Есть темы, представляющія глубокій интересъ, но слишкомъ ужасныя, чтобы служить предметомъ вымысла. Романистъ долженъ избѣгать ихъ, если не хочетъ возбудить отвращеніе или оскорбить читателя. Мы можемъ затрогивать эти темы лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда ихъ освящаетъ суровое величіе истины. Мы читаемъ, съ дрожью «мучительнаго наслажденія», о переходѣ черезъ Березину, о лиссабонскомъ землетрясеніи, о лондонской чумѣ, о кровавой Варфоломѣевской ночи, о гибели ста двадцати трехъ плѣнныхъ въ Черной Ямѣ въ Калькуттѣ. Но въ этихъ разсказахъ насъ трогаетъ фактъ — быль — исторія. Будь это выдумки, — онѣ внушили бы намъ отвращеніе.
Я перечислилъ нѣкоторыя изъ самыхъ громкихъ, самыхъ трагическихъ катастрофъ, занесенныхъ въ лѣтописи человѣчества; но во всѣхъ этихъ случаяхъ размѣры бѣдствія усиливаютъ его мрачный характеръ. Врядъ-ли нужно напоминать читателю, что въ длинномъ и зловѣщемъ спискѣ человѣческихъ бѣдствій найдутся индивидуальные случаи, полные несравненно болѣе жестокихъ страданій, чѣмъ массовыя бѣдствія. И слава милосердому Богу, — что эти случаи нечеловѣческой муки выпадаютъ на долю единицъ, а не массъ!
Быть погребеннымъ заживо, безъ сомнѣнія, одна изъ ужаснѣйшихъ между ужасными пытками, какія когда-либо приходилось испытывать смертному. Ни одинъ мыслящій человѣкъ не станетъ отрицать, что это случается часто, и очень часто. Границы между жизнью и смертью нѣчто туманное и смутное. Кто скажетъ, гдѣ кончается одна и начинается другая? Мы знаемъ, что при нѣкоторыхъ болѣзненныхъ состояніяхъ совершенно прекращаются всѣ видимыя жизненныя функціи, хотя на самомъ дѣлѣ это прекращеніе только временная пріостановка, минутная задержка въ непонятномъ механизмѣ человѣческаго тѣла. Проходитъ извѣстный періодъ времени, и какой-то невидимый таинственный принципъ снова пускаетъ въ ходъ волшебные рычаги и магическія колеса. Серебряная нить не порвана, золотой кубокъ не разбитъ навсегда. Но гдѣ же пребывала душа въ это время?
Независимо отъ неизбѣжнаго заключенія a priori, что одинаковыя причины ведутъ къ одинаковымъ слѣдствіямъ, что случаи временнаго прекращенія жизненныхъ функцій должны приводить иногда къ погребеніямъ заживо, независимо отъ этихъ теоретическихъ соображеній, прямое свидѣтельство медиковъ и опыта доказываетъ, что такія погребенія бывали не разъ. Я могъ бы, въ случаѣ надобности, привести не менѣе сотни вполнѣ достовѣрныхъ примѣровъ. Одно весьма замѣчательное происшествіе въ этомъ родѣ, обстоятельства котораго, быть можетъ, еще свѣжи въ памяти нѣкоторыхъ моихъ читателей, случилось не такъ давно въ Балтиморѣ, и произвело сильное и тягостное впечатлѣніе въ обширномъ кругу публики. Жена одного изъ самыхъ уважаемыхъ гражданъ — извѣстнаго адвоката и члена парламента — внезапно заболѣла какой-то странной болѣзнью, сбивавшей съ толку врачей. Послѣ тяжкихъ страданій она умерла или была сочтена умершей. Никому въ голову не пришло — да и не могло придти — что она жива. Всѣ признаки трупа были на лицо. Черты лица обострилась и ввалились. Губы побѣлѣли. Глаза угасли. Пульсъ прекратился. Тѣло охладилось, и въ теченіе трехъ дней, пока лежало непогребеннымъ, успѣло окоченѣть, какъ камень. Въ виду быстраго наступленія того, что казалось разложеніемъ, похороны были ускорены.
