[300]
Слышали вы исторію о старомъ уличномъ фонарѣ? Она не то чтобы ужъ очень была забавна, но разокъ все-таки ее послушать можно. Такъ вотъ, былъ одинъ такой старый уличный фонарь; онъ честно несъ службу впродолженіи многихъ лѣтъ, но теперь его хотѣли уволить. Онъ зналъ, что сидитъ на столбѣ и освѣщаетъ улицу послѣдній вечеръ, и чувства его можно было сравнить съ чувствомъ старой балетной фигурантки,[1] которая танцуетъ на сценѣ въ послѣдній разъ и знаетъ, что завтра ее сдадутъ въ архивъ. Фонарь съ ужасомъ ждалъ завтрашняго дня,—завтра онъ долженъ былъ явиться на смотръ въ ратушу и представиться „тридцати шести отцамъ города“, которые рѣшатъ, годенъ онъ еще къ службѣ или нѣтъ. Да, завтра рѣшится вопросъ: отправятъ-ли его свѣтить куда-нибудь въ предмѣстье на мостъ, или въ деревню на фабрику, или же прямо въ переплавку. Изъ него могло, вѣдь, выйти что угодно, но его ужасно мучила неизвѣстность: сохранитъ-ли онъ воспоминаніе о томъ, что былъ нѣкогда уличнымъ фонаремъ, или нѣтъ? Впрочемъ, какъ бы тамъ ни было, ему, во всякомъ случаѣ, придется [301]разстаться съ ночнымъ сторожемъ и его женою, на которыхъ онъ смотрѣлъ какъ на родныхъ. Оба они—и фонарь и сторожъ поступили на службу въ одинъ день. Жена сторожа была таки въ тѣ времена горденька: проходя мимо фонаря, она удостаивала его взглядомъ только по вечерамъ; днемъ—никогда. А вотъ въ послѣдніе годы, когда они всѣ трое—и сторожъ, и жена его, и самъ фонарь уже состарились, она тоже стала ухаживать за нимъ, чистить лампу и наливать въ нее ворвань.[2] Честные люди были эти старики, ни разу не обсчитали фонарь ни на одну капельку!
Такъ вотъ, фонарь освѣщалъ улицу послѣдній вечеръ, а завтра долженъ былъ отправиться въ ратушу. Эти двѣ мрачныя мысли не давали ему покоя, и можно поэтому судить, какъ онъ горѣлъ. Порою у него мелькали и другія мысли: онъ, вѣдь, многое видѣлъ, на многое пришлось ему пролить свѣтъ; въ этомъ отношеніи онъ стоялъ, пожалуй, выше самихъ „тридцати шести отцовъ города“; но онъ и не заговаривалъ объ этомъ: старый фонарь не хотѣлъ оскорблять никого, а тѣмъ болѣе своего высшаго начальства. Много-много чего помнилъ фонарь, и время-отъ-времени пламя его какъ-то порывисто вспыхивало, словно въ немъ шевелились такія мысли: „Да, и меня вспомнитъ кое-кто! Вотъ хоть бы тотъ красивый молодой человѣкъ… Много ужъ лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ! Онъ подошелъ ко мнѣ съ исписаннымъ листочкомъ розовой, тоненькой-претоненькой, золотообрѣзной[3] бумажки. Письмо было написано такъ мило, какъ видно дамскою ручкой! Онъ прочелъ его два раза, поцѣловалъ и поднялъ на меня глаза, которые такъ и говорили: „Я счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ!“ Да, только онъ, да я знали, что написала въ этомъ первомъ письмецѣ его возлюбленная. Я помню и еще одни глаза… Удивительно, какъ это мысли перескакиваютъ! По нашей улицѣ двигалась великолѣпная похоронная процессія; на бархатной колесницѣ везли въ гробу тѣло молодой, прекрасной женщины. Сколько тутъ было цвѣтовъ и вѣнковъ! Горѣла такая масса факеловъ, что мой свѣтъ совсѣмъ потерялся. За гробомъ шла масса людей, они заняли всю мостовую. Когда же факелы скрылись изъ виду, и я могъ оглядѣться вокругъ, я увидалъ еще одного человѣка. Онъ стоялъ у моего столба и плакалъ; никогда я не забуду того скорбнаго взгляда, который онъ вскинулъ на меня!“ И много еще о чемъ вспоминалъ старый уличный фонарь въ этотъ послѣдній вечеръ.
