Когда-же, наконецъ, перестанешь ты, Катилина, злоупотреблять нашимъ терпѣніемъ? Долго-ли еще намѣренъ ты дерзко издѣваться надъ нами? Гдѣ границы твоей возмутительной наглости? Неужели на тебя не произвели ни малѣйшаго впечатлѣнія ни ночной караулъ палатинскаго холма, ни патрули, расхаживающіе по городу, ни чувство страха, охватившее его населеніе, ни стеченіе всѣхъ патріотовъ, ни сильно укрѣпленное мѣсто засѣданій Сената, ни выраженье лицъ присутствующихъ здѣсь?.. Ты не догадываешься, что твои замыслы открыты? Ты не видишь, что твой заговоръ уже не страшенъ, благодаря тому, что всѣ мы знаемъ о немъ? Или, по твоему мнѣнію, между нами есть лица, не подозрѣвающія, какъ провелъ ты сегодняшнюю и вчерашнюю ночи, гдѣ былъ, въ чьемъ обществѣ, на чемъ ты порѣшилъ?.. О времена! о нравы! — Сенату извѣстны его планы, они зрѣютъ на глазахъ консула, а онъ еще живъ… Живъ? — Да, живъ. Мало того, онъ является даже въ Сенатъ, принимаетъ участіе въ его засѣданіяхъ — и, намѣчая глазами, обрекаетъ на жертву каждаго изъ насъ! Мы-же — герои! — считаемъ себя достаточно исполняющими свои обязанности въ отношеніи государства, если только спасаемся отъ его бѣшеныхъ и дерзкихъ нападеній!.. Давно слѣдовало-бы, Катилина, казнить тебя по приказанію консула, на твою голову обратить гибельный ударъ, который ты предательски готовишь — намъ! Занимавшій высокое положеніе понтификъ П. Сципіонъ могъ убить — частнымъ человѣкомъ — Тиб. Гракха за пустое покушеніе противъ существующаго государственнаго строя; неужели-же мы, облеченные властью консуловъ, потерпимъ въ своей средѣ — Катилину, намѣревающагося пройти огнемъ и мечемъ весь міръ[1]?.. Извѣстные факты изъ древнѣйшей нашей исторіи, напр. тотъ, что Г. Сервилій Агала собственноручно покончилъ со Сп. Мэліемъ за его стремленіе къ политическому перевороту — обхожу молчаніемъ. Да, въ нашемъ государствѣ существовалъ когда-то прекрасный обычай, — наши энергичные государственные люди вреднаго врага-согражданина наказывали безпощаднѣе, нежели заклятого врага по оружію!. Въ моемъ распоряженіи, Катилина, — полный силы и значенія сенаторскій указъ; слѣдовательно, сенаторы не отказываются помочь государству выраженіями своихъ взглядовъ и своимъ формальнымъ рѣшеніемъ: отказываемъ въ своей помощи — говорю прямо — мы, консулы!
Нѣкогда Сенатъ ввѣрилъ консулу Л. Опимію неограниченную власть въ государствѣ — и въ тотъ-же день погибъ по неяснымъ подозрѣніямъ въ заговорѣ Г. Гракхъ, имѣвшій право гордиться своимъ отцомъ, дѣдомъ, предками, бывшій консулъ, М. Фульвій — былъ убитъ съ дѣтьми… Подобнымъ-же сенатскимъ распоряженіемъ ввѣрили власть въ государствѣ консуламъ Г. Марію и Л. Валерію, — и развѣ-жъ съ этого момента смерть, наказанье со стороны государства, заставила ждать хоть одинъ день — народнаго трибуна, Л. Сатурнина и претора, Г. Сервилія?.. Мы-же цѣлые двадцать дней равнодушно смотримъ, какъ тупѣетъ остріе сенатскаго рѣшенія: подобное распоряженіе есть и у насъ, но оно заперто въ архивѣ, точно мечъ, который вложенъ въ ножны; между тѣмъ, въ силу этого распоряженія, ты, Катилина, немедленно долженъ былъ-бы поплатиться головою. Ты однако продолжаешь жать и жить, не обнаруживая желаніе исправиться, а становясь безстыднѣе прежняго!
Гг. сенаторы! Отъ души желаю я быть снисходительнымъ, отъ души желая вмѣстѣ съ тѣмъ быть вдумчивымъ среди грозныхъ испытаній для государства, — но теперь самъ себя виню въ нерѣшительности и нераспорядительности! — Въ Италіи, вблизи горныхъ тѣснинъ Етруріи, разбили свой лагерь враги народа римскаго; число враговъ растетъ со дня на день, межъ тѣмъ начальника этого лагеря, предводителя враговъ, мы видимъ въ стѣнахъ города и даже въ Сенатѣ, ежедневно точащимъ самое сердце государства для его гибели. Если я велю сейчасъ схватить, если велю казнить тебя, Катилина, мнѣ, пожалуй, придется бояться скорѣй упрека со стороны всѣхъ патріотовъ — въ слишкомъ позднемъ приведеніи въ исполненіе этой мѣры, нежели упрека въ излишней жестокости — со стороны отдѣльныхъ лицъ. Но я не могу рѣшиться прибѣгнуть къ мѣрѣ, къ которой слѣдовало-бы прибѣгнуть уже давно, — у меня есть на то извѣстныя причины. Тогда, наконецъ, прикажу я казнитъ тебя, когда уже не найдется ни одного такъ глубоко павшаго нравственно, такъ опошлѣвшаго, такъ близко похожаго на тебя человѣка, который назвалъ-бы несправедливымъ мое поведеніе въ отношеній тебя. Пока тебя рѣшаются защищать, ты будешь жить, но жить такъ, какъ живешь въ настоящее время, — окруженный множествомъ преданныхъ мнѣ, надежныхъ людей, не смѣя шевельнуть пальцемъ во вредъ государству. Много глазъ и ушей незамѣтно для тебя станутъ попрежнему слѣдить за каждымъ твоимъ шагомъ.