Покойницу положили въ семейномъ склепѣ, который въ теченіе трехъ послѣдующихъ лѣтъ ни разу не отпирался. По истеченіи этого срока его открыли для помѣщенія саркофага; но, увы! какой страшный ударъ ожидалъ мужа, который самъ отворилъ дверь. Когда онъ распахнулъ ея половинки, отворявшіяся наружу, кто-то въ бѣлой одеждѣ повалился къ нему на грудь. Это былъ скелетъ его жены, въ еще не истлѣвшемъ саванѣ.
Тщательное ислѣдованіе показало, что она очнулась дня черезъ два послѣ погребенія, — билась въ гробу, пока онъ не свалился съ катафалка, причемъ раскололся, такъ что она могла выйти. Масляная лампа, случайно забытая въ склепѣ, оказалась совершенно пустой: можетъ быть, впрочемъ, все масло улетучилось вслѣдствіе испаренія. На верхней ступенькѣ лѣстницы у входа въ склепъ валялся осколокъ гроба: повидимому, она стучала имъ въ желѣзную дверь. Тутъ она упала въ обморокъ, а можетъ быть и умерла отъ страха; падая, зацѣпилась саваномъ за дверь, и въ этомъ положеніи осталась, и истлѣла.
Въ 1810 году случай погребенія заживо имѣлъ мѣсто во Франціи при обстоятельствахъ, которыя вполнѣ оправдываютъ поговорку: правда чуднѣе выдумки. Героиня происшествія — M-lle Викторина Лафуркадъ, молодая дѣвушка, знатной фамиліи, богатая и красавица. Въ числѣ ея поклонниковъ былъ нѣкто Жюльенъ Боссюетъ, бѣдный парижскій littérateur или журналистъ. Его таланты и достоинства завоевали ему благосклонность красавицы, но родовая гордость заставила ее отклонить предложеніе Боссюета и выйти за нѣкоего Ренелля, банкира и довольно извѣстнаго дипломата. Однако, послѣ свадьбы этотъ господинъ сталъ относиться къ ней очень небрежно, чуть-ли даже не колотилъ ее. Проживъ съ нимъ нѣсколько лѣтъ, она умерла, — по крайней мѣрѣ, впала въ состояніе, ничѣмъ не отличающееся отъ смерти. Ее похоронили, — не въ склепѣ, а въ обыкновенной могилѣ, на кладбищѣ ея родной деревни. Терзаясь отчаяніемъ, до сихъ поръ вѣрный своей любви, Жюльенъ пріѣзжаетъ въ деревню изъ Парижа, съ романтическимъ намѣреніемъ вырыть изъ могилы тѣло и взять себѣ на память роскошные волосы красавицы. Ночью онъ является на кладбище, разрываетъ могилу, открываетъ гробъ и видитъ, что глаза покойницы открыты. Оказалось, что ее похоронили живою. Жизненныя силы не исчезли; ласки возлюбленнаго пробудили ее отъ летаргіи, которую приняли за смерть. Онъ отнесъ ее въ гостинницу, и съ помощью сильныхъ укрѣпляющихъ средствъ (онъ обладалъ большой начитанностью по части медицины) окончательно оживилъ ее. Она узнала своего избавителя и оставалась у него до выздоровленія. Ея женское сердце не было каменнымъ, этотъ послѣдній урокъ любви размягчилъ его. Она отдала его Боссюету и не возвращалась болѣе къ супругу, но, скрывъ отъ него свое воскресеніе, бѣжала съ возлюбленнымъ въ Америку. По истеченіи двадцати лѣтъ они вернулись во Францію, въ надеждѣ, что время измѣнило ее до неузнаваемости. Однако, они ошиблись въ разсчетѣ: при первой же встрѣчѣ г. Ренелль узналъ свою жену и потребовалъ ее къ себѣ. Она отказалась, а судъ рѣшилъ, что, въ виду исключительныхъ обстоятельствъ и за давностью дѣла, права мужа по справедливости и по закону слѣдуетъ считать прекратившимися.
