дей; ихъ надо было поить. На одной изъ нихъ сидѣлъ верхомъ деревенскій парнишка; онъ поснималъ съ себя все, что было на немъ надѣто, кромѣ черной широкополой шляпы. Парнишка свисталъ, какъ птица, и въѣхалъ съ лошадьми въ самое глубокое мѣсто пруда. Проѣзжая мимо розоваго куста, онъ сорвалъ одну розу и заткнулъ за ленточку своей шляпы; теперь онъ воображалъ себя страсть какимъ наряднымъ! Напоивъ лошадей, парнишка уѣхалъ. Остальныя розы глядѣли вслѣдъ уѣхавшей и спрашивали другъ друга:
— Куда это она отправилась?
Но никто не зналъ куда.
— Хотѣлось бы и мнѣ пуститься по бѣлу-свѣту!—сказали розы одна другой.—Но и тутъ у насъ тоже прекрасно! Днемъ грѣетъ солнышко, а ночью небо свѣтится еще ярче! Это видно сквозь маленькія дырочки, что на немъ!
Дырочками онѣ считали звѣзды,—розы, вѣдь, могли и не знать, что такое звѣзды.
— Мы оживляемъ весь домъ!—сказала воробьиха.—Кромѣ того, ласточкино гнѣздо приноситъ счастье, какъ говорятъ люди; поэтому они очень рады намъ! Но вотъ такой розовый кустище возлѣ самого дома только осаждаетъ на стѣны сырость. Надѣюсь, что его уберутъ отсюда, тогда на его мѣстѣ можетъ хоть вырости зерно! Розы служатъ, вѣдь, только для вида, да для запаха, много-много для украшенія шляпы! Я слыхала отъ моей матери, что онѣ каждый годъ опадаютъ, и тогда жена крестьянина собираетъ ихъ и пересыпаетъ солью, причемъ онѣ получаютъ уже какое-то французское имя,—я не могу его выговорить, да и не нуждаюсь въ этомъ! Потомъ ихъ кладутъ на горящіе уголья, чтобы онѣ хорошенько пахли. Вотъ и все; онѣ годны только для услажденія глазъ, да носа. Такъ-то!
Насталъ вечеръ; въ тепломъ воздухѣ заплясали комары и мошки, легкія облака окрасились пурпуромъ, и запѣлъ соловей. Пѣснь его неслась къ розамъ, и въ ней говорилось, что красота—солнечный лучъ, оживляющій весь міръ! Но розы думали, что соловей воспѣваетъ себя самого,—и почему бы имъ не думать этого? Имъ, вѣдь, и въ голову не приходило, что пѣсня могла относиться къ нимъ. Онѣ только простодушно радовались ей и думали: „А не могутъ-ли и всѣ воробышки стать соловьями?“
— Мы отлично понимаемъ, что̀ поетъ эта птица!—сказали
дей; их надо было поить. На одной из них сидел верхом деревенский парнишка; он поснимал с себя всё, что было на нём надето, кроме чёрной широкополой шляпы. Парнишка свистал, как птица, и въехал с лошадьми в самое глубокое место пруда. Проезжая мимо розового куста, он сорвал одну розу и заткнул за ленточку своей шляпы; теперь он воображал себя страсть каким нарядным! Напоив лошадей, парнишка уехал. Остальные розы глядели вслед уехавшей и спрашивали друг друга:
— Куда это она отправилась?
Но никто не знал куда.
— Хотелось бы и мне пуститься по белу свету! — сказали розы одна другой. — Но и тут у нас тоже прекрасно! Днём греет солнышко, а ночью небо светится ещё ярче! Это видно сквозь маленькие дырочки, что на нём!
Дырочками они считали звёзды, — розы, ведь, могли и не знать, что такое звёзды.
— Мы оживляем весь дом! — сказала воробьиха. — Кроме того, ласточкино гнездо приносит счастье, как говорят люди; поэтому они очень рады нам! Но вот такой розовый кустище возле самого дома только осаждает на стены сырость. Надеюсь, что его уберут отсюда, тогда на его месте может хоть вырасти зерно! Розы служат, ведь, только для вида, да для запаха, много-много для украшения шляпы! Я слыхала от моей матери, что они каждый год опадают, и тогда жена крестьянина собирает их и пересыпает солью, причем они получают уже какое-то французское имя, — я не могу его выговорить, да и не нуждаюсь в этом! Потом их кладут на горящие уголья, чтобы они хорошенько пахли. Вот и всё; они годны только для услаждения глаз, да носа. Так-то!
Настал вечер; в тёплом воздухе заплясали комары и мошки, лёгкие облака окрасились пурпуром, и запел соловей. Песнь его неслась к розам, и в ней говорилось, что красота — солнечный луч, оживляющий весь мир! Но розы думали, что соловей воспевает себя самого, — и почему бы им не думать этого? Им, ведь, и в голову не приходило, что песня могла относиться к ним. Они только простодушно радовались ей и думали: «А не могут ли и все воробышки стать соловьями?»
— Мы отлично понимаем, что́ поёт эта птица! — сказали
