[306]
Право, можно было подумать, что въ пруду что-то случилось, а на самомъ-то дѣлѣ ровно ничего! Но всѣ утки, какъ тѣ, что преспокойно дремали на водѣ, такъ и тѣ, что опрокидывались на головы, хвостами кверху—онѣ, вѣдь, и это умѣютъ—вдругъ заспѣшили на берегъ; на влажной глинѣ отпечатались слѣды ихъ лапокъ, и вдали долго-долго еще слышалось ихъ кряканье. Вода тоже взволновалась, а всего за минуту передъ тѣмъ она стояла недвижно, отражая въ себѣ, какъ въ зеркалѣ, каждое деревцо, каждый кустикъ, старый крестьянскій домикъ съ слуховыми оконцами и ласточкинымъ гнѣздомъ и большой розовый кустъ, въ полномъ цвѣту, росшій надъ водой у самой стѣны домика. Но все это стояло въ водѣ кверху ногами, какъ перевернутая картина. Когда же вода взволновалась, одно набѣжало на другое, и вся картина пропала. На водѣ тихо колыхались два перышка, оброненныхъ [307]утками, и вдругъ ихъ словно погнало и закрутило вѣтромъ. Но вѣтра не было, и скоро они опять спокойно улеглись на водѣ. Самая вода тоже мало-по-малу успокоилась, и въ ней опять ясно отразились домикъ съ ласточкинымъ гнѣздомъ подъ крышей и розовый кустъ со всѣми розами. Онѣ были чудо какъ хороши, но и сами того не знали,—никто, вѣдь, не говорилъ имъ этого. Солнышко просвѣчивало сквозь ихъ нѣжные, ароматные лепестки, и на сердечкѣ у розъ было такъ же хорошо, какъ бываетъ иногда въ минуты тихаго, счастливаго раздумья у насъ.
— Какъ хороша жизнь!—говорили розы.—Одного только хотѣлось бы намъ еще—поцѣловать теплое красное солнышко, да вонъ тѣ розы въ водѣ! Онѣ такъ похожи на насъ! Хотѣлось бы, впрочемъ, расцѣловать и тѣхъ миленькихъ нижнихъ птенчиковъ въ гнѣздѣ! Наверху надъ нами тоже сидятъ птенчики! Эти верхніе высовываютъ изъ гнѣзда головки и попискиваютъ! На нихъ нѣтъ еще перышекъ, какъ у ихъ отца съ матерью. Да, славные у насъ сосѣди и вверху, и внизу. Ахъ, какъ хороша жизнь!
Верхніе и нижніе птенчики—нижніе-то являлись только отраженіемъ верхнихъ—были воробьи; мать и отецъ ихъ—тоже. Они завладѣли прошлогоднимъ ласточкинымъ гнѣздомъ и расположились въ немъ, какъ у себя дома.
— Это утиныя дѣти плаваютъ по водѣ?—спросили воробышки, увидавъ утиныя перья.
— Ужъ коли спрашивать, такъ спрашивайте поумнѣе!—отвѣчала воробьиха-мать.—Не видите развѣ, что это—перья, живое платье, какое и я ношу, какое будетъ и у васъ,—только наше-то потоньше! Хорошо бы, впрочемъ, заполучить эти перышки въ гнѣздо,—они славно грѣютъ!.. А хотѣлось бы мнѣ знать, чего испугались утки? Что-нибудь да случилось тамъ, подъ водой: не меня же, вѣдь, онѣ испугались… хотя, положимъ, я сказала вамъ „пипъ“ довольно громко!.. Толстоголовыя розы должны были бы знать это, но онѣ никогда ничего не знаютъ, только глядятся на себя въ прудъ, да пахнутъ. Надоѣли мнѣ эти сосѣдки!
— Послушайте-ка этихъ милыхъ верхнихъ птенчиковъ!—сказали розы.—Они тоже начинаютъ пробовать голосъ! Они еще не умѣютъ, но скоро выучатся щебетать! Вотъ-то должно быть удовольствіе! Пріятно имѣть такихъ веселыхъ сосѣдей!
Въ это время къ пруду подскакала въ галопъ пара [308]лошадей; ихъ надо было поить. На одной изъ нихъ сидѣлъ верхомъ деревенскій парнишка; онъ поснималъ съ себя все, что было на немъ надѣто, кромѣ черной широкополой шляпы. Парнишка свисталъ, какъ птица, и въѣхалъ съ лошадьми въ самое глубокое мѣсто пруда. Проѣзжая мимо розоваго куста, онъ сорвалъ одну розу и заткнулъ за ленточку своей шляпы; теперь онъ воображалъ себя страсть какимъ наряднымъ! Напоивъ лошадей, парнишка уѣхалъ. Остальныя розы глядѣли вслѣдъ уѣхавшей и спрашивали другъ друга:
— Куда это она отправилась?
