснить этого странного явления, но в Гжатске мы узнали, что при обозе императора находятся пленные русские. Их конвоировали баденские гренадеры, которым был дан бесчеловечный приказ, тотчас расстрелять того, кто устанет и не сможет идти дальше. В этот день мы нашли приблизительно пять трупов русских. Правдивость приведенного выше объяснения подтвердилась тем, что баденские гренадеры действительно сопровождали до Березины багаж, казну и кухню Наполеона. Еще более подробные сведения по этому поводу я получил позже в Борисове при Березине, где два, взятые там в плен унтер-офицера — баденские гренадеры — часто рассказывали мне (они были моими вестовыми) об этом происшествии. Они говорили, что Наполеон сам дал этот приказ, что офицеры его штаба частью были за, частью против этого решения; среди последних они называли Бертье[1] и еще другого, тайком убеждавших некоторых гренадеров позволить ночью понемногу спасаться бегством. Унтер-офицеры уверяли меня, что они делали всё возможное, чтоб помочь пленным убежать, они делали им соответствующие знаки, особенно ночью, посылали их за водой, но те всегда возвращались, приносили воду, не решаясь на бегство. Эта ужасная расправа с пленными прекратилась, когда на другой день между Гжатском и Вязьмой нас снова стали тревожить нападения казаков[2]. Мы, впрочем, с самого начала поверили в возможность существования свирепого приказа о расстреле пленных, т. к. всё наше отступление сопровождалось массой жестокостей, вроде поджогов деревень, через которые мы проходили. Каменные постройки, которых не мог разрушить огонь — разрушались порохом: их взрывали.
Вид этой опустошенной дороги не мог приводить нас в радостное настроение: мы уже видели на пути, пройденном нами большей частью пешком (лошадей вели под уздцы), лежащих у дороги трупов, умерших с голоду и от истощения. Я часто думал: где же то место, на котором ты останешься лежать и умрешь от голода и истощения. Как-то погруженный в эти размышления, я вдруг увидел на дороге деревянную, красивой формы, ложку. Я быстро поднял ее и с этого момента видел в ней ниспосланное мне с неба знамение, что не умру голодной смертью, и мое малодушие исчезло. Прибыв вечером в Гжатск, я встретил лейтенанта Вейса, раненого 6 июля и лечившегося в Вильно. После своего выздоровления он собрал всех людей и лошадей, отставших по разным причинам от полка со времени перехода через Неман, образовал из них команду и привел ее к полку. Он хотел видеть Москву, но пришел слишком поздно. Мы с несколькими знакомыми, между ними был и полковник фон Норман[3] устроили общий ужин. Вейс лучше всех умел варить; он отлично приготовил из лука и мяса клецки и фрикадели, удовлетворившие наш аппетит. За ужином мы узнали, что прибыл курьер из Штутгарта, который привез с собой деньги для войска, ордена и почетные сабли, золотые и серебряные медали для солдат и офицеров, представленных к наградам. В этот вечер мы должны были выступить и двинуться дальше и для ночевки расположились поздно ночью у деревни, далеко отстоящей от дороги. На одном из перекрестков большой дороги я встретил одного из своих знакомых — штабного офицера. Он стоял, прислонившись к березе, изнуренный и дрожащий от холода и голода. Два дня спустя он умер, не перенеся лишении. Он сообщил мне, что прибывший курьер привез и для меня орден. Это известие хотя и застигло меня врасплох, но в правильности его я не сомневался и ответил: «Если б мы были в безопасности, ваше известие обрадовало бы меня, но теперь важнее всего забота о сохранении жизни, потому что смерть грозит со всех сторон». Ко всем бедствиям, что мы переживали, прибавилось еще одно — гладкие подковы, лишенные шипов. Уже в Гжатске многие старались исправить подковы у лошадей или заново их подковать, но всё напрасно. Лошади постоянно скользили и падали и это бедствие преследовало нас всё время отступления, и оно было причиной бесчисленных несчастных случаев.
