30 октября мы двинулись къ Гжатску. Императоръ со своей гвардіей былъ впереди; шли форсированнымъ маршемъ. Кое-кто, правда, какъ исключеніе, сохранилъ еще бодрость духа. Такъ, я слышалъ, какъ одинъ прусскій гусаръ, окруженный многочисленнымъ пестрымъ обществомъ, среди котораго были и женщины, громкимъ голосомъ декламировалъ какое-то юмористическое стихотвореніе. Утренній холодъ заставилъ меня съ нѣкоторыми друзьями, не ожидая выступленія полка, двинуться впередъ. Въ это время Наполеонъ и гвардія уже успѣли пройти довольно значительное разстояніе по направленію къ Гжатску. По дорогѣ наше вниманіе привлекли свѣжіе трупы русскихъ солдатъ, незадолго, какъ ясно было видно, убитыхъ выстрѣломъ въ голову; одинъ трупъ нами найденъ еще теплымъ. Мы не могли себѣ объяснить этого страннаго явленія, но въ Гжатскѣ мы узнали, что при обозѣ императора находятся плѣнные русскіе. Ихъ конвоировали баденскіе гренадеры, которымъ былъ данъ безчеловѣчный приказъ, тотчасъ разстрѣлять того, кто устанетъ и не сможетъ итти дальше. Въ этотъ день мы нашли приблизительно пять труповъ русскихъ. Правдивость приведеннаго выше объясненія подтвердилась тѣмъ, что баденскіе гренадеры дѣйствительно сопровождали до Березины багажъ, казну и кухню Наполеона. Еще болѣе подробныя свѣдѣнія по этому поводу я получилъ позже въ Борисовѣ при Березинѣ, гдѣ два, взятые тамъ въ плѣнъ унтеръ-офицера—баденскіе гренадеры—часто разсказывали мнѣ (они были моими вѣстовыми) объ этомъ происшествіи. Они говорили, что Наполеонъ самъ далъ этотъ приказъ; что офицеры его штаба частью были за, частью противъ этого рѣшенія; среди послѣднихъ они называли Бертье[1] и еще другого, тайкомъ убѣждавшихъ нѣкоторыхъ гренадеровъ позволить ночью понемногу спасаться бѣгствомъ. Унтеръ-офицеры увѣряли меня, что они дѣлали все возможное, чтобъ помочь плѣннымъ убѣжать, они дѣлали имъ соотвѣтствующіе знаки, особенно ночью, посылали ихъ за водой, но тѣ всегда возвращались, приносили воду, не рѣшаясь на бѣгство. Эта ужасная расправа съ плѣнными прекратилась, когда на другой день между Гжатскомъ и Вязьмой насъ снова стали тревожить нападенія казаковъ[2]. Мы, впрочемъ, съ самаго начала повѣрили въ возможность существованія свирѣпаго приказа о разстрѣлѣ плѣнныхъ, т. к. все наше отступленіе сопровождалось массой жестокостей, вродѣ поджоговъ деревень, черезъ которыя мы проходили. Каменныя постройки, которыхъ не могъ разрушить огонь—разрушались порохомъ: ихъ взрывали.