Но никто не зналъ куда.
— Хотѣлось бы и мнѣ пуститься по бѣлу-свѣту!—сказали розы одна другой.—Но и тутъ у насъ тоже прекрасно! Днемъ грѣетъ солнышко, а ночью небо свѣтится еще ярче! Это видно сквозь маленькія дырочки, что на немъ!
Дырочками онѣ считали звѣзды,—розы, вѣдь, могли и не знать, что такое звѣзды.
— Мы оживляемъ весь домъ!—сказала воробьиха.—Кромѣ того, ласточкино гнѣздо приноситъ счастье, какъ говорятъ люди; поэтому они очень рады намъ! Но вотъ такой розовый кустище возлѣ самого дома только осаждаетъ на стѣны сырость. Надѣюсь, что его уберутъ отсюда, тогда на его мѣстѣ можетъ хоть вырости зерно! Розы служатъ, вѣдь, только для вида, да для запаха, много-много для украшенія шляпы! Я слыхала отъ моей матери, что онѣ каждый годъ опадаютъ, и тогда жена крестьянина собираетъ ихъ и пересыпаетъ солью, причемъ онѣ получаютъ уже какое-то французское имя,—я не могу его выговорить, да и не нуждаюсь въ этомъ! Потомъ ихъ кладутъ на горящіе уголья, чтобы онѣ хорошенько пахли. Вотъ и все; онѣ годны только для услажденія глазъ, да носа. Такъ-то!
Насталъ вечеръ; въ тепломъ воздухѣ заплясали комары и мошки, легкія облака окрасились пурпуромъ, и запѣлъ соловей. Пѣснь его неслась къ розамъ, и въ ней говорилось, что красота—солнечный лучъ, оживляющій весь міръ! Но розы думали, что соловей воспѣваетъ себя самого,—и почему бы имъ не думать этого? Имъ, вѣдь, и въ голову не приходило, что пѣсня могла относиться къ нимъ. Онѣ только простодушно радовались ей и думали: „А не могутъ-ли и всѣ воробышки стать соловьями?“
— Мы отлично понимаемъ, что̀ поетъ эта птица!—сказали [309]воробышки.—Только вотъ одно слово непонятно. Что такое „красота“?
— Такъ, пустое! Только для вида!—отвѣчала мать.—Тамъ, въ барской усадьбѣ, гдѣ у голубей свой домъ и гдѣ ихъ каждый день угощаютъ горохомъ и зернами—я ѣдала съ ними и вы тоже будете: скажи мнѣ, съ кѣмъ ты водишься, и я скажу тебѣ, кто ты самъ—такъ вотъ, тамъ, во дворѣ, есть двѣ птицы съ зелеными шеями и съ хохолкомъ на головѣ. Хвостъ у нихъ можетъ раскрываться, и какъ раскроется—ну, что твое колесо, да еще весь переливается разными красками, просто глазамъ невтерпежъ. Зовутъ этихъ птицъ павлинами, и вотъ это-то и есть красота. Пообщипать бы ихъ немножко, такъ выглядѣли бы не лучше насъ! Ухъ! Я бы ихъ заклевала, не будь только онѣ такія огромныя!
— Я ихъ заклюю!—сказалъ самый маленькій, совсѣмъ еще голенькій, воробышекъ.
Въ домикѣ жила молодая чета—мужъ съ женою. Они очень любили другъ друга, оба были такіе бодрые, работящіе и въ домикѣ у нихъ было премило и преуютно. Каждое воскресное утро молодая женщина набирала цѣлый букетъ прекраснѣйшихъ розъ и ставила его, въ стаканѣ съ водою, на большой деревянный сундукъ.
— Вотъ я и вижу, что сегодня воскресенье!—говорилъ мужъ, цѣловалъ свою миленькую женку, потомъ оба усаживались рядышкомъ и, держа другъ друга за руки, читали вмѣстѣ утренній псаломъ. Солнышко свѣтило въ окошко на свѣжія розы въ водѣ и на молодую чету.
— Тошно и глядѣть-то на нихъ!—сказала воробьиха, заглянувъ изъ гнѣзда въ комнату, и улетѣла.