На другой день, 31 октября, мы остановились для отдыха на расстоянии приблизительно около мили от Вязьмы. Я, коллега Шауман, лейтенант Вейс и капитан фон Хюгель приготовили себе черную мучную кашу. Мы были уже готовы двинуться дальше, как вдруг рядом крик: «Казаки! Казаки!» Вейс поскакал рысью, а я поехал за ним так быстро, насколько только была в состоянии моя вороная лошадь; таким образом мы спаслись. Многие были взяты в плен, многие ранены; много печальных приключений рассказали нам прибывшие вслед за нами об этом нападении. Со времени Боровска это была первая стычка с казаками. Когда мы достигли Вязьмы, мы узнали, что южнее города идет упорный бой[4]. В городе было много раненых, особенно среди пеших егерей. Поздно вечером, после долгих поисков, нам удалось в какой-то отдаленной улице найти себе место для ночлега. Мы постучали в ворота нового деревянного дома, у окон которого видели людей.
«Чего хотят товарищи?» — спросили нас. Мы объяснили свое желание.
«Если у вас есть провиант и вы захотите поделить его с нами, то мы готовы вас принять», — ответили нам.
Мы согласились. «У Вейса, — сказал я, — есть мука и мясо, у меня горох и кофе».
Нам открыли. В доме были молодой офицер саксонской конной гвардии и вестфальский капитан. Ночь прошла в варке еды и рассказах об ужасных событиях, которые мы переживали в последнее время и о том, что готовит нам будущее. Утром оба офицера отправились в Смоленск; Вейс отыскал свою команду, а я — наш генералитет. Весьма жалкое состояние всех линейных войск (исключая гвардии Наполеона), побудили начальство послать из Вязьмы вперед в Вильно графа фон Шелера, главного корпусного хирурга, чтоб он устроил там к нашему прибытию два госпиталя, один для офицеров, другой для солдат. Для этой цели ему выдали значительное число дукатов; он должен был уехать еще в этот день, меня же назначили на его должность. Из 26 старших врачей армейского корпуса я был самым старшим по службе, и, при выступлении в поход, мне обещали при первой открывшейся вакансии дать повышение. Чувствовал я себя в это время довольно скверно, но всё же не терял бодрости духа. Я посетил тотчас больных и раненых офицеров и солдат и заботился, насколько мог, как о тех, которых можно было взять с собой, так и о тех, которых должны были оставить.
При выступлении 2 ноября из Вязьмы, мне показали тех солдат пехоты, которым доверили охрану знамен. Наш генералитет и раньше уже велел припрятать половину знамен, но теперь было приказано все знамена снять с шестов и частью просто обвязать их вокруг животов более сильных и более выносливых людей, частью запаковать, чтоб они таким образом лучше сохранились. Впоследствии мне сообщили, что вюртембергский корпус не потерял в России ни одного из своих знамен[5]. Это было мне объявлено с той целью, чтоб, в случае болезни или ранения одного из этих знаменосцев, я возможно более о нем заботился и, в случае смерти, содействовал бы спасению знамени. В полдень мы выступили из Вязьмы. Наполеон приехал верхом в своем сером пальто, однако в этот раз он прикрыл свою венценосную голову не шляпой, а теплой зеленой шапкой с серым мехом. Подле него ехали его ближайшие родственники, находившиеся в армии[6]. Впрочем, его свита была немногочисленна, и здесь, несмотря на все неудачи похода, его ореол в глазах большинства не померк. Я слышал и здесь и впоследствии, как офицеры различных наций говорили: «Пока Наполеон с нами, мы не падаем духом, если только нас не покидают силы. Последние три дня стояла ужасная стужа, началась суровая зима, унесшая много жертв. Однажды я наблюдал такую сцену. На нашем пути сломалось несколько телег, сейчас же послышались восклицания: «Сахар! Водка!» Словно гонимая бурей, подбежала к телегам группа голодных солдат и через несколько минут всё было растащено. Порядок и дисциплина в это время в армии совершенно отсутствовали. При грабежах, а грабили теперь собственные обозы, водки больше проливалось, чем выпивалось; сахар, напротив, всегда тщательно сохраняли. Я многократно убеждался в питательном свойстве сахара; часто ничего не имея другого, кроме куска сахара, я съедал его во время перехода, и это облегчало переносить голод; иногда появлялось даже ощущение сытости. Правда, на некоторых, склонных к желудочных заболеваниям, употребление сахара действовало плохо.
