Наконецъ-то, граждане, удалось мнѣ выпроводить изъ столицы Катилину, граничавшаго, въ своемъ нахальствѣ, съ бѣшенствомъ, дышавшаго преступленіемъ, подло замышлявшаго гибель отечеству, угрожавшаго огнемъ и мечемъ вамъ и нашему городу; но, если даже я «приказалъ ему выѣхать» или-же онъ «удалился добровольно», — я все равно пожелалъ ему счастливаго пути. Какъ-бы то ни было, онъ ушелъ, удалился, скрылся, вырвался отсюда. Теперь это чудовище, этотъ извергъ не будетъ въ стѣнахъ города думать о разрушеніи его-же стѣнъ. По крайней мѣрѣ, настоящаго виновника междоусобной войны мы безспорно обезоружили; — теперь онъ не станетъ угрожать нашей жизни своимъ хорошо извѣстнымъ ножемъ; теперь намъ нечего бояться ни на Марсовомъ полѣ, ни на форумѣ, ни въ Сенатѣ, ни, наконецъ, въ стѣнахъ своего дома. Разъ онъ выгнанъ изъ города, — онъ сбитъ съ позиціи. Какъ съ врагомъ отечества, мы безпрепятственно поведемъ теперь съ нимъ настоящую войну. Заставивъ хищника выйти изъ засады, начать открыто грабить, мы, безъ сомнѣнія, уничтожили его, одержали надъ нимъ блестящую побѣду.
Можете себѣ представить, какъ, въ самомъ дѣлѣ, опечаленъ, потрясенъ онъ тѣмъ, что ему, сверхъ ожиданія, не удалось обагрить въ крови своего меча; что, уходя изъ города, ему пришлось оставить меня въ живыхъ; что я вырвалъ изъ его рукъ оружіе; что онъ оставилъ своихъ согражданъ невредимыми, столицу — цѣлою по прежнему! Теперь, граждане, онъ лежитъ на землѣ, чувствуетъ себя побѣжденнымъ и уничтоженнымъ и, конечно, каждую минуту жадно озирается на нашъ городъ; онъ плачетъ по немъ, точно по добычѣ, вырванной изъ его когтей, городъ-же нашъ, вѣроятно, радуется, что изрыгнулъ, выблевалъ изъ себя такую опасную отраву.
Но, если найдется и такой человѣкъ, который, выражая чувства, долженствующія воодушевлять всѣхъ насъ, осыплетъ меня упреками за то именно, чему я радуюсь въ своей рѣчи, чѣмъ горжусь, — за то, что я предпочелъ выпустить изъ рукъ, чѣмъ казнить нашего смертельнаго врага, пусть онъ знаетъ, граждане, — виноватъ въ данномъ случаѣ не я, а неблагопріятно сложившіяся обстоятельства. Давно уже пора было-бы казнить Л. Катилину, подвергнувъ самой позорной смерти, — того требовали отъ меня и примѣры предковъ, и права моей власти, и интересы государства — но знаете-ли вы, сколько было такихъ, которые отказывались вѣрить моему докладу въ Сенатѣ, сколько такихъ, которые не придавали ему цѣны, по своей глупости, столько такихъ, которые даже брали его подъ свою защиту, сколько такихъ, которые выражали ему сочувствіе, по своей нравственной испорченности? Если-бъ я ожидалъ, что со смертью Л. Катилины разсѣются всѣ нависшія надъ вами тучи, я давно казнилъ-бы его, рискуя не только навлечь на себя неудовольствіе, но и лишиться жизни. Видя однако, что если я прикажу казнить его, хотя и заслуженно, и казнить тогда, когда не всѣ даже изъ васъ не сомнѣвались въ существованіи заговора, то, подъ давленіемъ вспыхнувшаго противъ меня негодованія, буду безсиленъ преслѣдовать его товарищей, я устроилъ такъ, что вы можете вести открытую войну, видя непріятеля лицомъ къ лицу. На сколько силенъ, по моему мнѣнію, этотъ непріятель внѣ столицы, вы, граждане, въ состояніи убѣдиться хоть изъ того, что я даже жалѣю, зачѣмъ онъ ушелъ изъ города съ такою незначительной свитой… Что! если-бъ онъ увелъ съ собой всю свою шайку, а то увелъ — кого же… Тонгилія[1], своего любимца чуть не съ пеленокъ, Публиція и Мунація, трактирные долги которыхъ отнюдь не могли произвести политическихъ безпорядковъ, зато оставилъ — какихъ баръ! съ какими долгами! какихъ вліятельныхъ! какихъ аристократовъ!
Вотъ почему, въ сравненіи съ галликанскими легіонами, рекрутами, набранными недавно Кв. Метелломъ въ Пиценѣ и Галліи, и ежедневно вербуемыми нами солдатами, я съ глубокимъ презрѣніемъ гляжу на его войско, составленное изъ находящихся въ отчаянномъ положеніи ветерановъ, любившихъ весело пожить въ деревнѣ, спустившихъ все — мужиковъ, людей, нашедшихъ выгоднѣй для себя явиться въ ряды новой арміи, чѣмъ явиться къ сроку въ судъ; у нихъ подкосятся ноги, стоитъ лишь показать имъ эдиктъ городского претора[2], не только нашу готовую къ сраженію армію! Я замѣчаю, одни изъ нихъ, отъ которыхъ такъ и несетъ духами[3], такъ и отливаетъ пурпуромъ, порхаютъ по форуму, другіе торчатъ возлѣ куріи, третьи посѣщаютъ даже засѣданія Сената, вслѣдствіе чего желалъ-бы, чтобы онъ лучше взялъ ихъ съ собой, въ качествѣ своихъ солдатъ: если они останутся здѣсь, помните, — не такъ слѣдуетъ намъ бояться его арміи, какъ тѣхъ, кто не явится въ эту армію. Тѣмъ болѣе надо намъ остерегаться ихъ, что они чувствуютъ, — для меня не тайна ихъ планы, но ни мало не смущаются. Мнѣ извѣстно, кому назначено дѣйствовать въ Апуліи, кому досталась Етрурія, кому — Пиценъ, кому Галлія; кто настойчиво добивался чести устроить предательски рѣзню здѣсь въ столицѣ и поджечь ее; они чувствуютъ, мнѣ извѣстны всѣ ихъ намѣренія, обсуждавшіяся въ предпослѣднюю ночь, — вчера я сдѣлалъ докладъ о нихъ въ Сенатѣ… Самъ Катилина струсилъ, бѣжалъ; чего-же ждутъ эти господа? — Право, они жестоко ошибаются, если воображаютъ, что моя прежняя снисходительность продолжится вѣчно.