[302]Часовой, смѣняющійся съ поста, все-таки знаетъ своего преемника, можетъ сказать ему слово-другое, фонарь же не зналъ своего, а то онъ тоже могъ бы дать ему кое-какія указанія насчетъ ненастной погоды, насчетъ того, какъ далеко заходятъ лучи мѣсяца на тротуаръ, и съ какой стороны, обыкновенно, дуетъ вѣтеръ.
На мостикѣ, перекинутомъ черезъ водосточную канавку, находились въ это время три особы, претендовавшія замѣстить фонарь; онѣ думали, что выборъ преемника зависитъ отъ самого фонаря. Одною изъ этихъ особъ была селедочная головка, свѣтящаяся въ темнотѣ. Она полагала, что ея появленіе на фонарномъ столбѣ поведетъ къ большой экономіи въ ворвани. Второю была гнилушка, которая тоже свѣтится и, по ея собственнымъ словамъ, даже ярче, чѣмъ сушеная треска; къ тому же она являлась послѣднимъ остаткомъ дерева, которое было когда-то красой всего лѣса. Третьимъ былъ Ивановъ червячекъ.[4] Откуда онъ взялся—фонарь и понять не могъ, но червякъ былъ тутъ и тоже свѣтился, хотя гнилушка и селедочная головка клялись въ одинъ голосъ, что онъ свѣтитъ только въ извѣстное время, почему его и не слѣдовало имѣть въ виду.
Старый фонарь отвѣтилъ, что никто изъ нихъ не свѣтится настолько ярко, чтобы занять его мѣсто, но, конечно, они этому не повѣрили. Узнавъ же, что передача должности зависитъ не отъ самого фонаря, всѣ трое выразили живѣйшее удовольствіе,—онъ былъ, вѣдь, слишкомъ старъ, чтобы сумѣть сдѣлать вѣрный выборъ.
Въ это время изъ-за угла подулъ вѣтеръ и сказалъ фонарю:
— Что я слышу? Ты уходишь завтра? Это послѣдній вечеръ, что мы встрѣчаемся съ тобою здѣсь? Ну, такъ вотъ же тебѣ отъ меня подарокъ! Я провѣтрю твое мозговое помѣщеніе, такъ что ты не только будешь ясно и точно помнить все, что когда-либо слышалъ и видѣлъ самъ, но и видѣть воочію все, о чемъ будутъ разсказывать или читать при тебѣ другіе. Вотъ какъ свѣтло будетъ внутри тебя!
— Нѣтъ, право это ужъ черезчуръ много!—сказалъ старый фонарь.—Большое спасибо! Только бы меня не переплавили!
— До этого еще долго!—отвѣчалъ вѣтеръ.—Ну, сейчасъ я продую твою память! Если ты получишь много такихъ подарковъ, какъ мой, то проведешь старость еще очень и очень пріятно! [303]
— Только бы меня не переплавили!—повторилъ фонарь.—Или ты и въ такомъ случаѣ ручаешься за мою память?
— Старый фонарь, будь же благоразуменъ!—сказалъ вѣтеръ и подулъ.—Въ эту минуту выглянулъ мѣсяцъ.—А вы что дадите?—спросилъ его вѣтеръ.
— Ничего!—отвѣчалъ мѣсяцъ.—Я, вѣдь, въ ущербѣ, да и фонари никогда не свѣтили за меня, а я всегда за нихъ.
И мѣсяцъ опять спрятался за тучи,—онъ не хотѣлъ, чтобы ему надоѣдали. Вдругъ на желѣзный колпачекъ фонаря упала дождевая капля, какъ будто бы съ крыши, но сама капля сказала, что явилась съ сѣраго облака и тоже была подаркомъ, да, пожалуй, даже самымъ лучшимъ.
— Я проточу тебя, и ты получишь способность проржавѣть, если пожелаешь, и разсыпаться прахомъ въ одну ночь!
Фонарю это показалось плохимъ подаркомъ, вѣтру тоже.
— Что же, никто не подаритъ ничего получше?—зашумѣлъ онъ изо всей мочи, и въ ту же минуту съ неба скатилась звѣздочка, оставивъ за собой длинный свѣтящійся слѣдъ.
— Это что?—вскричала селедочная головка.—Какъ будто звѣзда съ неба упала? И, кажется, прямо въ фонарь! Ну, если этой должности домогаются такія высокопоставленныя особы, намъ остается только раскланяться!