Видъ этой опустошенной дороги не могъ приводить насъ въ радостное настроеніе: мы уже видѣли на пути, пройденномъ нами большей частью пѣшкомъ (лошадей вели подъ уздцы), лежащихъ у дороги труповъ, умершихъ съ голоду и отъ истощенія. Я часто думалъ: гдѣ же то мѣсто, на которомъ ты останешься лежать и умрешь отъ голода и истощенія. Какъ-то погруженный въ эти размышленія, я вдругъ увидѣлъ на дорогѣ деревянную, красивой формы, ложку. Я быстро поднялъ ее и съ этого момента видѣлъ въ ней ниспосланное мнѣ съ неба знаменіе, что не умру голодной смертью, и мое малодушіе исчезло. Прибывъ вечеромъ въ Гжатскъ, я встрѣтилъ лейтенанта Вейса, раненаго 6 іюля и лечившагося въ Вильно. Послѣ своего выздоровленія онъ собралъ всѣхъ людей и лошадей, отставшихъ по разнымъ причинамъ отъ полка со времени перехода черезъ Нѣманъ, образовалъ изъ нихъ команду и привелъ ее къ полку. Онъ хотѣлъ видѣть Москву, но пришелъ слишкомъ поздно. Мы съ нѣсколькими знакомыми, между ними былъ и полковникъ фонъ-Норманъ[3] устроили общій ужинъ. Вейсъ лучше всѣхъ умѣлъ варить; онъ отлично приготовилъ изъ лука и мяса клецки и фрикадели, удовлетворившія нашъ аппетитъ. За ужиномъ мы узнали, что прибылъ курьеръ изъ Штутгарта, который привезъ съ собой деньги для войска, ордена и почетныя сабли, золотыя и серебряныя медали для солдатъ и офицеровъ, представленныхъ къ наградамъ. Въ этотъ вечеръ мы должны были выступить и двинуться дальше и для ночевки расположились поздно ночью у деревни, далеко отстоящей отъ дороги. На одномъ изъ перекрестковъ большой дороги я встрѣтилъ одного изъ своихъ знакомыхъ—штабнаго офицера. Онъ стоялъ, прислонившись къ березѣ, изнуренный и дрожащій отъ холода и голода. Два дня спустя онъ умеръ, не перенеся лишеніи. Онъ сообщилъ мнѣ, что прибывшій курьеръ привезъ и для меня орденъ. Это извѣстіе хотя и застигло меня врасплохъ, но въ правильности его я не сомнѣвался и отвѣтилъ: «Еслибъ мы были въ безопасности, ваше извѣстіе обрадовало бы меня, но теперь важнѣе всего забота о сохраненіи жизни, потому что смерть грозитъ со всѣхъ сторонъ». Ко всѣмъ бѣдствіямъ, что мы переживали, прибавилось еще одно—гладкія подковы, лишенныя шиповъ. Уже въ Гжатскѣ многіе старались исправить подковы у лошадей или заново ихъ подковать, но все напрасно. Лошади постоянно скользили и падали и это бѣдствіе преслѣдовало насъ все время отступленія, и оно было причиной безчисленныхъ несчастныхъ случаевъ.
На другой день, 31 октября, мы остановились для отдыха на разстояніи приблизительно около мили отъ Вязьмы. Я, коллега Шауманъ, лейтенантъ Вейсъ и капитанъ фонъ-Хюгель приготовили себѣ черную мучную кашу. Мы были уже готовы двинуться дальше, какъ вдругъ рядомъ крикъ: Казаки! Казаки! Вейсъ поскакалъ рысью, а я поѣхалъ за нимъ такъ быстро, насколько только была въ состояніи моя вороная лошадь; такимъ образомъ мы спаслись. Многіе были взяты въ плѣнъ, многіе ранены; много печальныхъ приключеній разсказали намъ прибывшіе вслѣдъ за нами объ этомъ нападеніи. Со времени Боровска это была первая стычка съ казаками. Когда мы достигли Вязьмы, мы узнали, что южнѣе города идетъ упорный бой[4]. Въ городѣ было много раненыхъ, особенно среди пѣшихъ егерей. Поздно вечеромъ, послѣ долгихъ поисковъ, намъ удалось въ какой-то отдаленной улицѣ найти себѣ мѣсто для ночлега. Мы постучали въ ворота новаго деревяннаго дома, у оконъ котораго видѣли людей.
«Чего хотятъ товарищи?»—спросили насъ. Мы объяснили свое желаніе.
«Если у васъ есть провіантъ и вы захотите подѣлить его съ нами, то мы готовы васъ принять»,—отвѣтили намъ.
Мы согласились. «У Вейса, сказалъ я, есть мука и мясо, у меня горохъ и кофе».
