19 октября мы прибыли в деревню Вороново, где нам показали остатки сожженной самим губернатором московским, Растопчиным, собственной усадьбы и рассказали, как происходило дело. 20-го мы продолжали наш путь по дороге в Москву и вечером уже встретили отряды армейского корпуса маршала Нея. Ночью я нашел в саду усадьбы, где помещался Ней со своей свитой, моего друга, старшего хирурга Келрейтера. Я застал его за едой, т. е. перед ним на земле стояли хорошо приготовленные кушанья, каких я не видел во время этой войны. Я поужинал с ним, и когда я насытился, начались обоюдные рассказы о наших приключениях. Его рассказы о том, что он видел и пережил в Москве, его медицинские и хирургические наблюдения были, конечно, куда интереснее, чем мои о плачевной стоянке в лагере при реке Черничной и о сражении при ней. Перед Бородинским сражением у него была польская бричка, и в ней только запас бинтов, несколько бутылок водки и несколько хлебов; теперь же он имел роскошный экипаж с шестеркой лошадей, наполненный отличными мехами, золотыми вещами и большим запасом провианта. «Радуйся, друг, — сказал я ему — своему добру, пока ты его еще имеешь, так как и твоей радости скоро придет конец!» Я передал ему разговор русских генералов с полковником Уминским и это согнало с его лица выражение радости и довольства и сделало его серьезным. После моего рассказа о событиях, пережитых мной за последние дни, он сказал: «Завтра я тебя представлю графу фон Шелеру, и ты поработаешь у нас до тех пор, пока мы снова не встретимся с твоими». Я провел ночь у него в саду.
Утром, 21-го числа, я нашел генералитет, пехотный корпус наших земляков, составивших несколько батальонов, и с ними нескольких человек из нашего полка. Граф фон Шелер — он знал меня еще со времени рейнских походов, — увидев меня, подозвал к себе. Он заставил меня рассказать о наших приключениях и о сражении, интересовался также и предметами моего призвания и выказал много сострадания и участия ко мне. Меня и остатки офицеров нашего полка он прикомандировал к штабу. Как только граф фон Шелер отпустил меня, мне пришлось взяться за работу. Штаб-офицеры, фон Мюнхинген и фон Фалькенштейн — с ними я был также знаком еще со времен рейнских походов, попросили меня осмотреть их раны. Один носил левую, другой правую руку на перевязи; оба были старые друзья и товарищи по оружию. У меня всё еще до сих пор живет в памяти та неблагоприятная обстановка, при которой я делал им перевязку. Было морозно, шел снег и дул сильный ветер; потом, при дальнейшем лечении, часто приходилось удалять осколки кости из ран ночью при огне и при таких же условиях делать новые перевязки; всё-таки раны во время отступления заживали. Мы покинули до обеда эту усадьбу и двинулись назад, в сторону от большой дороги. На этом переходе я заметил, как поредели наши войска, но все, бывшие в Москве, поправились, запаслись одеждой и провиантом и, несмотря на незначительное число людей, возили с собой еще все свои пушки. В этот день мы встретились также с прибывшей из Москвы гвардией Наполеона. Гордые, красивые, бодрые и свежие, какими приходят лишь с зимних квартир, шли они сомкнутыми колоннами, хорошо одетые, с обозом, нагруженным провиантом. Каждый имел уложенные наверху на ранце три-четыре белых хлеба и висящую на сабле или перевязи бутылку водки. Все генералы и высшие офицеры обзавелись экипажами, а низшие дрожками, всё это нагружено драгоценными вещами и съестными припасами. Женатые солдаты поручили своим женам всякого рода повозки, нагруженные всем, что только попадалось под руку и имело какую-нибудь цену. Маркитантские телеги были наполнены вином, водкой, сахаром, чаем; все вьючные лошади также были нагружены.