Теперь исполнилось мое желаніе, — у всѣхъ васъ на виду несомнѣнныя доказательства заговора, составленнаго противъ государства; этого не пойметъ развѣ тотъ, кто господъ, подобныхъ Катилинѣ, не считаетъ раздѣляющими съ Катилиной одни воззрѣнія. Нѣтъ больше мѣста снисхожденію; крутыхъ мѣръ требуетъ само положеніе дѣлъ. Одну уступку я сдѣлаю и теперь еще: пусть они уходятъ, пусть отправляются подобру поздорову, пусть пожалѣютъ Катилину, — съ тоски по нимъ отъ него останутся кости да кожа! Укажу имъ путь, — онъ поѣхалъ Авреліевой дорогой; если они захотятъ поторопиться, къ вечеру догонятъ его…
О, какъ счастливо будетъ государство, если вышвырнетъ отъ себя подонки городского населенія! Клянусь, государство точно почувствовало облегченіе, вздохнуло свободнѣе, когда избавилось отъ одного Катилины! Въ самомъ дѣлѣ, можно-ли придумать или найти хоть одинъ видъ порока или преступленія, предъ которымъ задумался-бы онъ? — Выищется-ли въ цѣлой Италіи хоть одинъ отравитель[4], хоть одинъ разбойникъ, хоть одинъ наемный убійца[5], хоть одинъ убійца вообще, хотъ одинъ поддѣлыватель духовныхъ завѣщаній, хоть одинъ мошенникъ, хоть одинъ кабацкій завсегдатай, хоть одинъ мотъ изъ раннихъ, хоть одинъ волокита, хоть одна публичная женщина, хоть одинъ развратитель молодежи, хоть одинъ испорченный, пропащій человѣкъ, который не признался-бы въ самомъ короткомъ знакомствѣ съ Катилиной? Обошлось-ли безъ него хоть одно убійство послѣднихъ лѣтъ? Въ какой только выдающейся мерзости не игралъ онъ роли? Далѣе, обладалъ-ли кто когда-нибудь такою замѣчательной способностью растлевать молодежь, какъ онъ? — Любя самою грязною любовью лично, онъ самымъ низкимъ образомъ потворствовалъ и любви другихъ: однимъ онъ обѣщалъ удовлетворить ихъ страсти, другихъ не только подстрекалъ къ отцеубійству, но даже обѣщалъ имъ свое содѣйствіе. Недаромъ къ нему такъ скоро стеклось теперь безчисленное множество проходимцевъ не изъ одной столицы, но и изъ ея окрестностей! — Не было ни одного неоплатнаго должника, не говоря уже въ Римѣ, а даже въ любомъ уголкѣ Италіи, должника, котораго онъ не зачислилъ-бы въ ряды своей чудовищной, преступной шайки.
Впрочемъ, вы сами въ состояніи судить объ его неимѣющихъ ничего общаго симпатіяхъ къ профессіямъ, прямо противоложнымъ: нѣтъ среди гладіаторовъ ни одного хоть въ слабой степени готоваго на преступленіе, кто, по собственному признанію, не былъ съ Катилиной на самой короткой ногѣ; нѣтъ на театральныхъ подмосткахъ актера вѣтренѣе и испорченнѣе прочихъ[6], кто хвастливо не называлъ себя чуть ни его собутыльникомъ. И его-то, путемъ практики въ развратѣ и преступленіяхъ, привыкшаго переносить холодъ и голодъ, жажду и безсонницу, — они величали героемъ, тогда какъ онъ лишь тратилъ въ развратѣ и наглыхъ выходкахъ свои физическія и умственныя силы!..
О, какъ довольны будемъ мы, какъ счастливо государство, какая честь выпадетъ на долю моего консульства, если слѣдомъ за нимъ уйдутъ его товарищи; если изъ города удалится подлая шайка головорѣзовъ! — Страсти ихъ уже переходятъ всякія границы; ихъ наглость — необыкновенна и невыносима; они думаютъ только о рѣзнѣ, только о пожарахъ, только о грабежахъ. Отцовское наслѣдство они спустили, недвижимость свою — заложили; въ денежныхъ средствахъ у нихъ началъ чувствоваться недостатокъ уже давно, въ кредитѣ — недавно; но страсть къ наслажденіямъ, зародившаяся въ нихъ во время привольной жизни, осталась въ нихъ по прежнему. Если-бъ они искали только кутежей, случая попить, поиграть въ кости[7] или поразвратничать, на нихъ, разумѣется, слѣдовало-бы махнуть рукой, какъ на людей пропащихъ, но терпѣть было-бы можно, а то развѣ мыслимо терпѣть въ своей средѣ — подлецовъ, роющихъ яму людямъ вполнѣ заслуживающимъ уваженія, набитыхъ дураковъ — умницамъ съ головы до пятъ, пьяницъ — трезвымъ, соней — привыкшимъ вставать рано?.. Обнявшись съ публичными женщинами, съ хмѣльною головой, наѣвшись до отвалу, въ вѣнкахъ, надушенные, обезсилѣвшіе отъ разгульной жизни лежать они на попойкахъ, изрыгая рѣчи объ рѣзнѣ патріотовъ и поджогѣ столицы. Я убѣжденъ, надъ ними виситъ роковой мечъ правосудія; наказаніе, давно заслуженное ими — ихъ низостью, подлостью, преступленіями и развратомъ, или уже ждетъ ихъ открыто, или несомнѣнно близко. Если они будутъ уничтожены въ мое консульство, — леченію ихъ болѣзнь не поддается — не на какія-нибудь нѣсколько лѣтъ, а на долгіе вѣка продлится существованіе государства: нѣть націи, которая была-бы страшна намъ; нѣть царя, который рѣшился-бы начать войну съ римскимъ народомъ; геройскіе подвиги одного человѣка[8] возстановили миръ на сушѣ и на морѣ — за предѣлами государства: внутри его не прекращается война, внутри его разставляютъ сѣти, внутри его грозитъ опасность, внутри его таится врагъ! Намъ приходится бороться съ роскошью, безуміемъ и преступленіемъ. Вождемъ въ этой войнѣ берусь быть я, граждане; на свою голову готовъ я навлечь вражду негодяевъ; я приму всѣ мѣры и постараюсь вылечить то, что̀ излечимо, но что̀ должно быть отрѣзано, тому не позволю продолжать губить государственное тѣло[9]! Пусть-же они или уходятъ, или успокоятся, или ждутъ заслуженнаго наказанія, если, оставшись въ городѣ, не перемѣнятъ своихъ убѣжденій!