Намъ открыли. Въ домѣ были молодой офицеръ саксонской конной гвардіи и вестфальскій капитанъ. Ночь прошла въ варкѣ ѣды и разсказахъ объ ужасныхъ событіяхъ, которыя мы переживали въ послѣднее время и о томъ, что готовитъ намъ будущее. Утромъ оба офицера отправились въ Смоленскъ; Вейсъ отыскалъ свою команду, а я—нашъ генералитетъ. Весьма жалкое состояніе всѣхъ линейныхъ войскъ (исключая гвардіи Наполеона), побудили начальство послать изъ Вязьмы впередъ въ Вильно графа фонъ-Шелера, главнаго корпуснаго хирурга, чтобъ онъ устроилъ тамъ къ нашему прибытію два госпиталя, одинъ для офицеровъ, другой для солдатъ. Для этой цѣли ему выдали значительное число дукатовъ; онъ долженъ былъ уѣхать еще въ этотъ день, меня же назначили на его должность. Изъ 26 старшихъ врачей армейскаго корпуса я былъ самымъ старшимъ по службѣ, и, при выступленіи въ походъ, мнѣ обѣщали при первой открывшейся вакансіи дать повышеніе. Чувствовалъ я себя въ это время довольно скверно, но все же не терялъ бодрости духа. Я посѣтилъ тотчасъ больныхъ и раненыхъ офицеровъ и солдатъ и заботился, насколько могъ, какъ о тѣхъ, которыхъ можно было взять съ собой, такъ и о тѣхъ, которыхъ должны были оставить.
При выступленіи 2 ноября изъ Вязьмы, мнѣ показали тѣхъ солдатъ пѣхоты, которымъ довѣрили охрану знаменъ. Нашъ генералитетъ и раньше уже велѣлъ припрятать половину знаменъ, но теперь было приказано всѣ знамена снять съ шестовъ и частью просто обвязать ихъ вокругъ животовъ болѣе сильныхъ и болѣе выносливыхъ людей, частью запаковать, чтобъ они такимъ образомъ лучше сохранились. Впослѣдствіи мнѣ сообщили, что вюртембергскій корпусъ не потерялъ въ Россіи ни одного изъ своихъ знаменъ[5]. Это было мнѣ объявлено съ той цѣлью, чтобъ, въ случаѣ болѣзни или раненія одного изъ этихъ знаменосцевъ, я возможно болѣе о немъ заботился и, въ случаѣ смерти, содѣйствовалъ бы спасенію знамени. Въ полдень мы выступили изъ Вязьмы. Наполеонъ пріѣхалъ верхомъ въ своемъ сѣромъ пальто; однако въ этотъ разъ онъ прикрылъ свою вѣнценосную голову не шляпой, а теплой зеленой шапкой съ сѣрымъ мѣхомъ. Подлѣ него ѣхали его ближайшіе родственники, находившіеся въ арміи[6]. Впрочемъ, его свита была немногочисленна, и здѣсь, несмотря на всѣ неудачи похода, его ореолъ въ глазахъ большинства не померкъ. Я слышалъ и здѣсь и впослѣдствіи, какъ офицеры различныхъ націй говорили: «Пока Наполеонъ съ нами, мы не падаемъ духомъ, если только насъ не покидаютъ силы. Послѣдніе три дня стояла ужасная стужа, началась суровая зима, унесшая много жертвъ. Однажды я наблюдалъ такую сцену. На нашемъ пути сломалось нѣсколько телѣгъ, сейчасъ же послышались восклицанія: Сахаръ! Водка! Словно гонимая бурей, подбѣжала къ телѣгамъ группа голодныхъ солдатъ и черезъ нѣсколько минутъ все было растащено. Порядокъ и дисциплина въ это время въ арміи совершенно отсутствовали. При грабежахъ, а грабили теперь собственные обозы, водки больше проливалось, чѣмъ выпивалось; сахаръ, напротивъ, всегда тщательно сохраняли. Я многократно убѣждался въ питательномъ свойствѣ сахара; часто ничего не имѣя другого, кромѣ куска сахара, я съѣдалъ его во время перехода, и это облегчало переносить голодъ; иногда появлялось даже ощущеніе сытости. Правда, на нѣкоторыхъ, склонныхъ къ желудочныхъ заболѣваніямъ, употребленіе сахара дѣйствовало плохо.