Выпавший снег очень затруднил нам путь, особенно тяжело приходилось артиллерии. Кавалеристы должны были слезать с лошадей. Последних в полном снаряжении с их седельной сбруей впрягали в пушки; ввиду недостатка хомутов, постромки прикреплялись к подпругам. Всё это однако приносило чрезвычайно мало пользы. На другое утро пришлось оставить тяжелые орудия, потому что ночью пало множество лошадей. Земля крепко замерзла; стала неровной, вследствие чего путь сделался еще более трудным. Рано утром, 3 ноября, я был свидетелем того, как граф фон Шелер велел забить дула и распилить лафеты у восьми тяжелых пушек, 16- и 24-фунтовых. Эта необходимость опечалила всех присутствовавших: настроение было такое, как будто мы были принуждены покинуть родственника или друга в нужде и нищете, не имея возможности ничего сделать для того, чтобы оказать ему помощь и спасти его. Это были первые пушки, которые потерял в этой войне вюртембергский корпус.
На одном из привалов, возле почтовой станции у меня украли мою шпагу, которой я пользовался при приготовлении пищи. Здесь же я наблюдал, с каким усердием и проворством французы приготовляли лошадиное мясо. Двигаться приходилось по глубокому снегу, совершенно засыпавшему дорогу, при сильном морозе. На ночевку расположились в лесу; количество больных с каждым днем становилось всё больше и больше, на рассвете я увидел, что некоторые из них замерзли. 4-го, рано утром мы снова сделали привал опять у почтовой станции. Здесь был расположен небольшой отряд пехоты, состоявший из молодых, большей частью шестнадцатилетних рекрутов, только что пришедших, часть которых была еще в национальном платье. Эти молодые эльзасцы и лотарингцы рассказывали нам, что они должны сражаться, защищая почти ежедневно дом от казаков и провожая транспорты в армию и курьеров. Внутри почтовый дом, переполненный людьми, походил более на конюшню, чем на казарму; у них, однако, хлеб был в избытке и они продавали его нам по высокой цене. Я дал 4 монеты по 24 крейцера за порцию, насытившую меня ненадолго. Последние дни (4-го и 5-го) наше отступление сопровождалось ужасными мучениями, погода не позволяла сворачивать с дороги, чтобы отыскать пищу; морозы усиливались. Нужда принимала ужасные размеры. Павшие лошади тотчас подбирались солдатами, часто труп одной лошади окружали десятки голодных людей, отрезывавших себе куски мяса. Часто лошади еще двигались, еще жили даже и после того, как у них почти до половины срезывалось мясо. Постоянно приходилось наблюдать ссоры и драки, вспыхивавшие из-за самых незначительных причин. При малейшем противоречии всякий, имевший еще саблю, тотчас вынимал ее из ножен. Я видел даже, как обозный солдат из-за куска хлеба раздробил своему товарищу голову. Дни делались очень короткими, мы спешили и шли, поэтому, до поздней ночи. Утром мы выступали рано. На бивуаках оставались всегда трупы людей и лошадей. Потеря лошади обыкновенно выводила из строя и солдата, до того вполне здорового. Даже привычные к ходьбе умирали от холода и недостатка пищи.[7] Однажды я застал у огня товарищей, убивавших белую собаку. Сыну одного чиновника из Кингена, Вицигенрейтеру, досталась голова собаки. Он всю ночь варил ее, съел и скоропостижно умер. Когда мы утром выступили, мне показали его труп, лежащий в лесу у дороги. Прибыв 6 ноября в Дорогобуж (день рождения нашего короля), мы сделали на несколько часов привал, в надежде, что в магазинах найдется еще провиант. Но нам пришлось двинуться дальше такими же голодными, какими мы и прибыли сюда, потому что всё, что было, раздали уже гвардии. Мы разбили наш бивуак приблизительно на расстоянии мили за городом, на голой равнине, у главной дороги. Было очень холодно, и дул сильный северный ветер, который вместо того, чтоб раздувать огонь, тушил его. Я ночевал с нашей артиллерией, имевшей еще приблизительно девятнадцать пушек. 