Есть однако, граждане, — личности, утверждающія, будто я заставилъ Катилину идти въ изгнаніе… Если-бъ я могъ добиваться этого одними словами, я выгналъ-бы самихъ мерзавцевъ, распускающихъ подобные слухи! Такой робкій или даже чрезвычайно тихій, изволите видѣть, господинъ, какъ онъ, оказался не въ состояніи выслушать голоса консула; едва ему велѣли идти въ изгнаніе, онъ повиновался, — ушелъ!..
Вчера, послѣ того, какъ меня чуть не убили въ своемъ домѣ, я, граждане, созвалъ Сенатъ въ храмъ Юпитера-Статора и обо всемъ происшедшемъ доложилъ гг. сенаторамъ. Кто изъ сенаторовъ назвалъ Катилину по имени, при его входѣ? Кто поздоровался съ нимъ? Кто хотя-бы только взглянулъ на него скорѣй какъ на пропащаго человѣка, а не на злѣйшаго врага отечества? Мало того, старшіе сенаторы совершенно очистили ту часть скамеекъ, къ которой онъ подошелъ. И вотъ здѣсь то я, «лютый» консулъ, однимъ своимъ словомъ отправляющій согражданъ въ изгнаніе, спросилъ Катилину, присутствовалъ онъ на ночной сходкѣ у М. Лэки, или нѣтъ. Когда этотъ отъявленный наглецъ, уличенный совѣстью, вздумалъ сперва отмалчиваться, я разсказалъ дальнѣйшія извѣстныя мнѣ подробности, — объяснилъ, что̀ дѣлалъ онъ въ первую ночь, гдѣ былъ, чѣмъ хотѣлъ заниматься въ слѣдующую ночь[10], въ чемъ состоялъ набросанный имъ весь планъ войны. Онъ мялся, чувствуя себя пойманнымъ, и я спросилъ его, почему медлитъ онъ отправиться туда, куда уже давно сбирается, — я зналъ, онъ отослалъ заранѣе по мѣсту назначенія оружіе, дикторскія сѣкиры и фасціи, трубы и военные значки, наконецъ, извѣстнаго серебрянаго орла, въ честь котораго онъ даже устроилъ у себя въ домѣ святилище, освящавшее его преступленія?.. Зачѣмъ-же было мнѣ посылать въ изгнаніе — человѣка, я видѣлъ, уже вступившаго на путь открытой войны? Конечно, негодяй-центуріонъ Манлій, расположившійся лагеремъ въ окрестностяхъ Фэзуль, объявилъ римскому народу войну… отъ своего имени и въ его лагерѣ ждутъ теперь въ качествѣ вождя не Катилину, — нашъ бѣдный изгнанникъ разсчитываетъ, говорятъ, удалиться въ Массилію, а не въ вышеупомянутый лагерь!
О, какъ незавидна обязанность не только управлять государствомъ, но и отвѣчать за его безопасность! — Если въ настоящее время Л. Катилина, поставленный въ безвыходное положеніе, обезсиленный моими распоряженіями стоившими мнѣ цѣлаго ряда усилій и опасностей, вдругъ испугается, измѣнитъ свой образъ мыслей, броситъ товарищей, откажется отъ своего намѣренія вести войну, свернетъ съ пути преступленія и войны, которымъ идетъ теперь, и станетъ думать о бѣгствѣ въ изгнаніе: тогда не скажутъ, что я лишилъ его возможности дерзко вести себя; что онъ былъ озадаченъ и перепуганъ — моимъ добросовѣстнымъ отношеніемъ къ дѣлу; что я заставилъ его проститься съ надеждой на успѣхъ его попытокъ, но будутъ говорить, что онъ изгнанъ безъ суда и слѣдствія, невинно, благодаря грубому насилію и угрозамъ со стороны консула, затѣмъ, если онъ сдѣлаетъ это, найдутся люди, которые станутъ видѣть въ немъ не преступника, а жертву, во мнѣ-же не добросовѣстнѣйшаго консула, а жесточайшаго тиранна! Я, граждане, готовъ вынести бурю этого слѣпого, несправедливаго негодованія, лишь-бы спасти васъ отъ опасностей страшной и преступной войны. Пусть говорятъ, что я выслалъ его, только онъ ушелъ-бы въ изгнаніе, но — вѣрьте мнѣ — онъ не подумаетъ уйти! Никогда не буду я, граждане, цѣной уменьшенія грозящаго мнѣ негодованія, молить безсмертныхъ боговъ, чтобы вы получили извѣстіе, что Л. Катилина ведетъ непріятельскую армію, расхаживая съ оружіемъ въ рукахъ, но еще раньше трехъ дней вы получите извѣстіе объ этомъ; тѣмъ сильнѣе боюсь я рано или поздно навлечь на себя негодованіе скорѣй за то, что я выпустилъ его изъ рукъ, нежели за то, что заставилъ удалиться въ изгнаніе. Если находятся люди, утверждающіе, будто онъ изгнанъ, хотя онъ уѣхалъ добровольно, что̀ сказали-бы они, если-бъ его казнили? Впрочемъ, мерзавцы, твердящіе объ отъѣздѣ Катилины въ Массилію, не столько жалѣютъ о случившемся, сколько трусятъ. Среди этихъ мерзавцевъ нѣтъ ни одной столь доброй души, которая посовѣтовала-бы ему ѣхать лучше въ Массилію, нежели къ Манлію. Но, если-бъ даже ему ни разу прежде не приходили въ голову его планы въ настоящемъ, — ручаюсь, онъ все равно предпочелъ-бы умереть смертью разбойника, чѣмъ жить изгнанникомъ! Теперь-же, когда до сихъ поръ ничего не дѣлается противъ его желанія и разсчетовъ, кромѣ одного развѣ, — что онъ уѣхалъ изъ Рима, оставивъ меня въ живыхъ, — пожелаемъ лучше идти ему въ изгнаніе, нежели станемъ выражать, въ данномъ случаѣ, свои сожалѣнія!
Но съ какой стати толковать намъ такъ долго объ одномъ врагѣ, притомъ, врагѣ, уже открыто объявляющемъ себя нашимъ врагомъ, не страшномъ для меня, такъ какъ мое давнишнее желаніе исполнилось, — между нами городская стѣна — и не сказать ни слова о нашихъ тайныхъ врагахъ, остающихся въ Римѣ, вращающихся въ нашей средѣ? Лично я стараюсь, по мѣрѣ возможности, не столько наказывать ихъ, сколько ставить на вѣрную дорогу, въ ихъ-же интересахъ, примирять съ государствомъ, — и не вижу, почему моимъ усиліямъ не увѣнчаться успѣхомъ, если они желаютъ слушать меня. Прежде всего, граждане, я познакомлю васъ съ элементами, входящими въ составъ его шайки; потомъ предложу, въ своей дальнѣйшей рѣчи, посильный полезный совѣтъ каждому въ отдѣльности.