Выпавшій снѣгъ очень затруднилъ намъ путь, особенно тяжело приходилось артиллеріи. Кавалеристы должны были слѣзать съ лошадей. Послѣднихъ въ полномъ снаряженіи съ ихъ сѣдельной сбруей впрягали въ пушки; въ виду недостатка хомутовъ, постромки прикрѣплялись къ подпругамъ. Все это однако приносило чрезвычайно мало пользы. На другое утро пришлось оставить тяжелыя орудія, потому что ночью пало множество лошадей. Земля крѣпко замерзла; стала неровной, вслѣдствіе чего путь сдѣлался еще болѣе труднымъ. Рано утромъ, 3 ноября, я былъ свидѣтелемъ того, какъ графъ фонъ-Шелеръ велѣлъ забить дула и распилить лафеты у восьми тяжелыхъ пушекъ, 16 и 24 фунтовыхъ. Эта необходимость опечалила всѣхъ присутствовавшихъ: настроеніе было такое, какъ будто мы были принуждены покинуть родственника или друга въ нуждѣ и нищетѣ, не имѣя возможности ничего сдѣлать для того, чтобы оказать ему помощь и спасти его. Это были первыя пушки, которыя потерялъ въ этой войнѣ вюртембергскій корпусъ.
На одномъ изъ приваловъ, возлѣ почтовой станціи у меня украли мою шпагу, которой я пользовался при приготовленіи пищи. Здѣсь же я наблюдалъ, съ какимъ усердіемъ и проворствомъ французы приготовляли лошадиное мясо. Двигаться приходилось по глубокому снѣгу, совершенно засыпавшему дорогу, при сильномъ морозѣ. На ночевку расположились въ лѣсу; количество больныхъ съ каждымъ днемъ становилось все больше и больше, на разсвѣтѣ я увидѣлъ, что нѣкоторые изъ нихъ замерзли. 4-го, рано утромъ мы снова сдѣлали привалъ опять у почтовой станціи. Здѣсь былъ расположенъ небольшой отрядъ пѣхоты, состоявшій изъ молодыхъ, большею частію шестнадцатилѣтнихъ рекрутовъ, только что пришедшихъ, часть которыхъ была еще въ національномъ платьѣ. Эти молодые эльзасцы и лотарингцы разсказывали намъ, что они должны сражаться, защищая почти ежедневно домъ отъ казаковъ и провожая транспорты въ армію и курьеровъ. Внутри почтовый домъ, переполненный людьми, походилъ болѣе на конюшню, чѣмъ на казарму; у нихъ, однако, хлѣбъ былъ въ избыткѣ и они продавали его намъ по высокой цѣнѣ. Я далъ 4 монеты по 24 крейцера за порцію, насытившую меня ненадолго. Послѣдніе дни (4-го и 5-го) наше отступленіе сопровождалось ужасными мученіями, погода не позволяла сворачивать съ дороги, чтобы отыскать пищу; морозы усиливались. Нужда принимала ужасные размѣры. Павшія лошади тотчасъ подбирались солдатами, часто трупъ одной лошади окружали десятки голодныхъ людей, отрѣзывавшихъ себѣ куски мяса. Часто лошади еще двигались, еще жили даже и послѣ того, какъ у нихъ почти до половины срѣзывалось мясо. Постоянно приходилось наблюдать ссоры и драки, вспыхивавшія изъ-за самыхъ незначительныхъ причинъ. При малѣйшемъ противорѣчіи всякій, имѣвшій еще саблю, тотчасъ вынималъ ее изъ ноженъ. Я видѣлъ даже, какъ обозный солдатъ изъ-за куска хлѣба раздробилъ своему товарищу голову. Дни дѣлались очень короткими, мы спѣшили и шли, поэтому, до поздней ночи. Утромъ мы выступали рано. На бивуакахъ оставались всегда трупы людей и лошадей. Потеря лошади обыкновенно выводила изъ строя и солдата, до того вполнѣ здороваго. Даже привычные къ ходьбѣ умирали отъ холода и недостатка пищи.