Въ самомъ дѣлѣ, на что-жъ еще надѣешься ты теперь, Катилина, если ночь не въ состояніи укрыть своимъ мракомъ вашихъ преступныхъ сходокъ, частный домъ — удержать въ своихъ стѣнахъ рѣчей твоихъ сообщниковъ; если обнаруживаются, если перестаютъ быть тайной всѣ твои планы? Откажись-же отъ своихъ ужасныхъ замысловъ, послушайся меня, выкинь изъ головы мысли объ убійствахъ и пожарахъ! — Ты связанъ по рукамъ и ногамъ; всѣ твои намѣренія для насъ яснѣе бѣлаго дня въ чемъ я сейчасъ-же постараюсь еще разъ убѣдить тебя. Помнишь, 20-го октября я объявилъ въ Сенатѣ, что въ извѣстный день — день тотъ, говорилъ я, будетъ 27-мъ октября — возьмется за оружіе товарищъ и соучастникъ твоихъ дерзкихъ замысловъ — Г. Манлій? Развѣ я ошибся, Катилина, не говоря уже въ самомъ фактѣ, столь важномъ, столь страшномъ, столь невѣроятномъ, но — что еще удивительнѣе — даже въ днѣ? Я же заявилъ въ Сенатѣ, что рѣзню аристократіи ты отложилъ до 28-го октября, заявилъ тогда, когда много высшихъ должностныхъ лицъ удалилось изъ Рима, не столько изъ чувства самосохраненія, сколько для противодѣйствія твоимъ замысламъ[2]. Неужели ты можешь отрицать, что только окруженный въ тотъ самый день приставленными мной людьми, ты, благодаря моему неусыпному надзору, не посмѣлъ шевельнуть, пальцемъ во вредъ государству, — когда, послѣ отъѣзда другихъ, ты говорилъ, что придется удовольствоваться рѣзней хоть насъ, оставшихся?.. Далѣе, разсчитывая ночнымъ нападеніемъ 1-го ноября овладѣть Пренэстою, развѣ ты не догадался, что эта колонія была занята гарнизономъ и охранялась днемъ и ночью — по моему приказанію?.. Всѣ твои дѣйствія, всѣ приготовленія, всѣ намѣренія извѣстны мнѣ не по наслышкѣ только, — нѣть, я самъ ихъ вижу и вполнѣ понимаю!
Вспомни, наконецъ, вмѣстѣ со мной предпослѣднюю ночь; тогда ты убѣдишься, что я гораздо сильнѣй забочусь о спасеніи государства, нежели ты — объ его гибели. Знай-же: предпослѣднею ночью ты — я намѣренъ называть вещи своими именами — пришелъ въ кварталъ Оружейниковъ, въ домъ М. Лэки, куда собралось очень много и другихъ участниковъ злодѣйскаго замысла… Ты посмѣешь запираться?.. Отчего ты молчишь?.. Попробуй лишь оправдываться, я уличу тебя! — Здѣсь, въ Сенатѣ, вижу я нѣсколькихъ участниковъ вашей сходки!!.
Среди какого народа находимся мы, какого государства считаемся гражданами, въ какомъ городѣ живемъ мы, безсмертные боги?!. Здѣсь, здѣсь, въ нашей средѣ, гг. сенаторы, въ этомъ единственномъ въ мірѣ, пользующемся глубокимъ уваженіемъ и вліяніемъ совѣщательномъ собраніи, есть люди, думающіе убить меня заодно со всѣми вами, стереть съ лица земли нашу столицу и даже заставить трепетать вселенную! И я, консулъ, долженъ смотрѣть на нихъ, долженъ спрашивать ихъ мнѣнія въ государственныхъ дѣлахъ и не оскорблять пока даже словомъ — тѣхъ, кого слѣдовало-бы осудить на смерть!
И такъ, Катилина, въ ту ночь ты былъ у Лэки; ты роздалъ роли для дѣйствія въ Италіи, назначилъ, кому куда отправляться, выбралъ, кому оставаться въ Римѣ, кому ѣхать съ тобою, распредѣлилъ, какіе кварталы города выжечь, подтвердилъ о своемъ намѣреніи немедленно оставить его лично и сказалъ, что теперь одно нѣсколько связываетъ тебя… моя жизнь. Нашлось двое римскихъ всадниковъ, вызвавшихся избавить тебя отъ этой непріятности и обѣщавшихъ въ ту-же ночь, на разсвѣтѣ, покончить со мною въ моей постели[3]. Едва успѣла разойтись ваша сходка, я уже зналъ всѣ подробности. Я усилилъ караулы вкругъ своего дома, укрѣпилъ его и не принялъ пришедшихъ пожелать мнѣ добраго утра отъ твоего имени. Явились-же тѣ именно господа, о приходѣ которыхъ ко мнѣ въ назначенный часъ я сказалъ предварительно многимъ почтеннымъ личностямъ.
Въ такомъ случаѣ, Катилина, совѣтую тебѣ продолжать начатое тобою, — удались, наконецъ, изъ столицы; настежь открыты ея ворота; ступай-же, — прославленное войско давно ждетъ не дождется тебя, своего вождя!.. Кстати, возьми съ собой и всѣхъ своихъ пріятелей или, по крайней мѣрѣ, побольше, — поочисти столицу! У меня станетъ спокойнѣе на сердцѣ, если насъ отдѣлить стѣна. Вращаться-же долѣе въ нашемъ обществѣ тебѣ уже нельзя: этого я не позволю, не потерплю, не допущу!