Лейпцигскій «Хирургическій Журналъ» — весьма цѣнный и важный научный сборникъ, который слѣдовало бы какому-нибудь американскому книгопродавцу издавать въ переводѣ на нашъ языкъ — сообщаетъ объ очень печальномъ случаѣ того же рода.
Одинъ артиллерійскій офицеръ, мужчина громаднаго роста и желѣзнаго здоровья, упалъ съ лошади и зашибъ голову такъ что лишился чувствъ. Черепъ былъ слегка поврежденъ, однако, рана оказалась неопасной. Трепанація удалась. Были приняты всѣ мѣры къ исцѣленію пострадавшаго. Тѣмъ не менѣе онъ все болѣе и болѣе впадалъ въ летаргію и, наконецъ, былъ сочтенъ за умершаго.
Погода стояла жаркая, и покойника схоронили съ почти неприличной торопливостью на одномъ общественномъ кладбищѣ. Похороны состоялись въ четвергъ. Въ воскресенье на кладбищѣ собралось много посѣтителей. Около полудня одинъ изъ нихъ возбудилъ общее волненіе, заявивъ, что, когда онъ сидѣлъ на могилѣ офицера, насыпь зашевелилась, какъ будто покойникъ бился въ гробу. Сначала никто не повѣрилъ этому заявленію, но непритворный ужасъ разсказчика, его настойчивость подѣйствовали на толпу. Тотчасъ достали заступы и моментально разрыли неглубокую и кое-какъ забросанную могилу. Офицеръ былъ или казался мертвымъ, но онъ не лежалъ, а сидѣлъ въ гробу, крышку котораго успѣлъ приподнять въ своей отчаянной борьбѣ.
Его отнесли въ ближайшій госпиталь, гдѣ врачи объявили, что онъ еще живъ. Спустя нѣсколько часовъ, офицеръ очнулся, узналъ своихъ знакомыхъ, и кое-какъ разсказалъ о своей агоніи въ гробу.
Изъ его разсказа выяснилось, что онъ не менѣе часа пролежалъ въ гробу очнувшись, — прежде чѣмъ потерялъ сознаніе. Гробъ былъ засыпанъ очень небрежно, и воздухъ, по всей вѣроятности, проникалъ сквозь рыхлую землю. Онъ слышалъ шаги посѣтителей надъ своею головой и самъ старался привлечь ихъ вниманіе. Вѣроятно, этотъ шумъ на кладбищѣ и разбудилъ его отъ летаргіи, но, очнувшись, онъ тотчасъ же понялъ весь ужасъ своего положенія.
Этотъ паціентъ поправлялся довольно быстро и былъ уже близокъ къ полному выздоровленію, но погибъ жертвой медицинскаго шарлатанства. Его вздумали лечить электричествомъ и онъ испустилъ духъ въ пароксизмѣ, вызванномъ гальванической баттареей.
По поводу гальванической баттареи я вспомнилъ извѣстный и весьма замѣчательный случай, когда этотъ аппаратъ возвратилъ къ жизни молодого лондонскаго стряпчаго, пролежавшаго въ могилѣ двое сутокъ.
Этотъ господинъ, мистеръ Эдуардъ Степльтонъ, умеръ (повидимому) отъ тифозной горячки, сопровождавшейся необычайными симптомами, возбудившими любопытство врачей. Послѣ его кажущейся смерти они обратились къ роднымъ покойнаго съ просьбой разрѣшить изслѣдованіе post mortem, но получили отказъ. Какъ это часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, они рѣшились вырыть трупъ изъ могилы и анатомировать его потихоньку. Сговорились съ похитителями труповъ, которыхъ всегда много въ Лондонѣ; и на третью ночь послѣ погребенія, предполагаемый трупъ былъ вырытъ изъ глубокой, въ восемь футовъ, могилы и доставленъ въ препаровочную одного частнаго госпиталя.