Къ первому классу слѣдуетъ отнести лицъ, при своихъ огромныхъ долгахъ владѣющихъ еще бо̀льшею недвижимою собственностью, но изъ особенной любви къ ней никакъ не рѣшающихся съ нею развязаться. Люди эти вполнѣ приличны по внѣшности, — они богаты — но ихъ цѣли и стремленія самыя низкія. У тебя всего вдоволь — земли, домовъ, серебра, рабовъ — и ты не рѣшаешься продать частъ своей недвижимости, увеличить кредитъ? Чего-жъ ты ждешь? — Войны?.. Слѣдовательно, ты думаешь, — при повальномъ разореніи, твои имѣнія останутся вполнѣ нетронутыми?.. Или новыхъ долговыхъ книгъ? — Ошибается, кто ждетъ ихъ отъ Катилины: новыя книги выдамъ я, но… аукціонныя[11], — только такая мѣра и можетъ спасти нашихъ помѣщиковъ отъ банкротства. Если послѣдніе захотѣли-бы поступить такъ раньше и не впадали въ грубѣйшую ошибку, стараясь покрывать долговые проценты доходами съ угодій, въ лицѣ ихъ были-бы у насъ и болѣе богатые, и болѣе достаточные члены общества. Но ихъ, на мой взглядъ, надо опасаться всего менѣе: ихъ или можно отговорить отъ ихъ намѣренія, или, если они будутъ упорствовать, мнѣ кажется, они станутъ скорѣй посылать проклятья по адресу правительства, но оружіе противъ него врядъ-ли поднимутъ.
Второй классъ состоитъ изъ лицъ, правда, сильно задолжавшихъ, однако мечтающихъ о власти, желающихъ завладѣть правленіемъ, думающихъ добиться высшихъ должностей — во время волненій, отказавшись отъ надежды достичь ихъ при спокойномъ ходѣ государственныхъ дѣлъ.
Имъ — заодно, конечно, и всѣмъ прочимъ — придется посовѣтовать отказаться отъ надежды осуществить свои планы: прежде всего, я лично стою на сторожѣ, заботясь обо всѣхъ, помогаю государству, имѣя въ виду его интересы; далѣе, они встрѣтятъ въ патріотахъ большой подъемъ духа, большое единодушіе, партію чрезвычайно многочисленную, и, затѣмъ, огромную армію; наконецъ, и безсмертные боги лично помогутъ нашему непобѣдимому народу, нашему пользующемуся громкою славой государству, нашей великолѣпной столицѣ — въ борьбѣ ихъ съ грозною силой преступленія. Но допустимъ даже, они успѣли добиться того, чего жаждутъ въ своемъ не знающемъ преградъ бѣшенствѣ, — неужели-же, сжегши городъ и проливъ кровь его населенія, они надѣются наслаждаться плодами своихъ преступныхъ и гнусныхъ стремленій и сдѣлаться консулами или диктаторами, или даже царями? Неужели они не понимаютъ, что и приведя въ исполненіе свои желанія, они неизбѣжно уступятъ свое мѣсто какому-нибудь бѣглому рабу или гладіатору[12]?..
Къ третьему классу принадлежатъ люди уже пожилые, но крѣпкіе, благодаря физическимъ упражненіямъ. Изъ этого класса и негодяй-Манлій, на смѣну которому идетъ теперь Катилина. Это — жители военныхъ поселеній, устроенныхъ Суллою; въ общемъ, я знаю ихъ за примѣрныхъ гражданъ и чрезвычайно храбрыхъ солдатъ; но есть въ ихъ средѣ и такіе поселенцы, которые, разбогатѣвъ нежданно негаданно, принялись слишкомъ щедро для своего положенія сорить деньгами. Въ то время какъ они, разыгрывая изъ себя крупныхъ богачей, строились, обзаводились превосходными помѣстьями, большою дворней, задавали роскошные обѣды, они надѣлали столько долговъ, что для спасенія ихъ отъ банкротства остается только вызвать съ того свѣта — Суллу. Надеждой на повтореніе прежнихъ грабежей они сманили даже нѣсколькихъ бобылей-крестьянъ. И тѣхъ, и другихъ, граждане, я отношу одинаково къ классу воровъ и хищниковъ, но совѣтую имъ помнить слѣдующее: пусть они перестанутъ бѣситься и простятся съ грезами о проскрипціяхъ и диктатурѣ, — тѣ старыя времена оставили по себѣ въ государствѣ такую память, что желать ихъ возвращенія не могутъ, на мой взглядъ, не только люди, но и не одаренныя способностью говорить — животныя.
Четвертый классъ чрезвычайно разнообразенъ; это что-то нестройное и безпорядочное. Тутъ вы встрѣтите лицъ, давно поставившихъ себя въ безвыходное положеніе, благодаря своимъ долгамъ, изъ которыхъ они никогда не выходятъ, потерявшихъ подъ собой твердую почву, частью изъ-за своей неспособности приняться за дѣло, частью изъ-за неумѣлаго веденья хозяйства, частью даже вслѣдствіе своихъ несоразмѣрныхъ тратъ, лицъ, утомленныхъ вызовами въ судъ, судебными приговорами, продажами имуществъ. Не даромъ, говорятъ, ихъ видимо невидимо нашло въ его лагерь и изъ столицы, и изъ деревень. На мой взглядъ, они не такіе храбрые солдаты, какъ тугіе плательщики. Пусть-же они банкротятся, какъ можно скорѣй, — если ужъ имъ не спастись, — но такъ, чтобы отъ этого не пострадало не только государство, а даже ихъ ближайшіе сосѣди: не понимаю, почему хотятъ они погибнуть позорно, если не въ силахъ жить, не теряя добраго имени, или почему погибать вмѣстѣ съ многими имъ менѣе больно, чѣмъ погибать однимъ!
Пятый классъ — убійцы или разбойники, вообще, всевозможные преступники; ихъ я не сманиваю отъ Катилины, — съ одной стороны, они не въ состояніи разстаться съ нимъ, съ другой — пускай себѣ погибаютъ они смертью разбойниковъ: ихъ такъ много, что для нихъ окажется тѣсной государственная тюрьма[13].