Такъ всѣ трое и сдѣлали. Старый же фонарь вдругъ вспыхнулъ какъ-то особенно ярко.
— Вотъ это чудесный подарокъ!—сказалъ онъ.—Ясныя звѣздочки, чуднымъ свѣтомъ которыхъ я всегда такъ любовался,—самъ я никогда не могъ свѣтить какъ онѣ, хоть это и было моимъ завѣтнымъ желаніемъ и стремленіемъ—эти чудныя звѣздочки замѣтили меня, бѣдный старый фонарь, и послали ко мнѣ одну изъ своихъ сестрицъ съ подаркомъ. Онѣ одарили меня способностью показывать все, что я помню и вижу самъ, тѣмъ, кого я люблю. А, вѣдь, всякое удовольствіе только тогда и бываетъ истиннымъ, полнымъ, когда можешь имъ подѣлиться съ другими!
— Весьма почтенная мысль!—сказалъ вѣтеръ.—Но ты не знаешь, что этотъ даръ въ тебѣ зависитъ отъ восковой свѣчки. Ты не можешь показать никому и ничего, если въ тебѣ не будетъ горѣть восковой свѣчки! Объ этомъ-то звѣзды и не подумали. По ихъ мнѣнію, все, что свѣтитъ, ужъ по крайней [304]мѣрѣ имѣетъ въ себѣ восковую свѣчку! Но теперь я усталъ, пора улечься!—прибавилъ вѣтеръ и улегся.
На другой день,—нѣтъ, черезъ него мы перескочимъ—въ слѣдующій вечеръ фонарь лежалъ въ креслѣ и гдѣ?—Въ комнатѣ стараго ночного сторожа. Старикъ попросилъ у „тридцати шести отцовъ города“ въ награду за свою долгую, вѣрную службу… старый фонарь. Тѣ посмѣялись надъ его просьбой, но фонарь отдали, и вотъ, фонарь преважно лежалъ теперь въ креслѣ, возлѣ теплой печки и, право, точно выросъ, такъ что занималъ собою почти все кресло. Старички уже сидѣли за ужиномъ и ласково поглядывали на старый фонарь, который охотно посадили бы съ собой и за столъ. Конечно, они жили въ подвалѣ, аршина на два подъ землей, и, чтобы попасть въ ихъ коморку, надо было пройти черезъ вымощенный кирпичами корридоръ; зато въ самой коморкѣ было очень чисто, уютно и мило. Двери были обиты по краямъ полосками сукна, кровать пряталась за пологомъ, на окнахъ красовались занавѣски, а на подоконникахъ два диковинныхъ цвѣточныхъ горшка. Ихъ привезъ матросъ Христіанъ изъ Остъ или Вестъ-Индіи. Они были глиняные и изображали слоновъ безъ спины; вмѣсто спины изъ земли, которою слоны были наполнены, росли: въ одномъ—чудеснѣйшій лукъ-порей, а въ другомъ—цвѣтущая герань; первый слонъ былъ огородомъ старичковъ, второй—садомъ. На стѣнѣ висѣла большая раскрашенная картина; на ней былъ изображенъ „Вѣнскій Конгресъ“;[5] тутъ передъ старичками красовались всѣ короли и государи заразъ. Старинные часы съ тяжелыми свинцовыми гирями тикали безъ умолку и вѣчно забѣгали впередъ, но „лучше идти впередъ, чѣмъ назадъ“, говорили старички.
Они ужинали, а старый уличный фонарь лежалъ, какъ мы знаемъ, въ креслѣ, возлѣ теплой печки, и ему казалось, что весь свѣтъ перевернулся вверхъ дномъ. Но вотъ старый сторожъ взглянулъ на него и сталъ припоминать все, что они пережили вмѣстѣ въ дождь и въ непогоду, въ ясныя и короткія лѣтнія ночи, и въ снѣжныя мятели, когда такъ и тянетъ къ себѣ въ подвальчикъ,—фонарь пришелъ въ себя и увидалъ все это, какъ на яву.
Да, вѣтеръ таки славно вывѣтрилъ его мозговое помѣщеніе!
Старички были такіе работящіе, трудолюбивые: ни одинъ часъ не пропадалъ у нихъ задаромъ. По воскресеньямъ, послѣ обѣда, на столѣ появлялась какая-нибудь книжка, чаще всего [305]описаніе путешествія, и старикъ читалъ вслухъ объ Африкѣ, объ огромныхъ лѣсахъ и дикихъ слонахъ, которые бродили тамъ. Старушка слушала, поглядывая на глиняныхъ слоновъ, служившихъ цвѣточными горшками.