Былъ уже сдѣланъ надрѣзъ въ области желудка, когда свѣжій, безъ всякихъ признаковъ разложенія, видъ тѣла навелъ на мысль примѣнитъ гальваническую баттарею. Рядъ опытовъ сопровождался обычными явленіями, не представлявшими ничего особеннаго; только разъ или два замѣчено было, что конвульсивныя движенія казались болѣе, чѣмъ обыкновенно, жизненными.
Время шло. Утро было близко, такъ что врачи рѣшили, наконецъ, приступить къ вскрытію. Однако, одинъ студентъ, желая провѣрить какую-то свою теорію, убѣждалъ сдѣлать еще опытъ, приложивъ баттарею къ одному изъ грудныхъ мускуловъ. Сдѣлали надрѣзъ, и лишь только приложили проволоку, мертвецъ быстрымъ движеніемъ поднялся со стола, соскочилъ на полъ, бросилъ вокругъ себя безпокойный взглядъ и заговорилъ. Словъ его нельзя было разобрать, но ясно было, что это слова, членораздѣльные звуки. Проговоривъ ихъ, онъ тяжело повалился на полъ.
Въ первую минуту всѣ оцѣпенѣли отъ страха, но скоро опомнились. Очевидно мистеръ Степльтонъ былъ живъ, хотя въ обморокѣ. Нашатырный спиртъ скоро привелъ его въ чувство, затѣмъ онъ быстро поправился и вернулся въ общество своихъ друзей, отъ которыхъ, однако, скрывали фактъ его оживленія, пока не исчезла всякая опасность рецидива. Можно себѣ представить ихъ удивленіе — ихъ несказанное изумленіе.
Но самая поразительная особенность этого случая заключается въ воспоминаніяхъ мистера Степльтона. По его словамъ, онъ ни минуты не терялъ сознанія вполнѣ; смутно и неясно, но онъ сознавалъ все, что съ нимъ случилось съ того момента, когда врачи произнесли умеръ до той минуты, когда онъ упалъ безъ чувствъ въ госпиталѣ. «Я живъ» — вотъ слова, которыя онъ пытался произнести, очнувшись въ препаровочной.
Не трудно было бы увеличить число подобныхъ исторій, но я воздерживаюсь отъ этого, такъ какъ и безъ того можно считать доказаннымъ, что погребенія заживо случаются иногда. Если принятъ въ разсчетъ, какъ рѣдко по самой природѣ своей подобные случаи доходятъ до нашего свѣдѣнія, то придется допустить, что они могутъ часто случаться безъ нашего вѣдома. И въ самомъ дѣлѣ, врядъ-ли можно указать хоть одинъ случай раскопки кладбища, при которомъ не были бы найдены скелеты въ позахъ, наводящихъ на самыя ужасныя подозрѣнія.
Подозрѣнія ужасны, но еще ужаснѣе самая казнь! Можно смѣло сказать, что ни одно положеніе не связано съ такимъ адскимъ тѣлеснымъ и душевнымъ состояніемъ, какъ погребеніе заживо. Невыносимая тяжесть въ груди, удушливыя испаренія сырой земли, тѣсный саванъ, жесткія объятія узкаго гроба, черная непроглядная тьма, безмолвіе точно въ морской пучинѣ, невидимое, но ощутимое, присутствіе побѣдителя червя, мысль о воздухѣ и травѣ наверху; воспоминаніе о друзьяхъ, которые могли бы спасти васъ, если бы узнали о вашемъ положеніи; увѣренность, что они никогда не узнаютъ; что ваша участь — участь подлиннаго трупа, — все это наполняетъ еще бьющееся сердце такимъ неслыханнымъ, невыносимымъ ужасомъ, какого не въ силахъ себѣ представить самое смѣлое воображеніе. Мы не знаемъ большей муки на землѣ, и не можемъ представить себѣ ужаснѣйшей казни въ глубочайшихъ безднахъ ада. Понятно, что разсказы на эту тему представляютъ глубокій интересъ, который, однако, въ силу благоговѣйнаго ужаса, возбуждаемаго самой темой, всецѣло зависитъ отъ нашего убѣжденія въ истинѣ разсказа. То, что я намѣренъ разсказать, заимствовано изъ моихъ собственныхъ воспоминаній, изъ моего личнаго опыта.
Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ я былъ подверженъ припадкамъ странной болѣзни, которую врачи прозвали каталепсіей за неимѣніемъ болѣе опредѣленнаго названія. Хотя и отдаленныя и непосредственныя причины, равно какъ и діагнозъ этого недуга, еще остаются тайной, но ея главные и второстепенные признаки довольно хорошо изслѣдованы. Повидимому, они измѣняются только по степени. Иногда паціентъ впадаетъ въ летаргію только на день, или даже на меньшій срокъ. Онъ лежитъ безъ чувствъ, безъ движенія, но слабыя біенія сердца еще замѣтны; остаются нѣкоторые слѣды теплоты; легкій румянецъ окрашиваетъ середину щекъ; а приставивъ зеркало къ губамъ, можно замѣтить неровную, медленную, слабую дѣятельность легкихъ. Но бываетъ и такъ, что припадокъ длится недѣли, даже мѣсяцы, и въ такой формѣ, что самое строгое медицинское изслѣдованіе не откроетъ ни малѣйшихъ признаковъ различія между этимъ состояніемъ и тѣмъ, которое мы признаемъ безусловною смертью. Обыкновенно такой паціентъ избѣгаетъ преждевременнаго погребенія только потому, что друзья его знаютъ о прежнихъ припадкахъ, что вслѣдствіе этого у нихъ возникаетъ сомнѣніе, особливо если нѣтъ признаковъ разложенія. Къ счастію, болѣзнь эта овладѣваетъ человѣкомъ постепенно. Первыя проявленія, хотя и мало замѣтны, имѣютъ уже недвусмысленный характеръ. Мало по малу припадки становятся все рѣзче и рѣзче, и съ каждымъ разомъ тянутся дольше. Это обстоятельство — главная гарантія противъ погребенія. Несчастный, у котораго первый припадокъ имѣлъ бы острый характеръ, наблюдаемый въ крайнихъ степеняхъ болѣзни, былъ бы почти неизбѣжно осужденъ лечь живымъ въ могилу.
Моя болѣзнь не отличалась сколько-нибудь значительно отъ описанныхъ въ медицинскихъ книгахъ. По временамъ я безъ всякой видимой причины впадалъ мало по малу въ состояніе полулетаргіи или полуобморока; и въ этомъ состояніи, не чувствуя никакой боли, лишенный способности двигаться или, вѣрнѣе сказать, лишенный способности думать, но съ смутнымъ летаргическимъ сознаніемъ своего существованія и присутствія лицъ, окружавшихъ мою постель, я оставался до тѣхъ поръ, пока кризисъ разомъ возстановлялъ мои силы. Иногда же болѣзнь поражала меня быстро и неотразимо. На меня находила слабость, столбнякъ, ознобъ, головокруженіе и я лишался чувствъ. Затѣмъ по цѣлымъ недѣлямъ вокругъ меня была пустота, тьма, безмолвіе и вселенная превращалась въ Ничто. Словомъ, наступало полное небытіе. Отъ этихъ припадковъ я оправлялся тѣмъ медленнѣе, чѣмъ быстрѣе они наступали. Какъ заря для безпріютнаго, одинокаго странника, блуждающаго по улицамъ въ долгую тоскливую зимнюю ночь, такъ же медленно, такъ же лѣниво, такъ же отрадно возвращался ко мнѣ свѣтъ сознанія.