Какъ не вознести теплой молитвы безсмертнымъ богамъ, — и, между прочимъ, ему, Юпитеру-Статору, древнѣйшему покровителю нашего города, — за то, что столько разъ ужъ удавалось намъ спастись отъ такой гибельной, такой страшной, такой опасной грозы, готовой разразиться надъ государствомъ! Но нельзя впредь изъ-за одного человѣка жертвовать жизненными интересами государства. Пока ты, Катилина, разставлялъ сѣти одному мнѣ, десигнированному консулу, я сумѣлъ защитить себя частными мѣрами, не обращаясь за содѣйствіемъ — къ правительственной власти. Когда, на послѣднихъ консульскихъ комиціяхъ, ты покушался убить меня, на Марсовомъ полѣ, вмѣстѣ съ своими товарищами по кандидатурѣ, я разстроилъ твои преступныя намѣренія — при вмѣшательствѣ и поддержкѣ друзей, не прибѣгая оффиціально къ вооруженной защитѣ; словомъ, при каждомъ твоемъ покушеніи противъ меня лично, я боролся съ тобой своими частными средствами, хотя видѣлъ роковыя послѣдствія моей смерти — для государства. Въ настоящее время ты уже явно посягаешь противъ цѣлаго государства; храмы безсмертныхъ боговъ, нашу столицу, жизнь всего населенія, цѣлую Италію обрекаешь ты на смерть и разореніе. Не рѣшаясь пока прибѣгнуть къ средству, которое должно было-бы стоять на первомъ планѣ, какъ вполнѣ отвѣчающее предоставленнымъ мнѣ полномочіемъ и примѣрамъ суровыхъ предковъ, я прибѣгну однако къ мѣрѣ, правда менѣе крутой, но болѣе полезной для общей безопасности: если я велю казнить только тебя, въ государствѣ останутся прочіе члены шайки заговорщиковъ; если-же ты, послушавшись моего давнишняго совѣта, уйдешь[4], съ тобой удалятся изъ города и многочисленные твои товарищи, подонки общества, опасные для государства… Что-жъ, Катилина? — Или ты не рѣшаешься сдѣлать, по моему приказанію, того, что хотѣлъ сдѣлать раньше по доброй волѣ?.. Я — консулъ — велю тебѣ, врагу отечества, оставить столицу… и отправиться въ изгнаніе? спрашиваешь ты. Не смѣю приказывать, но дамъ тебѣ совѣтъ, если ты обратишься ко мнѣ за указаніемъ.
Въ самомъ дѣлѣ, Катилина, что̀ еще въ состояніи привязывать тебя къ себѣ, у насъ въ столицѣ? — Кромѣ презрѣнной шайки негодяевъ-заговорщиковъ, нѣтъ въ ней никого, кто не боялся-бы тебя, никого, кто не чувствовалъ къ тебѣ отвращенія. Какого только позорнаго клейма не наложилъ ты на свою семейную жизнь! чѣмъ только не запятналъ ты своей репутаціи въ кругу знакомыхъ! какимъ только развратомъ не любовался ты, въ какой только грязи не маралъ своихъ рукъ, въ какомъ только порокѣ не растлѣвалъ всего своего тѣла! Есть-ли хоть одинъ молодой человѣкъ, котораго ты не опуталъ сѣтями соблазна, которому не совалъ въ руки ножа убійцы, которому не служилъ учителемъ разврата? Мало того, убивъ недавно свою прежнюю жену, съ цѣлью ввести въ свой домъ новую хозяйку, ты одно преступленіе не довершилъ-ли другимъ чудовищнымъ преступленіемъ? Я, впрочемъ, не стану распространяться, охотно умолчу, лишь-бы не заставлять краснѣть, что такое изъ ряда вонъ выдающееся преступленіе и совершено у насъ въ государствѣ, и осталось безнаказаннымъ[5]. Не буду распространяться и о полномъ разореніи, грозящемъ тебѣ, какъ ты убѣдишься лично, въ ближайшія иды[6]; не коснусь и твоей безнравственной частной жизни, затруднительномъ матеріальномъ положеніи твоей семьи, твоей низости, — перехожу къ вопросамъ, тѣсно связаннымъ съ существованіемъ государства, жизнью и счастіемъ всѣхъ насъ.
Можешь-ли ты, Катилина, смотрѣть на дневной свѣтъ вмѣстѣ съ нами, или съ наслажденіемъ дышать здѣсь однимъ воздухомъ съ нами, когда тебѣ извѣстно, что всѣ здѣсь присутствующіе знаютъ, что 31 декабря, въ консульство Лепида и Тулла, ты стоялъ на комиціи съ оружіемъ въ рукахъ; что ты набралъ шайку съ цѣлью убить консула вмѣстѣ съ прочими лицами, выдающимися по своему положенію въ государствѣ, и что привести въ исполненіе твой злодѣйскій, безумный планъ помѣшала не доля здраваго смысла въ тебѣ или твоя нерѣшительность, но счастливая звѣзда народа римскаго?.. Оставляю теперь въ сторонѣ эти дѣла давно минувшихъ дней, — тѣмъ болѣе, что ни для кого не составляютъ тайны твои болѣе позднія преступленія, въ которыхъ, кстати, нѣтъ недостатка, — сколько разъ пытался ты убить одного меня, десигнированнаго консула, сколько разъ — когда я уже носилъ консульское званіе! Сколько разъ уклонялся я отъ твоихъ нападеній, по твоему разсчету, казалось-бы, неизбѣжныхъ, спасался отъ нихъ, какъ говорится, исключительно небольшимъ отклоненіемъ корпуса! Ты ничего не можешь добиться, довести до конца — и всетаки не хочешь отказаться отъ своихъ попытокъ и желаній! Сколько ужъ разъ вырывали у тебя изъ рукъ ножъ убійцы, сколько разъ выпадалъ онъ или выскользалъ случайно; однако-жъ тебѣ не обойтись безъ него ни минуты! Вѣроятно, онъ освященъ какими-нибудь обрядами и посвященъ богамъ[7], — по крайней мѣрѣ, ты считаешь своею обязанностію обагрить его въ крови именно консула!