Первое, что я узнал, присоединившись к армии, был слух, что Наполеон имеет намерение проникнуть в южные губернии, житницы России, по дороге разбить русских, уничтожить тульские оружейные заводы и предоставить нам тогда или хорошие зимние квартиры, или повести домой через богатые страны. Последнее сражение и отступление от Москвы разрушило все надежды на мир, и потому в этих известиях находили новое утешение, одинаково все: и желавшие мира, и жаждущие добычи. Наше назначение, казалось, было защищать с тыла великую армию в то время, как она направлялась к Малоярославцу; наша пехота заняла ущелья в окрестностях Боровска, а остатки наших трех кавалерийских полков заняли возвышенности и доставляли работу окружающим нас казакам. Вечером пошел дождь, заставивший нас ночевать на кирпичном заводе. За нами вниз по верхнему краю глубокого оврага тянулась узкая столбовая дорога, по которой двигались многие экипажи и фуры к расположенной внизу деревне. Мы заметили среди других почтовый четырехместный экипаж, в котором сидели четыре хорошо одетых дамы. На другое утро мы узнали, что этот экипаж с людьми и лошадьми свалился в овраг, и когда мы двинулись дальше, мы увидели несчастных, лежащими мертвыми на страшной глубине. Французская армия с ее невероятным обозом выступала постепенно из Москвы по дороге в Малоярославец, и мы стояли то в Боровске, то в его окрестностях, видя всегда, как вокруг нас рыскали казаки. 27-го числа мы заняли возвышенность впереди Боровска, по дороге, ведущей в Малоярославец. Где-то впереди, на расстоянии двух-трех часов от нас, слышалась сильная канонада. Привыкшие уже давно к беспрестанному грому пушек, мы более обращали внимание на то, что происходило вблизи нас. Мы здесь нашли большой военный обоз, нагруженный большей частью драгоценностями и съестными припасами из Москвы; много было здесь и женщин. Он, казалось, дожидал окончания боя, происходившего впереди. Женщины распаковывали свое добро, частью, чтоб снова рассмотреть его, но, главным образом, для того, чтоб обменять, продать и таким образом облегчить себя. Для этой цели многое было отложено в сторону и оставлено. Я видел здесь самые красивые одеяла и ковры, каких никогда не видел раньше, роскошные занавеси из самых дорогих материй, богато вышитые золотом и серебром, с каймой и бахромой. Много было целых кусков шелковой материи всех цветов, редкой красоты мужские и женские платья; кроме этого, у одних были драгоценные камни, у других шкатулки с брильянтами, или свертки дукатов, у третьих горы серебра. Я смотрел на всё это с удивлением. Весь этот блеск и богатство не вызывал во мне зависти и недоброжелательства, мной овладело чувство сожаления к этим счастливым, так как я был уверен, что это кратковременно. При таких наблюдениях и приключениях прошел день.
Ночью я, вместе с несколькими кавалерийскими офицерами, ушел спать под какой-то маленький навес. Мы давно уже спали, как вдруг три-четыре человека стащили пол крыши; нам на лицо посыпались мусор и песок, разбудивший нас. Что такое? Кто позволяет себе это? Каждый из нас хотел схватить одного из нарушителей нашего спокойствия с намерением серьезно его проучить. В темноте моя рука прикоснулась к голой, холодной, как лед, и такой худой груди, как будто по холодным ребрам была протянута сухая паутина. Я сам был тогда очень слаб и не мог грубо прикоснуться, но человек этот был так обессилен, что от моего прикосновения упал на землю и сказал по-французски: «О, мой Бог! Мой Бог! Какие люди, какая страна, как я несчастен, дайте мне умереть!» Я, кажется, был более испуган, чем этот человек, потому что, за исключением трупов, рука моя никогда не прикасалась ни к чему подобному. Мое участие в защите нашего ночлега окончилось; эти люди (то были французские пехотинцы) отправились дальше, и мы снова легли. Это приключение, одно из ужасных в моей жизни, воскресило снова в моей памяти все картины бедствия, пережитые во время этой войны, и скверно повлияло на мое душевное состояние. Я видел будущее в самом мрачном свете, тем более, что распространилась весть, что мы будем отступать снова по прежней дороге[1]. 25 числа до обеда мы снова слышали пушечную пальбу; облака дыма всё приближались к нам. Скоро мы заметили, что армия отступает. Мы отступили снова к Боровску. Всюду говорили, что Наполеон не может проникнуть в губернии, богатые хлебом, что армия отступает по той дороге, по которой пришла, и эти слухи вскоре подтвердились. При возбуждающем ужас шуме, треске, огне и в облаках дыма армия прибыла в Боровск. Был дан приказ сжигать и предавать пламени всё, что оставляют. Деревни от Малоярославца уже горели, обозные фуры, которые не могли следовать за армией, были взорваны. Как русские, когда мы шли сюда, сжигали деревни, зерновой хлеб и сено на полях и лугах, так и мы еще бесчеловечнее и ужаснее приводили в исполнение новый приказ. Прибывшие, словно бешеные, быстро предали пламени романтически и красиво расположенный Боровск.