Помимо этихъ припадковъ, мое здоровье, повидимому, не ухудшилось; я не замѣчалъ, чтобы они сопровождались какими-либо болѣзненными явленіями, если не считать особенности моего сна. Пробудившись, я никогда не могъ сразу овладѣть моими чувствами и въ теченіе нѣсколькихъ минутъ оставался въ самомъ растерянномъ и нелѣпомъ состояніи; душевныя способности вообще, а память въ особенности, совершенно отсутствовали.
Я не испытывалъ никакихъ физическихъ страданій, но безконечное моральное разстройство. Мое воображеніе бродило по склепамъ. Я толковалъ «о червяхъ, могилахъ и эпитафіяхъ». Я только и думалъ о смерти, и мысль о погребеніи заживо преслѣдовала меня неотступно. Ужасная опасность, которой я подвергался, не давала мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью. Днемъ она терзала меня жестоко, ночью — нестерпимо. Когда зловѣщая тьма окутывала землю, я дрожалъ подъ гнетомъ ужасной мысли, дрожалъ, какъ перья на погребальной колесницѣ. Когда природа уже не могла переносить бодрствованія, я все-таки не безъ борьбы поддавался сну, такъ пугала меня мысль проснуться въ могилѣ. И когда, наконецъ, сонъ овладѣвалъ мною, я переносился въ царство призраковъ, надъ которымъ простирала широкія траурныя крылья все та же мысль о могилѣ.
Изъ безчисленныхъ мрачныхъ видѣній, угнетавшихъ меня во снѣ, приведу для примѣра только одно. Мнѣ казалось, будто я впалъ въ каталептическій сонъ, болѣе глубокій и продолжительный, чѣмъ обыкновенно. Вдругъ ледяная рука коснулась моего лба и нетерпѣливый невнятный голосъ шепнулъ мнѣ «вставай!»
Я сѣдъ на кровати. Тьма была кромѣшная. Я не могъ разсмотрѣть фигуру того, кто разбудилъ меня. Не могъ вспомнитъ, когда со мной случился припадокъ, и гдѣ я нахожусь. Между тѣмъ какъ я сидѣлъ неподвижно, стараясь собраться съ мыслями, та же холодная рука крѣпко схватила меня немного повыше кисти, нетерпѣливо тряхнула мою руку, и тотъ же дрожащій голосъ прошепталъ:
— Вставай! Вѣдь я же велѣлъ тебѣ вставать.
— А кто ты такой? — спросилъ я.
— У меня нѣтъ имени въ тѣхъ областяхъ, гдѣ я обитаю, — печально отвѣчалъ онъ, — я былъ смертный, теперь я духъ. Я былъ безжалостенъ, теперь я сострадателенъ. Ты чувствуешь, что я дрожу. Мои зубы стучатъ не отъ холода этой ночи, этой безконечной ночи. Но это отвратительное зрѣлище невыносимо. Какъ можешь ты спокойно спать? Крики этой агоніи не даютъ мнѣ покоя. Я не въ силахъ выносить это зрѣлище. Вставай! Пойдемъ, я открою передъ тобой могилы. Это-ли не зрѣлище скорби, смотри!