18 офицеров, у которых я был в гостях, не имели буквально ни крошки хлеба; ощущался также недостаток и в дровах. Капитан фон Бирги дал для поддержания костров военную фуру, которую он всё равно должен был оставить из-за отсутствия лошадей. Чтоб возможно лучше защитить себя от сильного ветра, каждый из нас брал патронный ящик, всовывал туда свою голову, обращенную к ветру, и ложился ногами к огню. Холод, сильный ветер, большая усталость и главное тяжелые мысли мешали спать. Отряд из нескольких солдат послали искать фураж. В полночь часть их вернулась с небольшим количеством сена и с известием, что их товарищи взяты в плен казаками. Эта весть еще более увеличила наши заботы из-за опасения нападения, которого, однако, не последовало. С другой стороны прибежали, запыхавшись, два полуодетые солдата и рассказали со смертельным страхом, что они вечером, чтоб поискать пищу, свернули с дороги в сторону, но в одной деревне на них напали с пиками и топорами вооруженные крестьяне и окружили их; большинство их товарищей были заколоты на месте, и только они с большим трудом избегли опасности. Уже за полночь прибыл из Дорогобужа артиллерийский офицер, оставшийся в главной квартире, чтоб принять какой-нибудь провиант. Он принес в рукаве своей шинели три хлеба, каждый весом в полтора фунта, и сказал: «Здесь всё, что генерал шлет ко дню рождения короля». Эти 4½ фунта хлеба были разделены на 19 частей; сколько досталось каждому и мне, как гостю, можно догадаться. Я сварил суп вместе с артиллерийским офицером Фабер ди Фор, мы съели его с этим хлебом и легли спать.
После этой страшно холодной ночи моя лошадь побелела от инея и почти окоченела от холода. В эту же ночь у меня украли мой ранец. В нем находилась самая дорогая для меня часть наследства, оставленного мне отцом, карманная книжка, в которой были записаны им достопримечательные события рейнских походов. На том месте, где он остановился, я начал записывать. Зато самые интересные события нашей войны, грабежи и кражи сделались такими обычными явлениями, что не пощадили даже и высших офицеров. Вызывались они исключительно голодом; воровали, надеясь найти хлеб и другие съестные припасы. 7-го числа мы продолжали наш путь, окруженные густым туманом и страшно страдая от холода. Мы натягивали пальто выше рта и носа до самых глаз, чтоб предохранить эти части от отмораживания; туман не позволял различать третьего или четвертого человека впереди себя. Мы шли до полудня; туман в это время рассеялся. Сделали привал; растопили снег, чтоб приготовить кофе, и поспешно его выпить. К нашему огню подошел погреться отставший солдат. Сняв со спины ранец, он распаковал его и сказал утомленным голосом: «Я хочу продать все мои вещи, полученные мной в Москве, чтоб иметь возможность купить себе в Смоленске провизию». Самую большую ценность в его маленьком имуществе (он его, положим, считал неоценимым) имела пара дорожных сапог из бархата, на фланелевой подкладке. Их я купил за четыре гульдена, и им я обязан тем, что сохранил свои ноги. Вечером, когда стемнело и холод снова увеличился, мы достигли узкого и крутого спуска у деревни Соловьевой у Днепра. Об этом спуске, уже заранее много говорилось. При сильном морозе и гололедице, с истощенными и голодными лошадьми без зимних подков и часто совершенно без подков, этот спуск делался почти непроходимым, особенно с пушками и обозными фурами. Люди и животные мучились бесполезно; лишь с большим напряжением удалось перевезти несколько пушек. Наверху у дороги стоял маршал Ней с небольшой свитой, в парадном мундире без пальто; он крикнул нашим генералам на эльзасском наречии: «Господа, это не отступление, а бегство, ничего подобного я никогда не видел!» Едва мы отошли отсюда на расстояние четверти часа, как были настигнуты массой людей, страшно перепуганных. Оказалось, что казаки напали на наших на левом берегу