Послѣдній классъ — собственность Катилины не только по своей численности, но и по самому происхожденію и образу жизни, его любимцы, мало того, ближайшіе друзья и наперсники. Ихъ вы замѣтите по щегольски причесаннымъ и напомаженнымъ волосамъ, тщательно выбритымъ или отпущеннымъ бородамъ,[14] доходящимъ до пятъ туникамъ съ длинными рукавами[15] и тогамъ, похожимъ на паруса[16]. Вся ихъ жизненная энергія и привычка къ безсонницѣ уходятъ лишь на продолжающіяся всю ночь попойки. Въ ихъ обществѣ вращаются всѣ игроки, всѣ волокиты, всѣ грязные и безнравственные люди. Эти такіе милые и изящные мальчики умѣютъ не только любить, но и влюблять въ себя другихъ, не только плясать или пѣть, но и владѣть кинжаломъ и дѣйствовать ядомъ. Если они не уйдутъ, если не погибнутъ, знайте, разсадникъ Катилинъ останется въ государствѣ, хотябы и погибъ самъ Катилина! Но чего собственно добиваются эти несчастные?.. Не разсчитывають-ли они прихватить въ лагерь и своихъ любовницъ[17]? И могутъ-ли, въ самомъ дѣлѣ, обойтись они безъ нихъ, особенно въ нынѣшнія ночи? Однако какъ-же они вытерпятъ мѣстные морозы и снѣга Аппеннинъ? — Или они надѣются легче выжить зиму потому, что научились нагими плясать[18] на попойкахъ?..
О, какой опасной сдѣлается война, когда Катилина окружитъ себя своей свитой, состоящей изѣ развратниковъ! Противопоставьте тогда, граждане, этимъ столь прославленнымъ шайкамъ Катилины гарнизоны своихъ городовъ, свои полевыя войска, вышлите сперва противъ этого павшаго духомъ и раненаго гладіатора своихъ консуловъ и полководцевъ, затѣмъ выведите въ поле противъ этой безсильной и ничего не имѣющей за душой толпы неудачниковъ лучшія боевыя силы всей Италіи. Далѣе, ваши колоніи и муниципіи, конечно, устоятъ противъ укрѣпленій, устроенныхъ Катилиной въ лѣсахъ. Сравнивать остальныя въ изобиліи находящіяся въ вашемъ распоряженіи боевыя силы, вооруженіе и средства для защиты съ полнымъ отсутствіемъ всего этого въ его разбойничьей шайкѣ мнѣ нѣтъ необходимости. Но, если даже мы оставимъ въ сторонѣ все, чего вдоволь у насъ и чего нѣтъ у него, — къ нашимъ услугамъ Сенатъ, всадники римскіе, народъ, государственная казна, подати, цѣлая Италія, всѣ провинціи, иностранныя государства, — если даже, повторяю, мы оставимъ все это въ сторонѣ и вздумаемъ сравнить самые принципы войны, прямо противоположные другъ другу; изъ нихъ однихъ можемъ мы понять, какъ низко, въ сравненіи съ нами, стоятъ наши противники: на нашей сторонѣ скромность, на ихъ — наглость, на нашей — нравственность, на ихъ — развратъ, на нашей — честность, на ихъ — обманъ, на нашей — любовь къ отчизнѣ, на ихъ — ненависть къ ней, на нашей — хладнокровіе, на ихъ — бѣшенство, на нашей — благородство, на ихъ — пошлость, на нашей — воздержанность, на ихъ — сладострастіе; словомъ, справедливость, умѣренность, мужество и благоразуміе, всѣ главныя нравственныя достоинства[19], ведутъ борьбу съ несправедливостью, невоздержностью, трусостью и глупостью, со всѣми главными пороками; далѣе, достатокъ сталкивается — съ нищетою, хорошія цѣли — съ дурными, умъ — съ безуміемъ, наконецъ, надежда на лучшее — съ отчаяніемъ во всемъ. Но если-бъ для подобной страшной борьбы и не хватило человѣческихъ силъ, неужели безсмертные боги позволятъ массѣ величайшихъ пороковъ восторжествовать надъ тѣми прекраснѣйшими изъ нравственныхъ качествъ?
Въ такомъ случаѣ, граждане, какъ я уже совѣтовалъ вамъ, по прежнему караульте днемъ и ночью свои дома: на достаточную охрану столицы я обратилъ вниманіе и принялъ соотвѣтствующія мѣры, причемъ старался не безпокоить васъ и не прибѣгать къ вооруженной силѣ. Населеніе всѣхъ вашихъ колоній и муниципій легко защитить свои города и ихъ округа, — я увѣдомилъ ихъ о ночномъ выѣздѣ Катилины. Гладіаторовъ, которыхъ онъ считалъ своею правою рукой, — хотя по своимъ убѣжденіямъ они лучше нѣкоторыхъ изъ патриціевъ — я сумѣю удержать въ повиновеніи предоставленною мнѣ властью. Кв. Метеллъ, отправленный мной съ этою цѣлью въ Галлію и Пиценъ, или уничтожитъ его, или парализуетъ всѣ его движенія и попытки. О скорѣйшемъ принятіи и приведеніи въ исполненіе остальныхъ мѣръ я немедленно сдѣлаю докладъ въ Сенатѣ, о созывѣ котораго, какъ вы видите, дѣлается распоряженіе.
Теперь я хочу еще и еще разъ обратиться со словами предостереженія къ людямъ, оставшимся въ столицѣ или, вѣрнѣй, оставленнымъ Катилиною въ городѣ для гибели его и всѣхъ насъ: правда, они наши враги, но они наши сограждане. Если до сихъ поръ кто и считалъ меня злоупотреблявшимъ своею снисходительностью, пусть онъ знаетъ, что она имѣла цѣлью вывести на свѣтъ скрывавшееся въ темнотѣ. Но теперь я не въ правѣ забывать больше, что на мнѣ лежитъ забота о благѣ моей родины; что я — консулъ своихъ согражданъ; что долгъ мой — или жить съ ними, или умереть за нихъ. У воротъ столицы нѣтъ караула, по дорогамъ — нѣть засадъ: если кто хочетъ уѣхать, я могу пропустить его безпрепятственно; но кто станетъ продолжать свои происки въ городѣ; кого я заподозрю въ замыслѣ или дурномъ намѣреніи противъ отечества, не говоря уже о томъ, если поймаю его на мѣстѣ преступленія, — тотъ узнаетъ, что у насъ въ столицѣ есть бдительные консулы, есть стоящія на высотѣ своего положенія — власти, есть грозный Сенатъ, есть вооруженная сила, есть тюрьма, предназначенная нашими предками для наказанія выходящихъ изъ ряда и несомнѣнныхъ преступленій!