И какъ-же незавидно твое положеніе, особенно въ настоящемъ! Теперь я намѣренъ говорить съ тобой такъ, чтобы мои слова сочли внушенными не ненавистью къ тебѣ, чего тебѣ слѣдовало-бы ожидать, а состраданіемъ, котораго ты отнюдь не заслуживаешь. Сейчасъ ты вошелъ въ Сенатъ. Кто изъ нашего многолюднаго собранія, изъ толпы твоихъ друзей и знакомыхъ поздоровался съ тобою?.. Если ни съ кѣмъ никогда не случалось ничего подобнаго, зачѣмъ-же ждать тебѣ словеснаго осужденія, когда надъ тобой произнесли грозный приговоръ — молчаніемъ? Ну, а чѣмъ объяснишь ты тотъ фактъ, что при твоемъ приходѣ опустѣли скамьи сосѣднія съ твоей и что, едва ты сѣлъ, поднялись со своихъ мѣстъ всѣ бывшіе консулы, много разъ осужденные тобою на смерть, и совершенно очистили эту часть скамеекъ? Неужели-же и на это ты думаешь смотрѣть равнодушно? Если-бъ мои рабы боялись меня такъ, какъ боятся тебя всѣ твои сограждане, клянусь, я счелъ-бы своимъ долгомъ уйти изъ своего дома, ты-же — не признаешь нужнымъ для себя удалиться изъ столицы?.. Затѣмъ, если-бъ я видѣлъ, что мои сограждане въ высшей степени косо смотрятъ на меня и ненавидятъ меня, даже совершенно неосновательно, я предпочелъ-бы скрыться съ глазъ согражданъ, нежели согласился встрѣчать отовсюду враждебные взгляды: почему-же не рѣшаешься уйти отъ взора и общества тѣхъ, чей умъ и сердце оскорбляешь своимъ присутствіемъ, — ты, хотя сознаешь свои преступленія и считаешь справедливой и давно уже заслуженной общую ненависть къ себѣ?.. Если-бъ отецъ твой и мать боялись и даже ненавидѣли тебя и ты былъ-бы не въ состояніи угодить имъ ничѣмъ, ты, мнѣ кажется, скрылся-бы куда-нибудь съ ихъ глазъ. Теперь ненавидитъ и боится тебя наша общая мать — родина; она давно убѣждена, что ты думаешь объ одномъ — объ ея гибели. Неужели-же ты не преклонишься предъ ея обаяньемъ, не признаешь ея приговора, не побоишься ея силы?..
Вотъ съ какими словами обращается она къ тебѣ, Катилина, вотъ что говоритъ она, хотя и молча[8]: «Уже въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ ни одно преступленіе, ни одно грязное дѣло не обходилось безъ твоего участія; одинъ ты безнаказанно, спокойно могъ рѣзать множество гражданъ, одинъ ты — притѣснять и грабить провинціаловъ; ты посмѣлъ не только ослушаться моихъ законовъ и судовъ, но и смѣяться надъ ними, попирать ихъ. Мнѣ не слѣдовало терпѣть и твоихъ прежнихъ поступковъ, однако-жъ я терпѣла ихъ, какъ могла. Но ты одинъ заставляешь меня дрожать всѣмъ тѣломъ. При малѣйшемъ подозрительномъ шумѣ — вездѣ со страхомъ произносятъ имя Катилины. Повидимому, противъ меня не можетъ быть заговора, гдѣ ты не игралъ-бы преступной роли участника. Этого выносить я не въ силахъ. Итакъ, уйди и разсѣй мои опасенія; я не хочу мучиться ими, если они справедливы, хочу, наконецъ, перестать опасаться — если напрасны!»
Если-бъ отечество говорило съ тобой такъ, какъ говорилъ я, развѣ не слѣдовало-бы исполнить его требованіе, хотя оно и не могло-бы прибѣгнуть къ силѣ?.. Впрочемъ, развѣ лично ты не изъявлялъ готовности подвергнуть себя домашнему аресту, развѣ ты — по твоимъ словамъ, для отвлеченія подозрѣнія — не хотѣлъ поселиться у Ман. Лепида?[9] Онъ не пустилъ тебя, и ты дошелъ въ своемъ нахальствѣ до того, что явился даже ко мнѣ съ просьбой дать тебѣ пріютъ въ моемъ домѣ. Если я считаю весьма опаснымъ для себя находиться съ тобой въ одномъ городѣ, отвѣчалъ я тебѣ, — я отнюдь не могу жить съ тобою подъ одной кровлей. Тогда ты отправился къ претору Кв. Метеллу[10], но получилъ отказъ и отъ него — и поселился у М. Метелла, человѣка во всѣхъ отношеніяхъ прекраснаго, своего однокашника; ты, конечно, воображалъ, что онъ станетъ строжайшимъ образомъ стеречь тебя, вполнѣ безошибочно предугадывать твои планы, какъ нельзя суровѣе карать твои преступныя намѣренія… Но какъ, повидимому, далекъ долженъ быть отъ ареста въ тюрьмѣ человѣкъ, который лично начинаетъ считать себя заслуживающимъ домашняго ареста!..