— Могу себѣ представить все это!—говорила она.
А фонарь отъ души желалъ, чтобы въ него вставили восковую свѣчку; тогда бы старушка воочію увидала все, какъ и самъ фонарь: и высокія деревья, перепутавшіяся густыми вѣтвями, и голыхъ черныхъ людей верхомъ на лошадяхъ, и цѣлыя стада слоновъ, мявшихъ своими толстыми, неуклюжими ногами высокій тростникъ и цѣлые кусты, какъ тоненькія былинки.
— Что проку въ моихъ способностяхъ, если во мнѣ нѣтъ восковой свѣчки!—вздыхалъ фонарь.—У моихъ хозяевъ только и есть, что ворвань, да сальныя свѣчи, а этого мало.
Разъ у старичковъ появилась и цѣлая куча восковыхъ огарковъ; самые большіе изъ нихъ были сожжены, а маленькими старушка вощила нитки, когда шила. Восковыя свѣчки теперь у стариковъ были, но имъ и въ голову не приходило вставить хоть одинъ огарочекъ въ фонарь.
— Ну, вотъ, я и лежу тутъ со всѣми моими рѣдкими способностями!—сказалъ фонарь.—Внутри у меня цѣлое богатство, а я не могу подѣлиться имъ! Ахъ, вы не знаете, что я могу превратить эти голыя стѣны въ роскошнѣйшіе обои, въ густые лѣса, во все, чего пожелаете! Да и гдѣ вамъ знать это!
Фонарь, впрочемъ, всегда лежалъ такой вымытый и вычищенный въ углу, на самомъ видномъ мѣстѣ. Люди, правда, называли его старымъ хламомъ, но старики не обращали на это вниманія,—они любили фонарь.
Разъ, въ день рожденія старика, старушка подошла къ фонарю, лукаво улыбнулась и сказала:
— Постой-ка, я сейчасъ устрою ему иллюминацію!
Фонарь задребезжалъ отъ радости, думая: „Наконецъ-то ихъ озарило!“ Но его налили ворванью, а о восковой свѣчкѣ не было и помину. Онъ горѣлъ весь вечеръ, но зналъ теперь, что самый лучшій даръ его останется въ немъ при такой жизни мертвымъ капиталомъ. И вотъ, пригрезилось ему,—съ такими способностями немудрено и грезить—будто бы старики умерли, а онъ попалъ въ переплавку. Фонарю было такъ же страшно, какъ въ тотъ разъ, когда ему предстояло явиться на смотръ въ ратушу. Но хотя онъ и обладалъ способностью [306]
проржавѣть и разсыпаться впрахъ, когда пожелаетъ, онъ не сдѣлалъ этого, попалъ въ плавильную печь и превратился въ чудеснѣйшій желѣзный подсвѣчникъ въ видѣ ангела. Ангелъ держалъ въ одной рукѣ букетъ, и въ этотъ-то букетъ вставили восковую свѣчку, а самъ подсвѣчникъ занялъ мѣсто на зеленомъ сукнѣ письменнаго стола. Комната была очень уютна; всѣ полки были уставлены книгами, а стѣны увѣшаны роскошными картинами. Здѣсь жилъ поэтъ, и все, о чемъ онъ думалъ и писалъ, развертывалось передъ нимъ, какъ въ панорамѣ. Комната становилась то дремучимъ лѣсомъ, освѣщеннымъ солнцемъ, то лугами, гдѣ расхаживалъ аистъ, то палубой корабля, плывущаго по бурному морю…
— Ахъ, какія во мнѣ способности!—сказалъ старый фонарь, очнувшись отъ грезъ.—Право, мнѣ даже хочется попасть въ переплавку! Впрочемъ, нѣтъ! Пока живы старички—не надо! Они любятъ меня, каковъ я есть! Я имъ замѣняю ребенка. Они чистили меня, давали мнѣ ворвани, и мнѣ здѣсь живется не хуже, чѣмъ самому „конгрессу“—а это, вѣдь, нѣчто очень важное!
И съ тѣхъ поръ фонарь обрѣлъ внутреннее спокойствіе; да старый, честный фонарь и заслуживалъ этого.