[7] Однажды я засталъ у огня товарищей, убивавшихъ бѣлую собаку. Сыну одного чиновника изъ Кингена, Вицигенрейтеру, досталась голова собаки. Онъ всю ночь варилъ ее, съѣлъ и скоропостижно умеръ. Когда мы утромъ выступили, мнѣ показали его трупъ, лежащій въ лѣсу у дороги. Прибывъ 6 ноября въ Дорогобужъ (день рожденія нашего короля), мы сдѣлали на нѣсколько часовъ привалъ, въ надеждѣ, что въ магазинахъ найдется еще провіантъ. Но намъ пришлось двинуться дальше такими же голодными, какими мы и прибыли сюда, потому что все, что было, роздали уже гвардіи. Мы разбили нашъ бивуакъ приблизительно на разстояніи мили за городомъ, на голой равнинѣ, у главной дороги. Было очень холодно, и дулъ сильный сѣверный вѣтеръ, который вмѣсто того, чтобъ раздувать огонь, тушилъ его. Я ночевалъ съ нашей артиллеріей, имѣвшей еще приблизительно девятнадцать пушекъ. 18 офицеровъ, у которыхъ я былъ въ гостяхъ, не имѣли буквально ни крошки хлѣба; ощущался также недостатокъ и въ дровахъ. Капитанъ фонъ-Бирги далъ для поддержанія костровъ военную фуру, которую онъ все равно долженъ былъ оставить изъ-за отсутствія лошадей. Чтобъ возможно лучше защитить себя отъ сильнаго вѣтра, каждый изъ насъ бралъ патронный ящикъ, всовывалъ туда свою голову, обращенную къ вѣтру, и ложился ногами къ огню. Холодъ, сильный вѣтеръ, большая усталость и главное тяжелыя мысли мѣшали спать. Отрядъ изъ нѣсколькихъ солдатъ послали искать фуражъ. Въ полночь часть ихъ вернулась съ небольшимъ количествомъ сѣна и съ извѣстіемъ, что ихъ товарищи взяты въ плѣнъ казаками. Эта вѣсть еще болѣе увеличила наши заботы изъ-за опасенія нападенія, котораго, однако, не послѣдовало. Съ другой стороны прибѣжали, запыхавшись два, полуодѣтые солдата и разсказали со смертельнымъ страхомъ, что они вечеромъ, чтобъ поискать пищу, свернули съ дороги въ сторону, но въ одной деревнѣ на нихъ напали съ пиками и топорами вооруженные крестьяне и окружили ихъ; большинство ихъ товарищей были заколоты на мѣстѣ, и только они съ большимъ трудомъ избѣгли опасности. Уже за полночь прибылъ изъ Дорогобужа артиллерійскій офицеръ, оставшійся въ главной квартирѣ, чтобъ принять какой-нибудь провіантъ. Онъ принесъ въ рукавѣ своей шинели три хлѣба, каждый вѣсомъ въ полтора фунта, и сказалъ: «Здѣсь все, что генералъ шлетъ ко дню рожденія короля». Эти 4½ фунта хлѣба были раздѣлены на 19 частей; сколько досталось каждому и мнѣ, какъ гостю, можно догадаться. Я сварилъ супъ вмѣстѣ съ артиллерійскимъ офицеромъ Фаберъ ди Форъ, мы съѣли его съ этимъ хлѣбомъ и легли спать.
Послѣ этой страшно холодной ночи моя лошадь побѣлѣла отъ инея и почти окоченѣла отъ холода. Въ эту же ночь у меня украли мой ранецъ. Въ немъ находилась самая дорогая для меня часть наслѣдства, оставленнаго мнѣ отцемъ, карманная книжка, въ которой были записаны имъ достопримѣчательныя событія Рейнскихъ походовъ. На томъ мѣстѣ, гдѣ онъ остановился, я началъ записывать. Зато самыя интересныя событія нашей войны, грабежи и кражи сдѣлались такими обычными явленіями, что не пощадили даже и высшихъ офицеровъ. Вызывались они исключительно голодомъ; воровали, надѣясь найти хлѣбъ и другіе съѣстные припасы. 