То же повторилось и въ слѣдующее воскресенье,—свѣжія розы, вѣдь, появлялись въ стаканѣ каждое воскресное утро: розовый кустъ цвѣлъ все также пышно. Воробышкамъ, которые уже успѣли опериться, тоже хотѣлось было полетѣть съ матерью, но воробьиха сказала имъ:
— Сидите дома!—и они остались сидѣть.
А она летѣла, летѣла, да какъ-то и попала ножкой въ силокъ изъ конскихъ волосъ, который прикрѣпили къ вѣткѣ мальчишки-птицеловы. Петля такъ и впилась воробьихѣ въ ногу, словно хотѣла перерѣзать ее. Вотъ была боль! А страхъ-то! Мальчишки подскочили и грубо схватили птицу. [310]
— Простой воробей!—сказали они, но все-таки не выпустили птицы, а понесли ее къ себѣ во дворъ, угощая по носу щелчками всякій разъ, какъ она попискивала.
На дворѣ у нихъ стоялъ въ это время старичокъ, который занимался выдѣлкой мыла для бороды и для рукъ, въ шарикахъ и въ кускахъ. Старичокъ былъ такой веселый, вѣчно переходилъ съ мѣста на мѣсто, нигдѣ не жилъ подолгу. Онъ увидѣлъ у мальчишекъ птицу и услышалъ, что они собирались выпустить ее на волю,—на что имъ былъ простой воробей!
— Постойте!—сказалъ онъ.—Мы съ ней кое-что сдѣлаемъ. Вотъ будетъ красота!
Услыхавъ это, воробьиха задрожала всѣмъ тѣломъ, а старичокъ вынулъ изъ своего ящика, гдѣ хранились чудеснѣйшія краски, цѣлую пачку сусальнаго золота въ листочкахъ, велѣлъ мальчишкамъ принести ему яйцо, смазалъ бѣлкомъ всю птицу и потомъ обклеилъ ее золотомъ. Воробьиха стала вся золотая, но она и не думала о такомъ великолѣпіи, а дрожала всѣмъ тѣломъ. Старичокъ, между тѣмъ, оторвалъ отъ красной подкладки своей старой куртки лоскутокъ, вырѣзалъ его зубчиками, какъ пѣтушій гребешокъ, и приклеилъ птицѣ на голову.
— Поглядимъ теперь, какъ полетитъ золотая птичка!—сказалъ старичокъ и выпустилъ воробьиху, которая въ ужасѣ понеслась прочь. Вотъ блескъ-то былъ! Всѣ птицы переполошились—и воробьи, и даже ворона, да не какой-нибудь годовалый птенецъ, а большая! Всѣ они пустились вслѣдъ за воробьихой, желая узнать, что это за важная птица.
— Прраво диво! Прраво диво!—каркала ворона.
— Подожди! Подожди!—чирикали воробьи.
Но она не хотѣла ждать; въ ужасѣ летѣла она домой, но силы все болѣе и болѣе измѣняли ей; она ежеминутно готова была упасть на землю, а птичья стая все росла, да росла. Тутъ были и большія и малыя птицы; нѣкоторыя подлетали къ ней вплотную, чтобы клюнуть ее.
— Ишь ты! Ишь ты!—щебетали и чирикали онѣ.
— Ишь ты! Ишь ты!—зачирикали и птенцы, когда она подлетѣла къ своему гнѣзду.—Это, вѣрно, павлинъ! Ишь какой разноцвѣтный! Глазамъ невтерпежъ, какъ говорила мать. Пипъ! Вотъ она, красота!
И они всѣ принялись клевать ее своими носиками, такъ что ей никакъ нельзя было попасть въ гнѣздо, а отъ ужаса [311]она не могла даже сказать: „пипъ“, не то что: „я—ваша мать!“ Остальныя птицы тоже принялись клевать воробьиху и повыщипали у нея всѣ перья. Вся въ крови, упала она въ самую середину розоваго куста.
— Бѣдная пташка!—сказали розы.—Мы укроемъ тебя! Склони къ намъ свою головку!
Воробьиха еще разъ распустила крылья, потомъ плотно прижала ихъ къ тѣлу и умерла у своихъ сосѣдокъ, свѣжихъ, прекрасныхъ розъ.
