прекратилась, когда на другой день между Гжатскомъ и Вязьмой насъ снова стали тревожить нападенія казаковъ[1]. Мы, впрочемъ, съ самаго начала повѣрили въ возможность существованія свирѣпаго приказа о разстрѣлѣ плѣнныхъ, т. к. все наше отступленіе сопровождалось массой жестокостей, вродѣ поджоговъ деревень, черезъ которыя мы проходили. Каменныя постройки, которыхъ не могъ разрушить огонь—разрушались порохомъ: ихъ взрывали.
Видъ этой опустошенной дороги не могъ приводить насъ въ радостное настроеніе: мы уже видѣли на пути, пройденномъ нами большей частью пѣшкомъ (лошадей вели подъ уздцы), лежащихъ у дороги труповъ, умершихъ съ голоду и отъ истощенія. Я часто думалъ: гдѣ же то мѣсто, на которомъ ты останешься лежать и умрешь отъ голода и истощенія. Какъ-то погруженный въ эти размышленія, я вдругъ увидѣлъ на дорогѣ деревянную, красивой формы, ложку. Я быстро поднялъ ее и съ этого момента видѣлъ въ ней ниспосланную мнѣ съ неба знаменіе, что не умру голодной смертью, и мое малодушіе исчезло. Прибывъ вечеромъ въ Гжатскъ, я встрѣтилъ лейтенанта Вей-
- ↑ Графъ Сегюръ въ своемъ описаніи разстрѣла плѣнныхъ уклоняется отъ истины, приписывая его не приказу Наполеона, а злобѣ солдатъ.