7-го числа мы продолжали нашъ путь, окруженные густымъ туманомъ и страшно страдая отъ холода. Мы натягивали пальто выше рта и носа до самыхъ глазъ, чтобъ предохранить эти части отъ отмораживанія; туманъ не позволялъ различать третьяго или четвертаго человѣка впереди себя. Мы шли до полудня; туманъ въ это время разсѣялся. Сдѣлали привалъ; растопили снѣгъ, чтобъ приготовить кофе, и поспѣшно его выпить. Къ нашему огню подошелъ погрѣться отставшій солдатъ. Снявъ со спины ранецъ, онъ распаковалъ его и сказалъ утомленнымъ голосомъ: «Я хочу продать всѣ мои вещи, полученныя мной въ Москвѣ, чтобъ имѣть возможность купить себѣ въ Смоленскѣ провизію». Самую большую цѣнность въ его маленькомъ имуществѣ (онъ его, положимъ, считалъ неоцѣнимымъ) имѣла пара дорожныхъ сапоговъ изъ бархата, на фланелевой подкладкѣ. Ихъ я купилъ за четыре гульдена, и имъ я обязанъ тѣмъ, что сохранилъ свои ноги. Вечеромъ, когда стемнѣло и холодъ снова увеличился, мы достигли узкаго и крутого спуска у деревни Соловьевой у Днѣпра. Объ этомъ спускѣ, уже заранѣе много говорилось. При сильномъ морозѣ и гололедицѣ, съ истощенными и голодными лошадьми безъ зимнихъ подковъ и часто совершенно безъ подковъ, этотъ спускъ дѣлался почти непроходимымъ, особенно съ пушками и обозными фурами. Люди и животныя мучились безполезно; лишь съ большимъ напряженіемъ удалось перевезти нѣсколько пушекъ. Наверху у дороги стоялъ маршалъ Ней съ небольшой свитой, въ парадномъ мундирѣ безъ пальто; онъ крикнулъ нашимъ генераламъ на эльзаскомъ нарѣчіи: «Господа, это не отступленіе, а бѣгство, ничего подобнаго я никогда не видѣлъ!». Едва мы отошли отсюда на разстояніе четверти часа, какъ были настигнуты массой людей, страшно перепуганныхъ. Оказалось, что казаки напали на нашихъ на лѣвомъ берегу Днѣпра у моста, захватили пушки и обозъ, и вызвали такую панику и замѣшательство, что всѣ бросились сразу на мостъ, оканчивавшійся упомянутымъ выше крупнымъ спускомъ, и многіе, конечно, погибли. Еще ночью приходили къ намъ раненые казаками, среди которыхъ были и женщины. У этого узкаго прохода осталась половина пушекъ, вюртембергской артиллеріи, и многія другія, попавшія въ руки русскихъ; спасло насъ только то, что казаки не продолжали преслѣдованія. За этимъ переходомъ слѣдовала еще болѣе ужасная ночь, не для меня, однако, такъ какъ я съ нашимъ генераломъ нашелъ, хотя и чрезвычайно бѣдное убѣжище, но все же довольно теплое, убогую крестьянскую избу, которую мы и заняли. Я нашелъ знакомую женщину въ амбарѣ, занятую приготовленіемъ ѣды, и былъ ею приглашенъ раздѣлить трапезу. Кушанье было весьма вкусно, и, когда мы все съѣли, она спросила меня, знаю ли, что я ѣлъ? «Нѣтъ», отвѣтилъ я ей: «но кушанье это было очень вкусно». Это было разрѣзанное на маленькіе кусочки мясо въ кисломъ соусѣ. «То лошадиное мясо, два раза вареное, съ соусомъ изъ уксуса и муки», сказала она. «Солдаты убили вчера молодую лошадь, мы запаслись ея мясомъ на много дней». Уже разсвѣтало, когда мы проснулись. Генералъ фонъ Кернеръ вышелъ на свѣжій воздухъ и черезъ нѣкоторое время вернулся въ такомъ состояніи, какъ будто онъ перенесъ сильную боязнь. Онъ долго молчалъ и, наконецъ, сказалъ:—«Теперь я увидѣлъ самое страшное въ моей жизни. На равнинѣ наши люди лежатъ вокругъ огней, окоченѣвшіе, замерзшіе и мертвые въ томъ положеніи, въ какомъ они расположились вечеромъ». Такъ въ слово слово звучала рѣчь генерала фонъ-Кернеръ.