И все это будетъ дѣлаться, граждане, такъ, что самыя важныя мѣры приведутъ въ исполненіе съ возможно меньшимъ безпокойствомъ, величайшія опасности — устранятъ безъ содѣйствія вооруженной силы: междоусобная война, война братьевъ съ братьями, всегда считающася самою кровавою и ужасною, — будетъ кончена мирно однимъ мной, вашимъ вождемъ и начальникомъ. Если представится хоть малѣйшая возможность, я устрою это, граждане, такъ, что даже ни одинъ злодѣй, оставшійся въ нашемъ городѣ, не понесетъ наказанія за свои преступленія. Но если дерзость обнаружится во всей своей силѣ; если опасность, грозящая моей отчизнѣ, по необходимости заставитъ меня бросить свою снисходительность, я, конечно, постараюсь, — желаніе едва-ли осуществимое въ борьбѣ столь важной и опасной — чтобы, съ одной стороны, не лишился жизни никто изъ патріотовъ, съ другой — спасеніе всѣхъ васъ купить цѣной смерти немногихъ. Но, давая вамъ въ томъ слово, граждане, я надѣюсь не на свою осторожность, не на человѣческіе разсчеты, а на многочисленныя и несомнѣнныя знаменія, данныя безсмертными богами, которые вдохнули въ меня мужество и внушили сдѣланныя мной распоряженія, богами, которые защищаютъ насъ уже не издалека, — какъ они не разъ поступали раньше — отъ внѣшнихъ, чужестранныхъ враговъ, а являютъ свою божественную помощь непосредственно здѣсь, защищая столицу вмѣстѣ со своими храмами. Молитесь имъ, граждане, падите ницъ предъ ними, со слезами просите ихъ, да защитятъ они отъ ужасной и преступной шайки потерянныхъ нравственно гражданъ — городъ, который имъ было угодно сдѣлать однимъ изъ самыхъ великолѣпныхъ и цвѣтущихъ, послѣ того, какъ онъ одержалъ побѣду надъ всѣми полчищами враговъ на сушѣ и на морѣ.
Примѣчанія
править- ↑ Личности ближе неизвѣстныя, вѣроятно, записные кутилы. Другой Тонгилій, но богачъ, встрѣчается въ VII-ой сатирѣ Ювенала, отпущенникъ Л. Публицій, грязная личность, — въ рѣчи Цицерона за П. Квинкція.
- ↑ 1-го января каждаго года городской преторъ, вступая въ отправленіе своей должности, приносилъ присягу въ повиновеніи законамъ государства, затѣмъ всходилъ на ораторскую каѳедру и обращался къ народу съ рѣчью, гдѣ излагалъ свое edictum (formula, lex annua), т. е. сводъ основныхъ правилъ судопроизводства, развитіе, толкованіе и дополненіе законовъ XII Таблицъ, правилъ, которыми онъ долженъ руководиться въ своихъ рѣшеніяхъ. Эти эдикты писались большими красными и черными буквами на бѣлой стѣнѣ, впослѣдствіи на бѣлой доскѣ (scriptum in albo, in tabula dealbata), unde de plano recte legi posset, и начинались, какъ говоритъ Светоній, словами — bonum factum. По lex Cornelia de edicto praetorio, преторы были обязаны строго держаться правилъ, выраженныхъ ими въ ихъ эдиктахъ, которые принадлежатъ къ главнѣйшимъ памятникамъ римскаго права. Особенно строги были законы противъ должниковъ. Не удивительно, что приверженцы Катилины могли перепугаться, стоило лишь показать имъ эдиктъ городского претора.
- ↑ Для духовъ (unguentun) употреблялась обыкновенно мирра, маіорановое масло (oleum amaracinum), касатиковое, розовое и гораздо рѣже — нардовое, наравнѣ съ шафраннымъ цѣнившееся чрезвычайно дорого. Ими обыкновенно натирали тѣло передъ обѣдомъ и послѣ купанья. Духи хранились въ особой посудѣ (vasa unguentaria) изъ стекла или натуральнаго гипса, носившей отдѣльныя названія — alabastri, ampullae, gutti и т. д. (Ср. Древности Южной Россіи, гр. Толстого и Кондакова, в. I. стр. 71). Позже, Сенека (ep. 86) жалуется, что нѣкоторые душатся 2—3 раза на дню, чтобы не потерять запаха. Съ этой цѣлью духи наливались даже въ ванны. Душились и помадились вообще только франты. Торговцевъ косметическими товарами (unguentariae, unguentarii) было очень много въ Италіи.
- ↑ Отравленіе было средствомъ, которымъ пользовались часто изъ корыстныхъ цѣлей, причемъ главная роль выпадала преимущественно на долю женщинъ. Отравительница была въ Римѣ вполнѣ опредѣленнымъ типомъ. Въ 331 г. въ столицѣ открыли цѣлую шайку отравительницъ, въ томъ числѣ нѣсколькихъ патриціевъ, причемъ 170 женщинъ было казнено. Lex Porcia 198 г. наказывалъ свободныхъ гражданъ, виновныхъ въ отравленіи, изгнаніемъ. Ко времени Катилины отравленіе успѣло распространиться въ Италіи настолько, что въ 81 г. Сулла издалъ законъ — lex Cornelia de veneficis, — существовавшій, впрочемъ, уже при Г. Гракхѣ, — послѣ чего было учреждено постоянное quaestio de veneficis. Виновный наказывался смертью. Цезарь также издалъ законъ объ отравленіи. Въ случаѣ открытія преступленія производилось строжайшее слѣдствіе. Яды были преимущественно растительные — aconitum, cicuta, или lupus marinus, salamandra. При императорахъ за продажу яда или вредныхъ лекарствъ наказывали иногда ссылкою. Но сами цезари прибѣгали къ яду для устраненія опасныхъ имъ лицъ.