Разъ это правда, Катилина, почему-же ты не рѣшаешься, если не въ состояніи спокойно умереть здѣсь, — уѣхать куда-нибудь заграницу и промѣнять свою теперешнюю позорную жизнь, много разъ вырванную изъ рукъ вполнѣ заслуженной смерти, на замкнутую жизнь изгнанника?.. Ты говоришь: «Сдѣлай докладъ въ Сенатѣ» — этого требуешь ты — и изъявляешь готовность повиноваться волѣ сенаторовъ, идти въ изгнаніе, если они найдутъ это желательнымъ. Дѣлать доклада я не стану, — это идетъ въ разрѣзъ съ моими убѣжденіями[11] — тѣмъ не менѣе устрою такъ, что ты поймешь, какого о тебѣ мнѣнія присутствующіе здѣсь… Катилина, уходи изъ столицы, дай государству придти въ себя отъ ужаса, отправляйся — если ужъ ждешь этого слова — въ ссылку!.. Что-жъ, Катилина? — Слышишь молчаніе Сената обращаешь на него вниманіе? Молчаніе его — знакъ согласія. Зачѣмъ-же ждать тебѣ формальнаго рѣшенія на словахъ, когда ты можешь догадаться о немъ — изъ ихъ молчанія? Межъ тѣмъ, скажи я то-же самое присутствующему здѣсь, достойному во всѣхъ отношеніяхъ молодому человѣку, П. Сестію[12] или прекрасной личности, М. Марцеллу, Сенатъ имѣлъ-бы полное право круто расправиться даже со мной, консуломъ, при томъ здѣсь, въ храмѣ. Но когда я обращаюсь съ подобными словами къ тебѣ, Катилина, Сенатъ остается спокойнымъ, слѣдовательно, соглашается со мной, не возражаетъ, слѣдовательно, произноситъ свой приговоръ, молчитъ, — но его молчанье громко говоритъ за себя. Да и не одни сенаторы — рѣшеніе которыхъ, разумѣется, дорого для тебя, жизнь крайне дешева — относятся къ тебѣ подобнымъ образомъ, но и тѣ почтенные и во всѣхъ отношеніяхъ примѣрные люди, всадники римскіе, наконецъ, остальные патріоты, окружающіе мѣсто засѣданія Сената; сейчасъ ты могъ видѣть ихъ густую толпу, подмѣтить ихъ настроеніе, ясно слышать ихъ проклятія. Уже долго съ трудомъ сдерживаю я ихъ, чтобы они не пустили въ ходъ противъ тебя свои кулаки и оружіе, и я-же легко уговорю ихъ проводить тебя, на прощанье[13], до самыхъ воротъ города, стереть съ лица земли который было твоею давнишнею мечтой.
Зачѣмъ, однако, я трачу слова? — Развѣ можетъ что сломить твое упорство? Развѣ есть надежда, что ты рано или поздно исправишься? Развѣ тебѣ придетъ въ голову мысль о бѣгствѣ? Развѣ станешь ты думать объ изгнаніи? О, если-бы безсмертные боги внушили тебѣ эту мысль! Я, однако, чувствую, какую бурю негодованія придется вынести мнѣ, если не въ настоящее время, когда еще свѣжо воспоминаніе о твоихъ преступленіяхъ, то, по крайней мѣрѣ, впослѣдствіи, испытать въ томъ случаѣ, когда ты испугаешься моихъ словъ и рѣшишь идти въ изгнаніе, но отнесусь къ этому спокойно, лишь-бы разразившееся надо мной изъ-за тебя несчастіе касалось меня лично и не повлекло за собой несчастій для государства. Требовать-же, чтобы ты раскаялся въ своихъ порокахъ, побоялся кары закона, поступился своими намѣреніями, въ виду тяжелаго положенія государства, — смѣшно: не такой ты человѣкъ, Катилина, чтобы изъ чувства стыда воздержаться отъ подлости, изъ чувства страха — отъ рискованныхъ попытокъ, чтобы разсудокъ въ тебѣ восторжествовалъ надъ страстями! Поэтому повторяю, что̀ говорилъ уже не разъ, — уходи; если-же ты думаешь грозить своей ненавистью мнѣ, своему личному врагу, какъ ты хвалишься публично, — ступай безъ разговора въ изгнаніе, хоть очень тяжело будетъ мнѣ слушать разныя пересуды на свой счетъ, если ты сдѣлаешь это, очень тяжело — испытывать на себѣ тяжесть негодованія, если ты пойдешь въ изгнаніе по приказанію консула.
Но, быть можетъ, ты найдешь выгоднѣе для себя польстить моему самолюбію и гордости? — Въ такомъ случаѣ, уходи съ своею ужасной шайкой злодѣевъ, отправляйся къ Манлію, мути павшихъ нравственно гражданъ, порви свои связи съ честными людьми, объяви войну отчизнѣ, гордись своей чудовищной разбойничьей войною, — докажи, что ты не изгнанъ мною къ чужимъ для тебя, а явился на зовъ друзей!
Къ чему, впрочемъ, приглашать мнѣ удалиться въ изгнаніе тебя, кѣмъ, какъ уже мнѣ извѣстно, предварительно посланъ вооруженный конвой, съ приказаніемъ дожидаться у селенія Авреліи; у кого, какъ мнѣ извѣстно, уже назначено дѣйствовать въ опредѣленный день за одно съ Манліемъ; кто, какъ мнѣ извѣстно, заранѣе отправилъ по назначенію даже знаменитаго серебрянаго орла, — который, увѣренъ, принесетъ съ собою позорную, ужасную смерть тебѣ и всѣмъ твоимъ товарищамъ, — орла, которому ты устроилъ въ своемъ домѣ святилище, посвященное преступленію? — Развѣ ты въ состояніи долго обходиться безъ святыни, которой молился обыкновенно, идя на убійства, и нерѣдко отъ ея алтаря шелъ обагрять въ крови согражданъ свои преступныя руки?
Рано или поздно, но ты уйдешь туда, куда давно уже влечетъ тебя твоя преступная, неукротимая, бѣшеная страсть: не съ чувствомъ горечи поднимаешь ты оружіе противъ отечества, а съ чувствомъ тайнаго, непонятнаго наслажденія. Для этого безумнаго предпріятія предназначенъ ты отъ рожденія, этою мыслью жилъ ты, для него берегла тебя до сихъ поръ и судьба. Никогда не искалъ ты душевнаго мира, — ты жаждалъ войны и войны только преступной. Изъ безнравственныхъ, не только ничего не имѣющихъ за душой, но и во всемъ отчаявшихся негодяевъ набралъ ты свою шайку. Какъ доволенъ, какъ радъ, какимъ восторгомъ упиваться будешь ты тамъ, когда въ многочисленной толпѣ своихъ друзей не услышишь ни объ одномъ честномъ человѣкѣ и не увидишь его! Къ этому образу жизни и готовилъ ты себя, подвергаясь различнымъ лишеніямъ, — лежанью на землѣ, не только для того, чтобы выждать случай къ разврату, но и для того, чтобы совершить преступленіе, несмыканью глазъ по ночамъ — не только для того, чтобы воспользоваться сномъ мужей, но и собственностью мирныхъ гражданъ. Вотъ гдѣ представляется тебѣ случай выказать свою прославленную способность переносить голодъ и холодъ, словомъ, всевозможныя лишенія! Это, однако, вскорѣ истощитъ тебя, въ чемъ ты самъ сознаешься. Устранивъ тебя отъ консульства, я выигралъ, по крайней мѣрѣ, въ томъ отношеніи, что ты можешь грозить государству скорѣй какъ изгнанникъ, чѣмъ вредить ему, какъ консулъ[14], и что твой преступный планъ можно назвать скорѣй разбоемъ, а не войной.
