статься съ ночнымъ сторожемъ и его женою, на которыхъ онъ смотрѣлъ какъ на родныхъ. Оба они—и фонарь и сторожъ поступили на службу въ одинъ день. Жена сторожа была таки въ тѣ времена горденька: проходя мимо фонаря, она удостаивала его взглядомъ только по вечерамъ; днемъ—никогда. А вотъ въ послѣдніе годы, когда они всѣ трое—и сторожъ, и жена его, и самъ фонарь уже состарились, она тоже стала ухаживать за нимъ, чистить лампу и наливать въ нее ворвань.[1] Честные люди были эти старики, ни разу не обсчитали фонарь ни на одну капельку!
Такъ вотъ, фонарь освѣщалъ улицу послѣдній вечеръ, а завтра долженъ былъ отправиться въ ратушу. Эти двѣ мрачныя мысли не давали ему покоя, и можно поэтому судить, какъ онъ горѣлъ. Порою у него мелькали и другія мысли: онъ, вѣдь, многое видѣлъ, на многое пришлось ему пролить свѣтъ; въ этомъ отношеніи онъ стоялъ, пожалуй, выше самихъ „тридцати шести отцовъ города“; но онъ и не заговаривалъ объ этомъ: старый фонарь не хотѣлъ оскорблять никого, а тѣмъ болѣе своего высшаго начальства. Много-много чего помнилъ фонарь, и время-отъ-времени пламя его какъ-то порывисто вспыхивало, словно въ немъ шевелились такія мысли: „Да, и меня вспомнитъ кое-кто! Вотъ хоть бы тотъ красивый молодой человѣкъ… Много ужъ лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ! Онъ подошелъ ко мнѣ съ исписаннымъ листочкомъ розовой, тоненькой-претоненькой, золотообрѣзной[2] бумажки. Письмо было написано такъ мило, какъ видно дамскою ручкой! Онъ прочелъ его два раза, поцѣловалъ и поднялъ на меня глаза, которые такъ и говорили: „Я счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ!“ Да, только онъ, да я знали, что написала въ этомъ первомъ письмецѣ его возлюбленная. Я помню и еще одни глаза… Удивительно, какъ это мысли перескакиваютъ! По нашей улицѣ двигалась великолѣпная похоронная процессія; на бархатной колесницѣ везли въ гробу тѣло молодой, прекрасной женщины. Сколько тутъ было цвѣтовъ и вѣнковъ! Горѣла такая масса факеловъ, что мой свѣтъ совсѣмъ потерялся. За гробомъ шла масса людей, они заняли всю мостовую. Когда же факелы скрылись изъ виду, и я могъ оглядѣться вокругъ, я увидалъ еще одного человѣка. Онъ стоялъ у моего столба и плакалъ; никогда я не забуду того скорбнаго взгляда, который онъ вскинулъ на меня!“ И много еще о чемъ вспоминалъ старый уличный фонарь въ этотъ послѣдній вечеръ.
- ↑ Ворвань — устар., жидкий жир, добываемый из сала морских млекопитающих и рыб. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Золотообрезный — Позолоченный по обрезу, с золотым обрезом (о книге, бумаге и т.п.). (прим. редактора Викитеки)
статься с ночным сторожем и его женою, на которых он смотрел как на родных. Оба они — и фонарь и сторож поступили на службу в один день. Жена сторожа была таки в те времена горденька: проходя мимо фонаря, она удостаивала его взглядом только по вечерам; днём — никогда. А вот в последние годы, когда они все трое — и сторож, и жена его, и сам фонарь уже состарились, она тоже стала ухаживать за ним, чистить лампу и наливать в неё ворвань.[1] Честные люди были эти старики, ни разу не обсчитали фонарь ни на одну капельку!
Так вот, фонарь освещал улицу последний вечер, а завтра должен был отправиться в ратушу. Эти две мрачные мысли не давали ему покоя, и можно поэтому судить, как он горел. Порою у него мелькали и другие мысли: он, ведь, многое видел, на многое пришлось ему пролить свет; в этом отношении он стоял, пожалуй, выше самих «тридцати шести отцов города»; но он и не заговаривал об этом: старый фонарь не хотел оскорблять никого, а тем более своего высшего начальства. Много-много чего помнил фонарь, и время от времени пламя его как-то порывисто вспыхивало, словно в нём шевелились такие мысли: «Да, и меня вспомнит кое-кто! Вот хоть бы тот красивый молодой человек… Много уж лет прошло с тех пор! Он подошёл ко мне с исписанным листочком розовой, тоненькой-претоненькой, золотообрезной[2] бумажки. Письмо было написано так мило, как видно дамскою ручкой! Он прочёл его два раза, поцеловал и поднял на меня глаза, которые так и говорили: „Я счастливейший человек в мире!“ Да, только он, да я знали, что написала в этом первом письмеце его возлюбленная. Я помню и ещё одни глаза… Удивительно, как это мысли перескакивают! По нашей улице двигалась великолепная похоронная процессия; на бархатной колеснице везли в гробу тело молодой, прекрасной женщины. Сколько тут было цветов и венков! Горела такая масса факелов, что мой свет совсем потерялся. За гробом шла масса людей, они заняли всю мостовую. Когда же факелы скрылись из виду, и я мог оглядеться вокруг, я увидал ещё одного человека. Он стоял у моего столба и плакал; никогда я не забуду того скорбного взгляда, который он вскинул на меня!» И много ещё о чём вспоминал старый уличный фонарь в этот последний вечер.