— Пипъ!—сказали воробышки.—Куда же это дѣвалась мамаша? Или она нарочно выкинула такую штуку? Вѣрно пора намъ жить своимъ умомъ! Гнѣздо она оставила намъ въ наслѣдство, но владѣть имъ надо кому-нибудь одному! Вѣдь, у каждаго изъ насъ будетъ своя семья! Кому же?
— Да ужъ вамъ здѣсь не мѣсто, когда я обзаведусь женой и дѣтьми!—сказалъ самый младшій.
— У меня побольше твоего будетъ и женъ и дѣтей!—сказалъ другой.
— А я старше васъ всѣхъ!—сказала третья.
Воробышки поссорились, хлопали крылышками, клевали другъ друга и—бухъ! попадали изъ гнѣзда одинъ за другимъ. Но и лежа на землѣ въ растяжку, они не переставали злиться, кривили головки на бокъ и мигали глазомъ, обращеннымъ кверху. У нихъ была своя манера дуться.
Летать они кое-какъ уже умѣли, поупражнялись еще немножко и порѣшили разстаться, а чтобы узнавать другъ друга при встрѣчахъ, уговорились шаркать три раза лѣвою ножкой и говорить: „пипъ!“
Младшій, который завладѣлъ гнѣздомъ, постарался разсѣсться въ немъ какъ можно пошире; теперь онъ былъ тутъ полнымъ хозяиномъ, только недолго. Ночью изъ оконъ домика показалось пламя и охватило крышу; сухая солома вспыхнула, домъ сгорѣлъ, а съ нимъ и воробей; молодые же супруги счастливо спаслись.
На утро взошло солнышко,—вся природа смотрѣла такою освѣженною, словно подкрѣпившеюся за ночь здоровымъ сномъ; но на мѣстѣ домика торчали только обгорѣлыя балки, опиравшіяся на дымовую кирпичную трубу, которая теперь была сама себѣ госпожею. Развалины еще сильно дымились, а розовый кустъ стоялъ все такой же свѣжій, цвѣтущій; каждая [312]вѣточка, каждая роза отражались въ тихой водѣ пруда, какъ въ зеркалѣ.
— Ахъ, что за прелесть! Эти розы—и рядомъ обгорѣвшія развалины строенія!—сказалъ какой-то прохожій.—Прелестнѣйшая картинка! Надо ею воспользоваться!
И онъ вынулъ изъ кармана книжку съ чистыми бѣлыми страницами и карандашъ,—это былъ художникъ. Живо набросалъ онъ карандашомъ дымившіяся развалины, обгорѣлыя балки, покривившуюся трубу—она кривилась все больше и больше—и на самомъ первомъ планѣ цвѣтущій розовый кустъ. Кустъ въ самомъ дѣлѣ былъ прекрасенъ, и ради него-то и срисовали всю картину.
Днемъ пролетали мимо два воробья, родившихся здѣсь.
— Гдѣ же домъ-то?—сказали они.—Гдѣ гнѣздо? Пипъ! Все сгорѣло и нашъ братецъ вмѣстѣ! Это ему за то, что онъ забралъ себѣ гнѣздо! А розы таки уцѣлѣли! Попрежнему выставляютъ свои красныя щеки! Небось, не горюютъ о несчастьи сосѣдей! Несносныя! И говорить-то съ ними не хочется! Да и вообще здѣсь стало прескверно! Одно безобразіе!
И они улетѣли.
Разъ осенью выдался чудесный солнечный денекъ,—право, можно было подумать, что стоитъ лѣто. На дворѣ передъ крыльцомъ барской усадьбы было такъ сухо и чисто; тутъ расхаживали голуби—и черные, и бѣлые, и сизые; перья ихъ такъ и блестѣли на солнышкѣ; старыя голубки-матушки топорщили перышки и говорили молоденькимъ голубкамъ:
— Въ грруппы! Въ грруппы!
Такъ, вѣдь, было красивѣе и виднѣе.
— Кто эти сѣренькія кррошки, что шмыгаютъ тутъ между нами?—спросила старая голубка съ зеленовато-красными глазками.—Сѣррыя кррошки! Сѣррыя кррошки!
— Это ворробышки! Славныя птички! А мы, вѣдь, всегда славились своею крротостью—пусть же они поклюютъ съ нами! Они не вмѣшиваются въ разговоръ и такъ мило шаркаютъ ножкой.
Воробьи въ самомъ дѣлѣ шаркали; каждый изъ нихъ шаркнулъ три раза лѣвою ножкой, и сказалъ: „пипъ!“ По этому всѣ сейчасъ же узнали другъ друга,—это были три воробья изъ сгорѣвшаго дома.
— Славно тутъ ѣдятъ!—сказали воробьи. [313]
А голуби увивались вокругъ голубокъ, самодовольно топорщили перышки, выпячивали зобы, судили и рядили.
— Глядите, глядите вонъ на ту зобастую голубку! Глядите, какъ она глотаетъ горрохъ! Ишь, все хватаетъ самыя кррупныя, самыя лучшія горрошины! Курръ! Курръ! Глядите, какъ она выпячиваетъ зобъ! Глядите на это милое, злющее животное! Курръ! Курръ! И глаза у нихъ налились отъ злости кровью. Въ грруппы! Въ грруппы! Сѣррыя кррошки! Сѣррыя кррошки! Курръ! Курръ!—такъ это у нихъ шло, идетъ и будетъ идти тысячи лѣтъ.
Воробьи кушали и слушали и тоже становились было въ группы, но это къ нимъ совсѣмъ не шло. Насытившись, они ушли отъ голубей и стали пересуживать ихъ между собою, потомъ шмыгнули подъ рѣшетку прямо въ садъ. Дверь въ комнату, выходившую въ садъ, была отворена, и одинъ изъ воробьевъ вспрыгнулъ на порогъ,—онъ плотно покушалъ и потому набрался храбрости.
— Пипъ!—сказалъ онъ.—Какой я смѣлый!
— Пипъ!—сказалъ другой.—Я посмѣлѣе тебя!
И онъ прыгнулъ за порогъ. Тамъ никого не было, это отлично замѣтилъ третій воробышекъ и очутился на серединѣ комнаты, говоря:
— Войти—такъ ужъ войти, или вовсе не входить! Презабавное тутъ, однако, человѣчье гнѣздо! А это что здѣсь поставлено? Да что же это такое?
Какъ разъ передъ воробьями цвѣли розы, отражаясь въ прозрачной водѣ, а рядомъ торчали обгорѣлыя балки, опиравшіяся на готовую упасть дымовую трубу.
— Да что же это? Какъ попало все это въ барскую усадьбу?
И всѣ три воробья захотѣли перелетѣть черезъ розы и трубу, но ударились прямо объ стѣну. И розы, и труба были только нарисованныя, а не настоящія: художникъ написалъ по сдѣланному имъ маленькому наброску цѣлую картину.
— Пипъ!—сказали воробьи другъ другу.—Это такъ, пустое! Только для вида! Пипъ! Вотъ она, красота! Понимаете вы въ этомъ хоть что-нибудь? Я—ровно ничего!
Тутъ въ комнату вошли люди, и воробьи улетѣли.
Шли дни и годы, голуби продолжали ворковать, чтобы не сказать ворчать,—злющія птицы! Воробьи мерзли и голодали зимой, а лѣтомъ жили во всю. Всѣ они обзавелись семьями [314]или поженились, или какъ тамъ еще назвать это! У нихъ были уже птенцы, и каждый птенецъ, разумѣется, былъ прекраснѣе и умнѣе всѣхъ птенцовъ на свѣтѣ. Они всѣ разлетѣлись въ разныя стороны, а если встрѣчались, то узнавали другъ друга по троекратному шарканью лѣвою ножкой и по звуку: „пипъ!“ Самою старшею изъ воробьевъ, родившихся въ ласточкиномъ гнѣздѣ, была воробьиха; она осталась въ дѣвицахъ, и у нея не было ни своего гнѣзда, ни птенцовъ. Ей вздумалось отправиться въ какой-нибудь большой городъ, и вотъ она полетѣла въ Копенгагенъ.
Близь королевскаго дворца, на самомъ берегу канала, гдѣ стояли лодки съ яблоками и глиняною посудой, увидала она большой разноцвѣтный домъ. Окна, широкія внизу, суживались вверху. Воробьиха посмотрѣла въ одно, посмотрѣла въ другое, и ей показалось, что она заглянула въ чашечки тюльпановъ: всѣ стѣны такъ и пестрѣли разными рисунками и завитушками, а въ серединѣ каждаго тюльпана стояли бѣлые люди—одни изъ мрамора, другіе изъ гипса, но для воробьихи что мраморъ, что гипсъ было все едино. На крышѣ зданія стояла бронзовая колесница съ бронзовыми же конями, которыми правила богиня побѣды. Это былъ музей Торвальдсена.
— Блеску-то, блеску-то!—сказала воробьиха.—Это, вѣрно, красота! Пипъ! Но тутъ что-то побольше павлина!