- ↑ До сихъ поръ они далеко еще не перевелись въ Италіи. Наказывались, въ силу закона Суллы inter sicarios, — aquae et ignis interdictione, если виновный былъ свободорожденный, и смертью — если рабъ или иностранецъ. Поддѣлка духовныхъ завѣщаній была также зауряднымъ явленіемъ въ Римѣ. Законъ Суллы de falsis (lex nummaria, или testamentaria) лишалъ свободнаго гражданскихъ правъ и наказывалъ пожизненною ссылкой (in insulam deportatio), раба — смертью. Во времена имперіи поддѣлкой документовъ занималась масса лицъ, составившихъ себѣ изъ этого доходную статью. Ювеналъ рисуетъ типъ falsarius’а. Подъ «мошенникомъ» (circumscriptor), имѣются въ виду преимущественно люди, пользующіеся неопытностью молодежи или состоящихъ подъ опекой — сиротъ. Противъ circumscriptores былъ направленъ Lex Plaetoria de circumscriptione adulescentium, 264 г. народнаго трибуна М. Плэторія. Подъ «развратителемъ молодежи» (corruptor juventutis) авторъ имѣетъ въ виду главнымъ образомъ развращеніе честныхъ дѣвушекъ. Преступленія подобнаго рода съ давнихъ поръ судилъ отецъ семейства или народъ, если жалобу подавали эдилы. Позже, Августъ издалъ Lex Julia de adulteriis, наказывавшій виновнаго лишеніемъ имущества и ссылкой. О характерѣ Катилины вообще — прекрасное мѣсто въ рѣчи за Цэлія (6. 13), а также у Кв. Цицерона (De petition. consul. 2. 9).
- ↑ Въ противоположность грекамъ, нерѣдко ставившимъ актерамъ памятники, римляне относились къ ихъ ремеслу съ презрѣніемъ и считали ихъ наемными работниками. Директоръ (choragus, dominus catervae, factionis, gregis), который былъ обыкновенно главнымъ актеромъ (actor primarum partium), происходилъ въ большинствѣ случаевъ изъ отпущенниковъ. Труппа состояла обыкновенно изъ людей стоявшихъ очень низко на общественной лѣстницѣ, — рабовъ, военноплѣнныхъ, отпущенниковъ. Они подчинялись строгому надзору полиціи, обходившейся съ ними крайне грубо. Всѣ городскія власти имѣли право подвергать ихъ тѣлесному наказанію и сажать въ тюрьму любого изъ нихъ, гдѣ угодно и когда угодно. Въ драматическихъ произведеніяхъ они являются обыкновенно людьми распутными. Полноправный гражданинъ, qui artis ludicrae pronuntiandive causa in scaenam prodierit, считался infamis. На званіе актера смотрѣли какъ на унизительное почти до временъ имперіи. Впрочемъ, съ тѣхъ поръ, какъ аристократія и люди образованные, напр. Сулла и Цицеронъ, стали оказывать нѣкоторымъ актерамъ свое уваженіе, общество начало глядѣть на актеровъ отчасти другими глазами.
- ↑ Любимая игра римлянъ, въ которую играли сперва на орѣхи. Игральныя кости были различной формы — или правильные кубики (tessares), имѣвшіе какъ теперь, на всѣхъ шести сторонахъ очка: 1. 2. 3. 4. 5. 6, или бабки (tali), съ четырехъ сторонъ прямоугольныя, съ двухъ округленныя. На нихъ точками или черточками обозначались очка: 1 и 6, 3 и 4; 2 и 5 вовсе не было. Брали три или четыре такихъ кости, трясли ихъ въ кубкѣ (fritillus, phimus, pyrgus, turricula), внутри котораго были сдѣланы уступы въ видѣ ступеней, и затѣмъ выкидывали на игральную доску (abacus, alveolus, alveus). Самый счастливый ударъ, если всѣ четыре кости показывали разныя очка, назывался venus, самый неудачный, когда на каждой кости было по 1 очку, — canis. Иногда клали на ладонь пять костей, подбрасывали ихъ и ловили обратною стороною руки. Игра въ кости шла обыкновенно на деньги и была запрещена еще въ республиканскую эпоху, напр. ценсорскимъ эдиктомъ 115 г., и разрѣшалась лишь въ Сатурналіи. Да и общественное мнѣніе осуждало азартныя игры. Иногда за игрокомъ втаскивали обитый желѣзомъ огромный сундукъ, и являвшійся рабъ-кассиръ (dispensator) тутъ-же на игральномъ столѣ велъ счетъ и расплачивался. Ставки доходили иногда до 100.000 сестерцій (около 5000 р.). Даже императоры поддерживавшіе старые обычаи, напр. Августъ, и тѣ были большими любителями игры въ кости. На Августа-же написана Секстомъ Помпеемъ ядовитая эпиграмма. Калигула постоянно игралъ въ кости, какъ и Неронъ и Клавдій, который даже издалъ книгу объ игрѣ въ кости. Примѣры вызывали, конечно, еще въ большей степени подражанія.
- ↑ Помпея. Та же мысль — у Саллюстія (De conjur. Catil. 36. 4). См. также — Pro Murena, 87. 78.
- ↑ Ср. Philipp. VIII. 5. 15. In corpore si quid ejus modi est, quod reliquo corpori noceat, id uri secarique patimur, ut membrum aliquod potius quam totum corpus intereat. Sic in rei publicae corpore, ut totum salvum sit, quicquid est pestiferum, amputetur.
- ↑ Въ данномъ случаѣ ораторъ прихвастнулъ передъ народомъ: онъ не зналъ да и не могъ знать, что, по выходѣ изъ Сената, Катилина удалится изъ Рима.
- ↑ Въ эти книги (tabulae, codices) заносились всѣ статьи (nomina) прихода (accepti) и расхода (expensi). Главная изъ нихъ состояла изъ двухъ частей; въ одну записывался расходъ (expensi latio), въ другую — приходъ (accepti latio). Должникъ могъ переводить свой долгъ по этимъ книгамъ на имя другого лица (delegatio). Книги должны были вестись въ порядкѣ, такъ какъ имѣли оффиціальное значеніе; ихъ необходимо было представлять при ценсѣ, или переписи. У кого онѣ оказывались не въ порядкѣ, того ревизовавшій ихъ ценсоръ признавалъ дурнымъ хозяиномъ и дѣлалъ ему выговоръ. Иногда должникъ, въ присутствіи претора, входилъ съ кредиторомъ въ соглашеніе, причемъ послѣдній соглашался уменьшить количество платимыхъ процентовъ или сумму долга. Тогда составлялись новыя книги, представлявшіяся претору. Бывали случаи, когда само правителъство приходило на помощь должникамъ, издавая законы, ограничивавшіе ростовщичество; такъ извѣстны leges: Sempronia, Junia и др., въ особенности-же Lex Valeria de aere alieno 80 г., консула Л. Валерія Флакка, законы, по которому должникъ могъ погасить (referre acceptum) свой долгъ уплатою четвертой его части. Но всего чаще уничтожались или уменьшались долги политическимъ переворотомъ, на который и надѣялись приверженцы Катилины. Это была любимая игра демагоговъ для пріобрѣтенія популярности. Свою угрозу Цицеронъ дѣйствительно привелъ впослѣдствіи въ исполненіе: «Nec enim ulla res vehementius rem publicam continet», говоритъ онъ, «quam fides, quae esse nulla potest, nisi erit necessaria solutio rerum creditarum», et cet. (De offic. II. 24. 84). Ср. Pro Sulla, 20. 59.