Днепра у моста, захватили пушки и обоз, и вызвали такую панику и замешательство, что все бросились сразу на мост, оканчивавшийся упомянутым выше крупным спуском, и многие, конечно, погибли. Еще ночью приходили к нам раненые казаками, среди которых были и женщины. У этого узкого прохода осталась половина пушек, вюртембергской артиллерии, и многие другие, попавшие в руки русских; спасло нас только то, что казаки не продолжали преследования. За этим переходом следовала еще более ужасная ночь, не для меня, однако, так как я с нашим генералом нашел, хотя и чрезвычайно бедное убежище, но всё же довольно теплое, убогую крестьянскую избу, которую мы и заняли. Я нашел знакомую женщину в амбаре, занятую приготовлением еды, и был ей приглашен разделить трапезу. Кушанье было весьма вкусно, и, когда мы всё съели, она спросила меня, знаю ли, что я ел? «Нет, — ответил я ей, — но кушанье это было очень вкусно». Это было разрезанное на маленькие кусочки мясо в кислом соусе. «То лошадиное мясо, два раза вареное, с соусом из уксуса и муки, — сказала она. — Солдаты убили вчера молодую лошадь, мы запаслись ее мясом на много дней». Уже рассветало, когда мы проснулись. Генерал фон Кернер вышел на свежий воздух и через некоторое время вернулся в таком состоянии, как будто он перенес сильную боязнь. Он долго молчал и, наконец, сказал: «Теперь я увидел самое страшное в моей жизни. На равнине наши люди лежат вокруг огней, окоченевшие, замерзшие и мертвые в том положении, в каком они расположились вечером». Так в слово слово звучала речь генерала фон Кернер.
Рано утром, 8 ноября, мы выступили. Дорога наша шла через эту равнину. Множество трупов солдат различных частей лежало вокруг потухших костров. Эти костры, разведенные из срубленных, сырых сучьев, давали слишком мало тепла, чтоб при сильном холоде поддерживать слабую жизнь голодных и усталых людей. На этой остановке замерзло более 300 человек. Много трупов видели мы и у дороги. В эту страшную ночь армия потеряла большинство лошадей. Окутанные густым туманом, при сильном морозе, теснимые со всех сторон казаками, приближались мы к Смоленску, где надеялись хоть несколько отдохнуть. Когда мы, 11 ноября, достигли города, морозы несколько уменьшились. Город был полуразрушен, особенно пострадала крепость, казалось, что она выдержала продолжительную осаду. Всюду выгоревшие дома, открытые настежь церкви, частью опустошенные, частью обращенные в лазареты, солдаты в полуобгорелой и оборванной одежде, жалкие лошади, словом, все страшные признаки опустошительной войны. Однако всё же были здесь еврейские купцы и маркитанты, а на боковых улицах мы нашли еще довольно квартир. Для армии были приготовлены всякого рода запасы. Гвардейцы получили большую часть их, а для самых нуждающихся, для сражающихся, осталось мало. Наше главное начальство купило достаточно муки, рису, мяса и водки, и каждый приходивший получал их достаточно. Но многие этого не знали, и для таких Смоленск не был местом отдыха. Прибывали всё новые и новые голодные и оборванные солдаты и офицеры, в самом жалком состоянии, возбуждавшем в одно и то же время сострадание, отвращение и омерзение. Среди них я увидел бывшего со мной в лагере при Тарутино младшего врача Мейера[8] в таком жалком состоянии, что восстановление его потрясенного здоровья казалось невозможном. Он имел в руке стебель кочана капусты с корнем и, показав его мне, сказал: «Это было в течении пяти дней моей пищей; у меня нет денег, и я не знаю, как себя прокормлю». Я дал ему два альбертовских талера и указал ему место, где наше главное начальство раздавало пищу; я советовал ему присоединиться к нам, но я его больше не видел. Эти три дня, что мы стояли в Смоленске, мне было сносно. Здесь я получил пожалованный мне королем орден, и главное, достал пищи, которая для меня, изголодавшегося, была дороже всех орденов мира.