Гг. сенаторы! прошу васъ, вникните теперь внимательнѣй въ мои слова, глубже запечатлѣйте ихъ въ своемъ умѣ, — я хочу выйти чистымъ, оправдаться въ одномъ, почти справедливомъ обвиненіи, взводимомъ на меня отчизной. Быть можетъ, мой родной городъ, который для меня гораздо дороже моей жизни; быть можетъ, вся Италія; быть можетъ, все государство скажутъ мнѣ: «Маркъ Туллій, что ты дѣлаешь? — Неужели ты позволишь удалиться тому, кто, въ твоихъ глазахъ, завѣдомый врагъ отечества; кого ты считаешь зачинщикомъ близкой войны; кого, знаешь ты, съ нетерпѣніемъ ждутъ въ лагерѣ непріятеля; какъ своего вождя; неужели выпустишь изъ своихъ рукъ преступника, главу заговора, подстрекателя къ возстанію рабовъ и потерянныхъ нравственно горожанъ, — и заставишь думать, что онъ не высланъ тобою изъ столицы, а насланъ на ея гибель?.. Неужели ты не прикажешь заковать его въ цѣпи, неужели не казнишь, не подвергнешь самому строгому наказанію?.. Что̀-же мѣшаетъ тебѣ въ данномъ случаѣ? — Или обычай предковъ?.. Но у насъ очень часто люди даже не состоявшіе на государственной службѣ наказывали смертью политически опасныхъ гражданъ. Или законы, изданные въ обезпеченіе жизни римскихъ гражданъ?..[15] Но въ нашемъ городѣ политическіе преступники всегда лишались правъ гражданства. Или ты боишься дурной памяти потомства?.. Хорошо-же благодаришь ты римскій народъ, который предоставилъ тебѣ возможность занимать всѣ высшія должности, который, давъ право пройти одна за другой всѣ магистратуры, такъ рано вознесъ на вершину почестей[16] тебя, вышедшаго въ люди, благодаря своимъ личнымъ заслугамъ, не аристократическому происхожденію; хорошо-же благодаришь его, если страхъ за дурную память въ потомствѣ или передъ неизвѣстной опасностью ставишь выше страха за счастье своихъ согражданъ! Если ужъ страхъ передъ дурной памятью и былъ-бы отчасти основателенъ, лучше заслужить ее своею строгостью и рѣшительностью, нежели безхарактерностью и бездѣйствіемъ. Или ты надѣешься спастись отъ взрыва негодованія въ то время, когда война станетъ опустошать Италію; когда начнутъ грабить ея города, когда запылаютъ дома ея населенія?..»
Коротко постараюсь я отвѣтить на эти священнѣйшія для меня слова государства и мнѣніе лицъ, раздѣляющихъ со мной одинъ образъ мыслей. И часа жизни не далъ-бы я Катилинѣ, гг. сенаторы, если-бъ счелъ нужнымъ казнить этого отъявленнаго негодяя: если наши соотечественники, облеченные высшею властью и стоявшіе на высотѣ своего положенія, не только не запятнали себя кровью Сатурнина, Гракховъ, Флакка и массы другихъ имъ подобныхъ, жившихъ раньше насъ, напротивъ, оставили по себѣ добрую память, — разумѣется, не нужно было-бы дрожать передъ проклятіемъ потомства мнѣ, когда-бы я велѣлъ казнить убійцу своихъ согражданъ. Но пусть оно и грозило-бы мнѣ въ полной мѣрѣ, — я всегда останусь при своемъ убѣжденіи: ненависть, заслуженную честнымъ исполненіемъ долга, надо считать, по-моему, не ненавистью, но гордиться ею.
Есть, однако, въ средѣ вашей личности, которыя или не видятъ грозящей опасности, или видятъ ее, а притворяются слѣпыми; своими поблажками они подняли упавшій духъ Катилины, своею недовѣрчивостью — дали выроста чуть зародившемуся заговору. Прикажи я наказать Катилину, многіе, по ихъ примѣру, личности не только неблагонадежныя политически, но и близорукія, станутъ обвинять меня въ жестокостн и деспотизмѣ. Я убѣжденъ теперь, что, уйди онъ туда, куда сбирается, — въ лагерь Манлія, никто не будетъ такъ глупъ, что не увидитъ дѣйствительно составленнаго заговора, никто такъ неблагонадеженъ политически, что станетъ отрицать его существованіе. Казнью-же одного его, можно, по моему убѣжденію, лишь на короткое время отсрочить опасность, грозящую теперь государству, но не покончить съ ней навсегда; но если онъ вырвется отсюда, уведетъ съ собой своихъ товарищей и присоединить къ нимъ отовсюду собранныхъ неудачниковъ, мы не только окончательно вылечимъ государство отъ язвы, глубоко разъѣдающей въ настоящее время его тѣло, но и не дадимъ пустить корней сѣмени всевозможныхъ несчастій.