- ↑ Горькая правда. Таковъ, дѣйствительно, исходъ всѣхъ революцій. Вожаки ея всегда уступаютъ мѣсто какому-нибудь честолюбивому и даровитому проходимцу. Достаточно вспомнить изъ новѣйшей исторіи судьбу Наполеона.
- ↑ «При отправленіи правосудія самимъ гражданствомъ, въ особенности при разбирательствѣ чисто-политическихъ процессовъ, уже издавна существовало правило, что обвиняемый не подвергался личному задержанію и могъ своимъ отреченіемъ отъ гражданскихъ правъ спасти, по меньшей мѣрѣ, свою жизнь и свою свободу, — такъ какъ имущественное наказаніе и гражданскій приговоръ могли быть постановлены и надъ изгнанникомъ. Однако предварительное личное задержаніе и исполненіе смертнаго приговора всетаки были въ этихъ случаяхъ легально возможны, и имъ нерѣдко подвергались даже знатные люди, такъ напримѣръ, преторъ 142 г. Луцій Гостилій Тубулъ, преданный ва тяжкое преступленіе уголовному суду, былъ арестованъ и казненъ, послѣ того какъ ему было отказано въ правѣ спасти свою жизнь добровольной ссылкой» (Моммзенъ). Обыкновенно въ городскихъ тюрьмахъ производились только казни.
- ↑ Длинныя бороды (bene barbati, barbatuli) считались щегольствомъ. Въ древнѣйшія времена римляне не брили бородъ и не стригли волосъ, почему Горацій (Carm. I. XII. 41—2. II. XV. 11) называетъ Ман. Курія Дентата incomptis capillis utilem bello и Катона Цензора intonsum Catonem. Но незадолго до Первой Пунической войны начала входить въ моду стрижка волосъ и бритье бороды. Въ 300 г. до Р. Х. нѣкто П. Титиній Мена привезъ изъ Сициліи въ Римъ первыхъ цырюльниковъ. Римскій юноша не трогалъ своей бороды до 21 года. День, въ который онъ впервые брилъ ее (barbam ponere), считался торжественнымъ. Сципіонъ Африканскій Младшій первымъ сталъ бриться ежедневно; но эта мода прививалась медленно. Брили всю бороду люди старше 40 лѣтъ; до этого времени они ограничивались подрѣзываніемъ. Ремесло цирюльника считалось у римлянъ гораздо важнѣе, нежели у насъ, — мужчины, не имѣя у себя ни бритвъ (novacula), ни зеркалъ, ни другихъ принадлежностей бритья, по необходимости проводили все утро въ цырюльняхъ (tabernae tonstrinae), настоящихъ «складахъ сплетенъ». Только богачи держали своихъ собственныхъ tonsores. Ремесло цырюльника дѣлилось на три части. Обрѣзывали и стригли волосы или подъ гребенку ножницами (per pectinem tondebantur), или ножами. Старались стричь ровнѣе, вслѣдствіе чего цырюльники послѣ стрижки выбирали неровные волосы и старались придать головѣ возможную гладкость. Истребляли волосы, кромѣ стрижки, вырываньемъ щипчиками (volsellae), если не на всемъ лицѣ, то, по крайней мѣрѣ, на щекахъ, и мазью (dropax psilothrum). Составъ ея описанъ Плиніемъ (Natur. Hist. XXXII. 47). Второе занятіе цырюльниковъ состояло въ бритьѣ бородъ тѣмъ-же способомъ, какъ и теперь, и, наконецъ, въ обрѣзываніи ногтей на рукахъ. Императоръ Гадріанъ снова отпустилъ бороду, желая скрыть родимыя пятна на лицѣ. Такъ было до Константина, при которомъ опять стали бриться. Бороду отращивали, кромѣ того, философы и люди, носившіе трауръ.
- ↑ Длинныя туники, съ длинными рукавами, доходившими до оконечностей пальцевъ, носили только женщины или-же нѣженки.
- ↑ Ношеніе широкой тоги считалось неприличнымъ. Ср. Ovid. Rem. amor. 679—80.
- ↑ Римскимъ солдатамъ не дозволялось брать съ собою въ лагерь женщинъ, — правило, отмѣненное только Александромъ Северомъ. Въ этой части второй рѣчи авторъ иногда рисуетъ намъ картины во вкусѣ Ювенала.
- ↑ У римлянъ танцы не имѣли, наравнѣ съ пѣніемъ, того образовательнаго значенія, какое имѣли у грековъ уже во времена Сократа. Суровый, серьезный римлянинъ строго смотрѣлъ на танцы въ общественной жизни и видѣлъ въ нихъ лишь предаетъ удовольствія, — кромѣ, конечно, религіозныхъ. Извѣстно мѣсто изъ того-же Цицерона: «Nemo… fere saltat sobrius, nisi fere insanit, neque in solitutine neque in convivio moderato atque honesto» (Pro Murena, 6. 13. Ср. Pro Deiotar. 9. 26). Считая неприличнымъ заниматься танцами взрослому римлянину, упрекали и консуляровъ, если они танцовали даже въ тѣсномъ кружкѣ знакомыхъ. Тѣмъ неприличнѣе считалось танцовать голыми. Изъ женщинъ это позволялось только проституткамъ и рабынямъ. Лишь при Августѣ танцы дѣлаются предметомъ достойнымъ изученія и въ глазахъ аристократіи. Изъ императоровъ Юліанъ всю жизнь остался заклятымъ врагомъ танцевъ. Извѣстны также слова короля Альфонса Аррагонскаго: «Танцы отличаются отъ умопомѣшательства тѣмъ только, что не могутъ продолжаться такъ долго». Ср. нашихъ древнихъ моралистовъ: О злое, проклятое плясаніе, о лукавыя жены многовертивое плясаніе! Пляшущая жена — любодѣйница дьявола, супруга адова, невѣста сатанина.
- ↑ Δικαιοσύνη, ἐγκράτεια, ἀνδρεία и σωφροσύνη, четыре главныя добродѣтели, — по ученію Сократа и стоиковъ — quibus actio vitae continetur, какъ говоритъ Цицеронъ (De offic. I. 5. 17).