Мы получили приказ выступить и двинулись обратно в долину. Наша тяжелая артиллерия двигалась впереди. Вечер был чудный, всюду у нас царили порядок и спокойствие; превосходная дорога благоприятствовала началу этого похода, и мы все желали, чтоб она и дальше была столь хороша. Прибыв поздно ночью в деревню, мы расположились в домах: жители их не покинули. Солдаты нашли провиант. Покинутая нами местность горела со всех сторон, и пламя освещало окрестности. Ночью многие опередили нас, так что утром дорога была густо усеяна артиллерией, обозами, отдельными кавалеристами и пехотинцами. Много говорили об ожидающей нас судьбе на дороге в Смоленск. Как достать пищу, фураж и всё другое, необходимое для такого многочисленного войска там, где ничего нет? Пугала и приближающаяся зима, холода уже давали себя чувствовать. Не все были хорошо одеты; многие носили еще летние штаны; ни у кого в общем не было перчаток и тому подобных необходимых вещей. Мы достигли красивого небольшого города Верети, еще не сожженного, провели в нем несколько часов, и в это время мимо нас прошло и проехало много войска и экипажей. Здесь я видел также остаток польского 10 гусарского полка, имевший еще 20 лошадей. Подвигаясь дальше по хорошей дороге мы 27-го миновали, при хорошей погоде, Борисов, где нам пришлось питаться луком и капустой, без мяса и соли. На этой дороге, из Верети в Можайск, мы встречали поля, где еще не был сжат созревший хлеб. В Можайск мы прибыли поздно ночью 28 октября; шел снег. Я расположился спать на развалинах сгоревшего дома. На другое утро я узнал, что корпусный штаб провел ночь так же, как и я. Уголок полусгоревшего дома, где переодевался граф фон Шелер, именовался главной квартирой. Его свита сидела на грудах камней и балках вокруг огней, и некоторые были заняты погребением земных останков фон Денгера, умершего только что от военной чумы, у нас тогда уже свирепствовавшей. Мы пробыли здесь до полудня 29 и дальше двинулись по большой дороге, где уже раньше мы перенесли так много тяжелого. Здесь к нам присоединились войска, оставшиеся в Москве. Они долгое время жили хорошо, хорошо выглядели. Это были большей частью пешие кавалеристы, вооруженные, как пехотинцы, взятым в Москве в цейхгаузе оружием. Это вооружение так им не нравилось, что они, увидев беспорядок, тогда уже царивший у нас, побросали оружие и амуницию, и все разбрелись, продолжая путь с ранцем на спине и с шомполом вместо посоха в руке, и никто не мог этому помешать. Другие, прибывшие из Москвы, были частью выздоравливающие, частью страдающие еще от ран офицеры и солдаты. Господин фон Нагель, адъютант генерала фон Бреднинга, обоих я знал с 1805 года, были также в этом походе. Здесь я встретил первого, который повел меня к лежащему в овраге у большой дороги генералу, только что умершему от чумы. Тут у дороги лежали земные останки человека, бывшего моего друга, имевшего обыкновение серьезно и в шутку говорить товарищам и подчиненным: «Я увижу тебя, лежащим в шоссейном овраге!» или: «Ты умрешь и окрасишь своей кровью землю!» Ему выпало на долю умереть от часто быстро умерщвляющей болезни, названной нами уже тогда военной чумой; он заболел в Москве и умер около Можайска. Его адъютант рассказал мне о своих приключениях в Москве и расспрашивал с большими подробностями о моих.
Дорога вела нас через лес, лежащий между Можайском и Бородинским полем сражения. Он, со времени битвы, много пострадал. Мы двинулись через него густыми, беспорядочными кучами; артиллерия и армейские фуры посредине, кавалеристы и пехотинцы подле. Под нашими ногами лежало оружие и заряды, прибывших пешком из Москвы кавалеристов, и их гибельному примеру последовали затем очень многие. Миновав лес, мы увидели влево от нас поле битвы. Растоптанная в этот кровавый день рожь, за время нашего отсутствия поднялась, и в ее зелени мы видели трупы людей и лошадей. Наступил вечер; мы приблизились к Волоцкому монастырю, сделавшемуся со времени битвы госпиталем и складом всех собранных орудий, пушек и пуль. Вход был обнесен стеной, и на углах были поставлены для защиты пушки. Не всем желающим был разрешен вход. Я со многими генералами и штаб-офицерами ночевал в монастыре у разведенного нами огня. Здесь мы нашли магазин с провиантом. Холодная ночь с 29 на 30 миновала. Мы спали мало, потому что в монастыре, переполненном отступающими войсками, было чрезвычайно шумно. Наполеон также ночевал здесь. Рано утром был дан приказ взять с собой находящихся здесь раненых. Каждый проезжавший экипаж, принадлежал ли он полковнику или маршалу, каждый фургон, каждая маркитантская телега или дрожки должны были принять одного или двух раненых. Вюртембергская бригада, состоявшая из пеших егерей и пехоты, число которых простиралось до 200 человек, была назначена императором для исполнения этого приказа. Эти солдаты выносили раненых, а офицеры размещали их. В то время как офицеры видели в таком поручении предпочтение, почетную обязанность, солдаты горько сетовали. Всё же приказ был самым точным образом приведен в исполнение, и дело было окончено в полтора часа. Несчастным раненым пришлось плохо. Они были поручены грубым кучерам, гордым камердинерам, невежественным маркитантам, жестокосердым товарищам по оружию и преневежественным обозным солдатам; эти все заботились только о том, чтоб поскорее освободиться. Их оставляли на местах ночлега или дорогой, когда эти несчастные имели потребность слезть с лошади, или перевязывали свои раны. Уже на другой день я видел нескольких, лежащих у дороги и жалобно молящих о помощи; позже, хотя сами и не видели этого, мы слышали ужасные рассказы об их участи и о дикости и жестокости их провожатых.
Примечания
править- ↑ Оказанное (24 октября) русскими при Малоярославце сопротивление (см. введение), заставило Наполеона покинуть избранную им дорогу в Калугу и отступить по большой дороге к Смоленску, по которой он пришел. Это отступление армии через совершенно разоренные местности вело ее к гибели.