Давно уже, гг. сенаторы, грозить намъ этоть предательскій заговоръ; но, право, не понимаю, почему, если можно выразиться, нарывъ изъ разныхъ преступленій, въ соединеніи съ невѣроятною, давно проявляемой дерзостью, назрѣлъ и прорвался именно въ мое консульство![17] Если изъ всей многочисленной шайки уничтожить одного его, мы, пожалуй, какъ будто успокоимся на короткое время отъ заботъ и волненій; но самый ядъ останется и даже глубже войдетъ въ плоть и кровь государства. Какъ часто опасно больные, мечась въ горячечномъ жару, сперва какъ будто чувствуютъ себя легче, если выпьютъ холодной воды, но затѣмъ начинаютъ страдать сильнѣе и ужаснѣе; такъ и болѣзнь, которою страдаетъ наше государство, ослабнетъ, когда мы накажемъ его, но обнаружится съ удвоенною силою — когда оставимъ въ живыхъ его сообщниковъ. Пусть-же уйдутъ отъ насъ негодяи; пусть избавятъ отъ своего общества людей честныхъ; пусть соберутся въ одно мѣсто, пусть, какъ я говорилъ уже не разъ, будутъ отдѣлены отъ насъ городскою стѣною; пусть перестанутъ покушаться на жизнь консула въ его домѣ, окружать трибуналъ городского претора[18], грозить мечами зданію Сената, приготовлять зажигательныя стрѣлы[19] и факелы для поджога столицы, короче, пусть на лбу каждаго будутъ написаны его политическія убѣжденія! Уйдетъ Катилина, и вы, гг. сенаторы, увидите, — торжественно обѣщаю вамъ, — что, благодаря бдительности насъ, консуловъ, обаянію вашей власти, твердости всадниковъ римскихъ, единодушію всѣхъ вообще патріотовъ, всѣ его планы будутъ открыты, разоблачены, разрушены и не останутся безнаказанными.
Отправляйся-же, Катилина, при такихъ роковыхъ для тебя предсказаніяхъ на преступную и несправедливую войну, для спасенія государства, на горе и гибель тебѣ, на смерть — твоимъ сообщникамъ, соединеннымъ съ тобою узами всевозможныхъ пороковъ и преступленій! Юпитеръ[20], ты, въ чью честь Ромулъ построилъ этотъ храмъ, одновременно съ нашимъ городомъ, ты, достойно именуемый покровителемъ нашей столицы и государства отклони въ эту минуту отъ своихъ алтарей и храмовъ остальныхъ боговъ руку его и его товарищей, спаси дома и стѣны города, жизнь и имущество всѣхъ гражданъ, людей-же, ненавидящихъ все доброе, враговъ отчизны, грабящихъ Италію и сблизившихся между собою ради общихъ преступныхъ и низкихъ цѣлей, обреки на вѣчныя мученія и въ этой жизни, и въ будущей!
Примѣчанія
править- ↑ Квинтиліанъ ставитъ это сложное предложеніе въ примѣръ художественнаго параллелизма каждой изъ его частей: «…augendi gratia non tota modo totis, sed etiam partes partibus comparari, sicut hoc loco (приводится разбираемое предложеніе). hic et Catilina Graccho et status rei publicae orbi terrarum et mediocris labefactatio caedi et incendiis et vastationi et privatus consulibus comparatur: quae si quis dilatare velit, plenossingula locoshabent» (Inst. or. VIII. 4. 13—16. Meister).
- ↑ Плутархъ разсказываетъ, что незадолго до выѣзда Катилины изъ Рима, «въ полночь, къ дверямъ дома Цицерона явились самые извѣстные и вліятельные граждане Рима — Маркъ Крассъ, Маркъ Марцеллъ и Метеллъ Сципіонъ. Постучавъ въ дверь, они вызвали привратника и приказали разбудить Цицерона и сказать объ ихъ приходѣ. Дѣло заключалось въ слѣдующемъ. Привратникъ Красса подалъ ему послѣ обѣда нѣсколько писемъ, переданныхъ ему неизвѣстнымъ. На каждомъ изъ нихъ былъ адресъ; одно лишь, предназначенное лично для Красса, не имѣло подписи. Крассъ прочелъ только его. Въ письмѣ говорилось, что Катилина намѣренъ устроить большую рѣзню, и давался Крассу совѣтъ покинуть столицу. Не распечатывая другихъ писемъ, Крассъ, въ страхѣ передъ опасностью и изъ желанія снять съ себя подозрѣніе, лежавшее на немъ, благодаря его дружбѣ съ Катилиной, немедленно отправился къ Цицерону». (Vita Ciceronis, XV. «Сравнительныя Жизнеописанія», т. VIII. стр. 66 нашего перевода). Вслѣдствіе этого аристократія поспѣшно покинула Римъ.
- ↑ Плутархъ (ibid. с. XVI) называетъ вмѣстѣ съ Цетегомъ какого-то Марція. Самъ Цицеронъ (Pro L. Sulla, 6. 18) упоминаетъ только о Г. Корнеліи, Саллюстій (De conjur. Catilinae, 28, 1) — кромѣ того, о Л. Варгунтеѣ. Діонъ Кассій въ данномъ случаѣ выражается слишкомъ неопредѣленно.
- ↑ Здѣсь идетъ рѣчь о такъ называемомъ «добровольномъ» изгнаніи, exilium voluntarium. До приговора суда обвиняемый, если-бъ даже ему грозила смертная казнь, могъ, по римскому обычаю, оставить Римъ и записаться въ число гражданъ другого города. Это бывало только тогда, когда обвиняемому объявлялось рѣшеніе народа о томъ, что id ei exilium justum videri; но съ exilium legitimum, или оффиціальнымъ изгнаніемъ, опредѣляемомъ за самыя тяжкія преступленія, соединялось deminutio capitis media sive minor и, кромѣ того, interdictio aquae et ignis, чтобы лишить виновнаго возврата на родину. Конфискація имущества была въ томъ лишь случаѣ, если обвиняемому грозила смертная казнь.
- ↑ Въ Римѣ не существовало прокурорскаго надзора. Если не выискивалось обвинителя, не начиналось и процесса. Здѣсь Цицеронъ упрекаетъ согражданъ въ томъ, что преступленіе, подобное совершенному Катилиной, осталось безнаказаннымъ.
- ↑ Долги или проценты по нимъ уплачивались въ Римѣ въ Календы (tristes Kalendae); но иногда кредиторы соглашались отсрочить уплату на полмѣсяца, какъ здѣсь, т. е. до Идъ. Финансовое положеніе Катилины было тѣмъ отчаяннѣе, что попытка его добиться консульства не удалась, и ему предстояла продажа заложеннаго имущества.