Она еще помнила объясненіе величайшей красоты, которое слышала въ дѣтствѣ отъ матери. Затѣмъ она слетѣла внизъ во дворъ. Тамъ тоже было чудесно. На стѣнахъ были нарисованы пальмы и разныя вѣтви, а посреди двора стоялъ большой цвѣтущій розовый кустъ. Онъ склонялъ свои свѣжія вѣтви, усыпанныя розами, къ могильной плитѣ. Воробьиха подлетѣла къ ней, увидавъ тамъ еще нѣсколькихъ воробьевъ. „Пипъ!“ и она три раза шаркнула лѣвою ножкой. Этимъ привѣтствіемъ воробьиха встрѣчала изъ года въ годъ всѣхъ воробьевъ, но никто не понималъ его,—разставшіеся не встрѣчаются, вѣдь, каждый день—и теперь она повторила его просто по привычкѣ. Глядь, два старыхъ воробья и одинъ молоденькій тоже шаркнули три раза лѣвою ножкой и сказали: „пипъ“!
— А, здравствуйте! Здравствуйте!
Оказалось, что это были два старыхъ воробья изъ ласточкинаго гнѣзда и одинъ молодой отпрыскъ семейства. [315]
— Такъ вотъ гдѣ мы встрѣтились!—сказали они.—Тутъ важное мѣсто, только нечѣмъ поживиться! Вотъ она, красота-то! Пипъ!
Изъ боковыхъ комнатъ, гдѣ стояли великолѣпныя статуи, вышло на дворъ много народу; всѣ подошли къ каменной плитѣ, подъ которою покоился великій мастеръ, изваявшій всѣ эти мраморныя статуи, и долго-долго стояли возлѣ нея, молча, съ задумчивымъ, но свѣтлымъ выраженіемъ на лицахъ. Нѣкоторые собирали опавшіе розовые лепестки и прятали ихъ на память. Среди посѣтителей были и прибывшіе издалека—изъ великой Англіи, изъ Германіи, изъ Франціи. Самая красивая изъ дамъ взяла одну розу и спрятала ее у себя на груди. Видя все это, воробьи подумали, что розы царствуютъ здѣсь и что все зданіе построено собственно для нихъ. По мнѣнію воробьевъ, это было ужъ слишкомъ большою честью для розъ, но такъ какъ всѣ люди ухаживали за ними, то и воробьи не захотѣли отстать.
— Пипъ!—сказали они и принялись мести полъ хвостами и коситься на розы однимъ глазомъ. Не долго они смотрѣли, живо признали своихъ старыхъ сосѣдокъ. Это были, вѣдь, онѣ самыя. Художникъ, срисовавшій розовый кустъ и обгорѣлыя развалины дома, выпросилъ затѣмъ у хозяевъ позволеніе выкопать кустъ и подарилъ его строителю музея. Въ свѣтѣ не могло быть ничего прекраснѣе этихъ розъ, и строитель посадилъ весь кустъ на могилѣ Торвальдсена. Теперь онъ цвѣлъ надъ ней, какъ живое изображеніе красоты, и отдавалъ свои розовые, душистые лепестки на память людямъ, являвшимся сюда изъ далекихъ странъ.
— Васъ опредѣлили на должность здѣсь, въ городѣ?—спросили воробьи.
И розы кивнули имъ; онѣ тоже узнали сѣрыхъ сосѣдей и очень обрадовались встрѣчѣ съ ними.
— Какъ хороша жизнь!—сказали онѣ.—Жить, цвѣсти, встрѣчаться со старыми друзьями, ежедневно видѣть вокругъ себя милыя, радостныя лица!.. Тутъ каждый день точно великій праздникъ!
— Пипъ!—сказали воробьи одинъ другому.—Да, это наши старыя сосѣдки! Мы помнимъ ихъ происхожденіе. Какъ же! Прямо отъ пруда, да сюда! Пипъ! Ишь, въ какую честь попали! Право, счастье приходитъ къ инымъ во снѣ! И что [316]хорошаго въ такихъ красныхъ кляксахъ? Понять нельзя!.. А вонъ торчитъ увядшій лепестокъ! Вижу! Вижу!
И каждый принялся клевать его; лепестокъ упалъ, но кустъ стоялъ все такой же свѣжій и зеленый; розы благоухали на солнышкѣ надъ могилой Торвальдсена и склонялись къ самой плитѣ, какъ бы вѣнчая его безсмертное имя.
См. также одноимённые страницы.