Я взглянулъ, и невидимая фигура, все еще державшая меня за руку, открыла передо мной могилы всего человѣчества. Изъ каждой исходилъ слабый фосфорическій свѣтъ гніющихъ тѣлъ, такъ что я могъ разсмотрѣть глубочайшіе склепы и увидѣлъ скорченные трупы въ ихъ печальномъ и торжественномъ снѣ, въ обществѣ могильнаго червя. Но увы! Спящихъ оказалось на много милліоновъ меньше, чѣмъ такихъ, которые вовсе не спали; отовсюду долетали звуки слабой борьбы, чуялось общее тоскливое безпокойство, изъ бездонныхъ колодцевъ доносился печальный шорохъ савановъ, да и тѣ, кто лежалъ спокойно, въ большей или меньшей степени измѣнили неловкія и искусственныя позы, въ которыхъ были погребены. И снова голосъ шепнулъ мнѣ:
— Это-ли, о, это-ли не зрѣлище скорби? — Но прежде чѣмъ я успѣлъ что-нибудь отвѣтить, фигура выпустила мою руку, фосфорическій свѣтъ угасъ, могилы разомъ захлопнулись и изъ нихъ вырвался отчаянный вопль множества голосовъ: — Это-ли, о, Господи, это-ли не зрѣлище скорби!
Эти ночные кошмары оказывали ужасное вліяніе и на часы моего бодрствованія. Мои нервы совершенно разстроились и я сдѣлался жертвой безпрерывнаго страха. Я боялся ѣздить верхомъ, гулятъ, боялся всякаго развлеченія, ради котораго нужно было выходить изъ дома. Я не рѣшался оставить общество лицъ, которымъ были извѣстны мои припадки, такъ какъ, случись подобный припадокъ въ ихъ отсутствіи, меня бы могли похоронить заживо. Я сомнѣвался въ заботливости и вѣрности моихъ лучшихъ друзей. Я боялся, что въ случаѣ, если припадокъ затянется дольше чѣмъ обыкновенно, они, наконецъ, сочтутъ меня умершимъ. Я дошелъ до того, что спрашивать себя, — а что если они рады будутъ воспользоваться затянувшимся припадкомъ и отдѣлаться отъ меня, причинявшаго имъ столько хлопотъ? Напрасно они старались успокоить меня самыми торжественными обѣщаніями. Я заставилъ ихъ поклясться самыми страшными клятвами, что они не зароютъ меня, пока мое тѣло не разложится настолько, что дальнѣйшее замедленіе станетъ невозможнымъ, но даже послѣ этого мой смертельный страхъ не поддавался никакимъ резонамъ, никакимъ утѣшеніямъ. Я принялъ цѣлый рядъ мѣръ предосторожности. Между прочимъ, перестроилъ семейный склепъ такъ, чтобы его можно было отворить изнутри. Стоило только слегка подавить длинный рычагъ, далеко вдававшійся въ склепъ, чтобы желѣзныя двери распахнулись. Были также приспособленія для свободнаго доступа свѣта и воздуха и для запаса пищи и питья, помѣщавшихся подлѣ самаго гроба, куда должны были меня положить. Гробъ этотъ былъ мягко и тепло обитъ, и накрывался крышкой въ видѣ свода, съ пружинами, посредствомъ которыхъ крышка откидывалась при малѣйшемъ движеніи тѣла. Кромѣ того, подъ крышей склепа былъ повѣшенъ большой колоколъ, отъ котораго спускалась веревка, проходившая въ отверстіе гроба; ее должны были привязать къ моей рукѣ. Но увы! что значатъ всѣ наши предосторожности передъ судьбою? Даже эти ухищренія не могли спасти отъ пытки преждевременнаго погребенія несчастнаго, коему эта пытка была суждена!