- ↑ Чтобы ножъ или оружіе вѣрнѣе достигало цѣли, его освящали различными обрядами на жертвенномъ огнѣ и посвящали затѣмъ богамъ.
- ↑ Повидимому, подражаніе знаменитой просопопеѣ въ «Критонѣ», гдѣ законы объясняютъ Сократу обязанности его въ отношеніи государства. Тоже — ниже.
- ↑ Заподозрѣнный въ преступленіи римлянинъ долженъ былъ переселиться для надзора въ домъ какого-либо сановника или-же пользовавшагося общимъ довѣріемъ частнаго лица и оставаться тамъ подъ домашнимъ арестомъ, custodia libera. Здѣсь идетъ рѣчь объ обвиненіи Катилины Л. Эмиліемъ Павломъ.
- ↑ Консулъ 60 г. — тотъ, о которомъ идетъ рѣчь въ «Введеніи», стр. XXIII. Другого, М. Метелла Квинтиліанъ (IX. 2. 45) характеризуетъ, какъ глуповатую и безхарактерную личность, вслѣдствіе чего эпитетъ «прекраснаго въ всѣхъ отношеніяхъ человѣка» надо понимать иронически. Грекъ, избѣгая грубыхъ оскорбленій, если и укоряетъ въ дурномъ поступкѣ, то не трогая чужого самолюбія, но приправляя все аттическою солью. Чтобы не называть другого «дуракомъ» иди «глупымъ», онъ говоритъ про него: γλυκύς, εὐήθης, ἡδύς, χρηστός. Подобнымъ образомъ выражается и Цицеронъ.
- ↑ Это только отговорка консула, — онъ не смѣлъ вносить въ Сенатъ оффиціально предложенія объ изгнаніи Катилины. Отправлять въ ссылку имѣлъ право не Сенатъ, а комиціи или questiones perpetuae.
- ↑ Цицеронъ защищалъ его въ 51 г. по обвиненію de vi. См. введеніе стр. XXXV. За Марцелла консулъ произнесъ въ 46 г. сохранившуюся благодарственную рѣчь къ Цезарю.
- ↑ Знатныхъ римлянъ, покидавшихъ столицу и отправлявшихся въ изгнаніе, вплоть до городскихъ воротъ провожала обыкновенно толпа родныхъ и знакомыхъ. Ораторъ иронически обѣщаетъ отъ себя подобные-же проводы Катилинѣ, съ цѣлью защитить его отъ нападенія возбужденной черни.
- ↑ Въ подлинникѣ игра словъ: ut exul… quam consul, на русскій не переводимая. Предлагаемый профессоромъ И. В. Нетушиломъ переводъ: «ссыльный… сильный» кажется намъ не вполнѣ удачнымъ.
- ↑ То были: I) Leges Valeriae de provocatione: а) 500 г., установленный консуломъ П. Валеріемъ Попликолой: ne quis magistratus civem romanum adversus provocationem necaret neve verberaret; б) 439 r., lex Valeria Horatia, консуловъ Л. Валерія Попликолы Потита и М. Горація Барбата; в) законъ 300 (?) г., консула М. Валерія Корва — lex, quum eum, qui provocasset, virgis caedi securique necari vetuisset, si quis ea fecisset, nihil ultra quam improbe factum adjecit; II) законъ XII таблицъ, 451 г. de capite civis nisi per maximum comitiatum ne ferunto; III) Lex Porcia 199 r. (собственно три закона) народнаго трибуна П. Порція Лэки: ne quis civem romanum vinceret aut verberaret aut necaret; IV) lex Sempronia 123 г. народнаго трибуна Г. Семпронія Гракха: ne de capite civis romani injussu populi judicaretur. Конечно, военные законы сюда не относятся.
- ↑ Въ рѣчи противъ аграрнаго закона (II. 2. 1), произнесенной очень незадолго до начала заговора анархистовъ: «…reperietis… me esse unum ex omnibus novis hominibus, de quibus meminisse possimus, qui consulatum petierim, cum primum licitum sit, consul factus sim, cum primum petierim», et cet.
- ↑ Защищая Мурену (38. 81), Цицеронъ говорить тоже самое: «Omnia, quae per hoc triennium agitata sunt, iam ab eo tempore, quo a L. Catilina et Cn. Pisone initum consilium senatus interficiendi scitis esse, in hos dies, in hos menses, in hoc tempus erumpunt».
- ↑ Л. Валерія Флакка. См. 3-ю рѣчь. Флакка Цицеронъ блестяще защищалъ въ 69 г. по обвиненію de repetundis.
- ↑ Malleoli (ум. отъ malleus, молотокъ), πυρφόρα βέλη, πυρφόροι ὀϊστοί. Ихъ зажигали и бросали въ дома руками, въ отличіе отъ falaricae, пускаемыхъ изъ слабо натянутыхъ луковъ. Горючій ихъ матеріалъ, состоявшій изъ сѣры, смолы и масла, помѣщался между остріемъ стрѣлы и ея стволомъ, въ желѣзной капсюлѣ съ отверстіемъ. Огонь отъ нея можно было, говорятъ, потушить однимъ пескомъ.
- ↑ Исторически невѣрно. Храмъ былъ начатъ постройкой при Тарквиніи I; но при немъ успѣли только заложить фундаментъ. При консулѣ М. Гораціи Барбатѣ, 13 сентября 509 г. онъ былъ освященъ, однако окончательно достроенъ только въ 294 г. до Р. Х. Ромулъ далъ лишь обѣтъ построить храмъ Юпитеру, если тотъ остановитъ бѣгство разбитыхъ сабинцами римлянъ. Въ ночь на 1 іюля 83 г. этотъ храмъ, «построенный царями, освященной юною свободой и уцѣлѣвшій среди пятисотлѣтнихъ бурь», какъ говоритъ про него Моммзенъ, сгорѣлъ.