Рано утромъ, 8 ноября, мы выступили. Дорога наша шла черезъ эту равнину. Множество труповъ солдатъ различныхъ частей лежало вокругъ потухшихъ костровъ. Эти костры, разведенные изъ срубленныхъ, сырыхъ сучьевъ, давали слишкомъ мало тепла, чтобъ при сильномъ холодѣ поддерживать слабую жизнь голодныхъ и усталыхъ людей. На этой остановкѣ замерзло болѣе 300 человѣкъ. Много труповъ видѣли мы и у дороги. Въ эту страшную ночь армія потеряла большинство лошадей. Окутанные густымъ туманомъ, при сильномъ морозѣ, тѣснимые со всѣхъ сторонъ казаками, приближались мы къ Смоленску, гдѣ надѣялись хоть нѣсколько отдохнуть. Когда мы, 11 ноября, достигли города, морозы нѣсколько уменьшились. Городъ былъ полуразрушенъ, особенно пострадала крѣпость, казалось, что она выдержала продолжительную осаду. Всюду выгорѣвшіе дома, открытыя настежь церкви, частью опустошенныя, частью обращенныя въ лазареты, солдаты въ полуобгорѣлой и оборванной одеждѣ, жалкія лошади, словомъ, всѣ страшные признаки опустошительной войны. Однако все же были здѣсь еврейскіе купцы и маркитанты, а на боковыхъ улицахъ мы нашли еще довольно квартиръ. Для арміи были приготовлены всякаго рода запасы. Гвардейцы получили большую часть ихъ, а для самыхъ нуждающихся, для сражающихся, осталось мало. Наше главное начальство купило достаточно муки, рису, мяса и водки, и каждый приходившій получалъ ихъ достаточно. Но многіе этого не знали, и для такихъ Смоленскъ не былъ мѣстомъ отдыха. Прибывали все новые и новые голодные и оборванные солдаты и офицеры, въ самомъ жалкомъ состояніи, возбуждавшемъ въ одно и то же время состраданіе, отвращеніе и омерзеніе. Среди нихъ я увидѣлъ бывшаго со мной въ лагерѣ при Тарутинѣ младшаго врача Мейера[8] въ такомъ жалкомъ состояніи, что возстановленіе его потрясеннаго здоровья казалось невозможномъ. Онъ имѣлъ въ рукѣ стебель кочана капусты съ корнемъ и, показавъ его мнѣ, сказалъ: «Это было въ теченіи пяти дней моей пищей; у меня нѣтъ денегъ, и я не знаю, какъ себя прокормлю». Я далъ ему два альбертовскихъ талера и указалъ ему мѣсто, гдѣ наше главное начальство раздавало пищу; я совѣтовалъ ему присоединиться къ намъ; но я его больше не видѣлъ. Эти три дня, что мы стояли въ Смоленскѣ, мнѣ было сносно. Здѣсь я получилъ пожалованный мнѣ королемъ орденъ, и главное, досталъ пищи, которая для меня, изголодавшагося, была дороже всѣхъ орденовъ міра.
Обиліе пищи послѣ долгой голодовки, конечно, пагубно отражалась на здоровьи, тѣмъ болѣе, что объ умѣренномъ потребленіи пищи не могло быть и рѣчи. Но съ этимъ слабому желудку пришлось очень плохо; чего-нибудь поѣшь, едва, кажется, что насытился, какъ снова появляется голодъ, начинаешь ѣсть снова, и появлялись боли въ желудкѣ. На настроеніе это вліяло страшно. Въ насъ заглохли чувства честности, дружбы и любви. Изъ всѣхъ офицеровъ полка я, напримѣръ, былъ очень друженъ съ ротмистромъ Рейнгардтомъ. Въ теченіе пяти лѣтъ мы жили съ нимъ по-братски, а со времени этой войны всегда дѣлились тѣмъ немногимъ, что имѣли. Здѣсь, въ Смоленскѣ, случилось, что графъ фонъ-Шелеръ подарилъ мнѣ нѣсколько бутербродовъ и стаканъ краснаго вина. Этотъ рѣдкій даръ издали замѣтилъ Рейнгардтъ и подошелъ ко мнѣ со словами: «Сегодня вы подѣлитесь со мной?». «Нѣтъ!», отвѣтилъ я ему. «Хорошо, это я вамъ припомню!», сказалъ онъ. Онъ удалился, а я съѣлъ все принесенное одинъ. Я долго упрекалъ себя въ этомъ поступкѣ, пока пять лѣтъ спустя Рейнгардтъ на мое извинительное письмо не написалъ мнѣ изъ Эльзаса, между прочимъ, слѣдующее: «Мнѣ очень жаль, что вы до сихъ поръ еще упрекаете себя за свой отказъ подѣлиться со мной бутербродами. Вы должны были лучше знать меня; я не злопамятенъ, да и тогдашнее печальное положеніе побуждало многихъ поступать вопреки желаніямъ сердца». Ротмистръ фонъ Рейнгардтъ, участвовавшій со времени заключенія союза нѣмцевъ и французовъ во всѣхъ войнахъ и сраженіяхъ полка, не былъ никогда раненъ и умеръ въ чинѣ полковника, вслѣдствіе паденія съ лошади во время прогулки вблизи гарнизона Лудвигсбургъ, гдѣ стоялъ полкъ, которымъ онъ командовалъ. Моя должность главнаго хирурга давала мнѣ въ Смоленскѣ много дѣла. Я посѣщалъ больныхъ и раненыхъ офицеровъ и солдатъ, находившихся еще здѣсь съ августа мѣсяца, принималъ устные и письменные рапорты немногихъ, оставшихся еще въ живыхъ врачей нашего корпуса, и заботился объ оставшихся въ этой крѣпости больныхъ и раненыхъ, которыхъ нельзя было болѣе везти дальше. Всѣхъ ихъ помѣстили въ церкви, находившейся на возвышеніи; чистота и порядокъ въ этомъ госпиталѣ были такіе, какихъ я не видѣлъ еще за все время этой войны. Мы должны были оставить 50 больныхъ съ младшимъ врачемъ, имѣвшимъ письмо отъ командира корпуса къ русскому военному начальству. Онъ самъ добровольно и съ большой рѣшимостью вызвался на это; ему поручили значительное число дукатовъ, чтобъ ими, гдѣ возможно помогать своимъ больнымъ. Но, когда всѣ наши покинули Смоленскъ, онъ пріунылъ, оставилъ своихъ больныхъ и украдкой ушелъ. Я провелъ въ этомъ городѣ три ночи; одну въ разрушенномъ домѣ, другую подъ открытымъ небомъ и третью у польскаго обывателя. Этотъ, державшій сторону нашихъ, говорилъ хорошо по-нѣмецки, пріютилъ въ теченіи двухъ дней большое число вюртембергскихъ офицеровъ и теперь, послѣ ухода ихъ, я квартировалъ у него. Онъ радушно угощалъ меня солеными почками, картофелемъ и водкой; онъ послалъ мнѣ постель (первая со времени этой войны), и занималъ меня разговорами, касавшимися скораго побѣдоноснаго нашего возвращенія, въ которое онъ твердо вѣрилъ. Ночью онъ кормилъ и ухаживалъ за моей лошадью, утромъ сѣдлалъ ее; взялъ за квартиру и столъ альбертовскій талеръ.
Примѣчанія
править- ↑ Бертье, Людовикъ-Александръ (1753—1815), генералъ-маіоръ наполеоновской гвардіи, впослѣдствіи маршалъ, приближенный Наполеона.Примѣчаніе переводчика.
- ↑ Графъ Сегюръ въ своемъ описаніи разстрѣла плѣнныхъ уклоняется отъ истины, приписывая его не приказу Наполеона, а злобѣ солдатъ.
- ↑ Карлъ Фридрихъ Лебрехтъ графъ Норманъ-Эренфельзъ (1784—1822) перешелъ въ 1813 году къ союзникамъ и принялъ потомъ участіе въ войнѣ за независимость эллиновъ и умеръ въ Греціи.Прим. издателя оригинала.
- ↑ Сраженіе при Вязьмѣ, гдѣ русскій генералъ Милорадовичъ пытался отрѣзать французскій арріергардъ, чѣму помѣшалъ вице-король Евгеній, было лишь 3 ноября. Въ текстѣ, повидимому, числовыя даты нѣсколько не точны.
- ↑ Въ Казанскомъ соборѣ въ Петербургѣ, гдѣ хранятся всѣ взятыя во время этой войны знамена, нѣтъ ни одного вюртембергскаго.
- ↑ Съ одной стороны король неаполитанскій, а съ другой вице-король Италіи.
- ↑ Подробные факты сообщаютъ и вюртембергскій офицеръ Хр. Л. фонъ-Гелинъ, капитанъ Куанье, графъ Хохбергъ и др. [Место, к которому относится это примечание, на стр. 97 не указано. — Прим. редактора Викитеки.]Прим. издателя.
- ↑ Сынъ придворнаго музыканта въ Штутгартѣ.