Обилие пищи после долгой голодовки, конечно, пагубно отражалась на здоровье, тем более, что об умеренном потреблении пищи не могло быть и речи. Но с этим слабому желудку пришлось очень плохо; чего-нибудь поешь, едва, кажется, что насытился, как снова появляется голод, начинаешь есть снова, и появлялись боли в желудке. На настроение это влияло страшно. В нас заглохли чувства честности, дружбы и любви. Из всех офицеров полка я, например, был очень дружен с ротмистром Рейнгардтом. В течение пяти лет мы жили с ним по-братски, а со времени этой войны всегда делились тем немногим, что имели. Здесь, в Смоленске, случилось, что граф фон Шелер подарил мне несколько бутербродов и стакан красного вина. Этот редкий дар издали заметил Рейнгардт и подошел ко мне со словами: «Сегодня вы поделитесь со мной?» «Нет!», — ответил я ему. «Хорошо, это я вам припомню!», — сказал он. Он удалился, а я съел всё принесенное один. Я долго упрекал себя в этом поступке, пока пять лет спустя Рейнгардт на мое извинительное письмо не написал мне из Эльзаса, между прочим, следующее: «Мне очень жаль, что вы до сих пор еще упрекаете себя за свой отказ поделиться со мной бутербродами. Вы должны были лучше знать меня; я не злопамятен, да и тогдашнее печальное положение побуждало многих поступать вопреки желаниям сердца». Ротмистр фон Рейнгардт, участвовавший со времени заключения союза немцев и французов во всех войнах и сражениях полка, не был никогда ранен и умер в чине полковника, вследствие падения с лошади во время прогулки вблизи гарнизона Лудвигсбург, где стоял полк, которым он командовал. Моя должность главного хирурга давала мне в Смоленске много дела. Я посещал больных и раненых офицеров и солдат, находившихся еще здесь с августа месяца, принимал устные и письменные рапорты немногих, оставшихся еще в живых врачей нашего корпуса, и заботился об оставшихся в этой крепости больных и раненых, которых нельзя было более везти дальше. Всех их поместили в церкви, находившейся на возвышении; чистота и порядок в этом госпитале были такие, каких я не видел еще за всё время этой войны. Мы должны были оставить 50 больных с младшим врачом, имевшим письмо от командира корпуса к русскому военному начальству. Он сам добровольно и с большой решимостью вызвался на это; ему поручили значительное число дукатов, чтоб ими, где возможно помогать своим больным. Но, когда все наши покинули Смоленск, он приуныл, оставил своих больных и украдкой ушел. Я провел в этом городе три ночи; одну в разрушенном доме, другую под открытым небом и третью у польского обывателя. Этот, державший сторону наших, говорил хорошо по-немецки, приютил в течении двух дней большое число вюртембергских офицеров и теперь, после ухода их, я квартировал у него. Он радушно угощал меня солеными почками, картофелем и водкой; он послал мне постель (первая со времени этой войны), и занимал меня разговорами, касавшимися скорого победоносного нашего возвращения, в которое он твердо верил. Ночью он кормил и ухаживал за моей лошадью, утром седлал ее; взял за квартиру и стол альбертовский талер.
Примечания
править- ↑ Бертье, Людовик-Александр (1753—1815), генерал-майор наполеоновской гвардии, впоследствии маршал, приближенный Наполеона.Примечание переводчика.
- ↑ Граф Сегюр в своем описании расстрела пленных уклоняется от истины, приписывая его не приказу Наполеона, а злобе солдат.
- ↑ Карл Фридрих Лебрехт граф Норман-Эренфельз (1784—1822) перешел в 1813 году к союзникам и принял потом участие в войне за независимость эллинов и умер в Греции.Прим. издателя оригинала.
- ↑ Сражение при Вязьме, где русский генерал Милорадович пытался отрезать французский арьергард, чему помешал вице-король Евгений, было лишь 3 ноября. В тексте, по-видимому, числовые даты несколько неточны.
- ↑ В Казанском соборе в Петербурге, где хранятся все взятые во время этой войны знамена, нет ни одного вюртембергского.
- ↑ С одной стороны король неаполитанский, а с другой вице-король Италии.
- ↑ Подробные факты сообщают и вюртембергский офицер Хр. Л. фон Гелин, капитан Куанье, граф Хохберг и др. [Место, к которому относится это примечание, на стр. 97 не указано. — Прим. редактора Викитеки.]Прим. издателя.
- ↑ Сын придворного музыканта в Штутгарте.