Случилось однажды — какъ часто случалось и раньше — что я пробуждался отъ полнаго безчувствія къ первому слабому и неясному сознанію существованія. Медленно — черепашьими шагами — наступалъ слабый, сѣрый разсвѣтъ душевнаго дня. Ощущеніе неловкости и одеревенѣнія. Апатичное состояніе смутнаго страданія. Ни безпокойства, ни надежды, ни усилій. Затѣмъ, послѣ долгаго промежутка, звонъ въ ушахъ; затѣмъ, послѣ еще болѣе долгаго промежутка, ощущеніе мурашекъ въ конечностяхъ; затѣмъ безконечный, повидимому, періодъ пріятнаго спокойствія, когда пробудившіяся чувства выработывали мысль; затѣмъ, кратковременное возвращеніе къ небытію; затѣмъ, внезапное пробужденіе. Наконецъ, легкая дрожь въ одной вѣкѣ, и тотчасъ затѣмъ электрическій ударъ смертельнаго, безконечнаго ужаса, отъ котораго кровь хлынула потокомъ отъ висковъ къ сердцу. И только теперь первая положительная попытка мыслить. Только теперь первая попытка вспоминать. Только теперь успѣхъ — да и то неполный и мимолетный. Наконецъ, память возвращается ко мнѣ настолько, что я начинаю сознавать свое положеніе. Я чувствую, что очнулся не отъ простого сна. Я припоминаю, что со мной случился припадокъ каталепсіи. И вотъ, наконецъ, мой трепещущій духъ захваченъ, точно бурнымъ натискомъ океана, сознаніемъ грозной опасности, — одной единственной адской мыслью.
Нѣсколько минутъ я пролежалъ не шевелясь. Почему же? Я не смѣлъ сдѣлать усиліе, которое открыло бы мнѣ мою участь, а между тѣмъ сердце подсказывало мнѣ, что она совершилась. Отчаяніе — подобнаго которому не можетъ вызвать никакое другое несчастье — одно отчаяніе заставило меня послѣ долгой нерѣшимости поднять отяжелѣвшія вѣки. Я открылъ глаза. Кругомъ была тьма — непроглядная тьма. Я зналъ, что припадокъ кончился. Зналъ, что кризисъ давно совершился. Зналъ, что теперь я вполнѣ владѣю способностью зрѣнія, — и все-таки кругомъ была тьма — черная тьма — полное, совершенное отсутствіе лучей, ночь, которая никогда не проходитъ.
Я попробовалъ крикнуть; мои губы и пересохшій языкъ судорожно зашевелились, но никакого звука не вылетѣло изъ легкихъ, которыя, точно подъ тяжестью цѣлой горы, корчились и трепетали вмѣстѣ съ сердцемъ при каждомъ мучительномъ и прерывистомъ вздохѣ.
Движеніе моихъ челюстей при этой попыткѣ крикнуть показало мнѣ, что онѣ подвязаны, какъ это обыкновенно дѣлаютъ у покойниковъ. Я чувствовалъ также, что лежу на чемъ-то жесткомъ, и что-то жесткое сжимаетъ мои бока. До сихъ поръ я не пытался пошевелить хоть однимъ членомъ, — но теперь разомъ поднялъ руки, которыя были вытянуты и сложены крестъ на крестъ. Онѣ стукнулись о дерево, находившееся дюймовъ на шесть надъ моею головой. Не оставалось болѣе сомнѣній, я лежалъ въ гробу.
Въ эту минуту безконечнаго ужаса скользнулъ ко мнѣ кроткій херувимъ надежды, я вспомнилъ о своихъ предосторожностяхъ. Я сталъ судорожно биться, старался поднять крышку, — она не двигалась. Я искалъ веревку отъ колокола, — ея не было. И вотъ ангелъ утѣшитель отлетѣлъ отъ меня, и еще горшее отчаяніе восторжествовало. Я не могъ не замѣтить отсутствія обивки, которую такъ тщательно приготовилъ, и въ то же время мое обоняніе внезапно было поражено сильнымъ специфическимъ запахомъ сырой земли. Заключеніе являлось неотразимо. Я находился не въ склепѣ. Припадокъ застигъ меня внѣ дома — среди чужихъ людей, когда или какъ, я не могъ припомнить; и меня зарыли какъ собаку, — заколотили въ простомъ гробу и схоронили глубоко, глубоко въ обыкновенной и безвѣстной могилѣ.
Когда это ужасное убѣжденіе пронизало мою душу, я снова попытался крикнуть; и на этотъ разъ попытка удалась. Долгій, дикій, безконечный крикъ или вой агоніи огласилъ тишину подземной ночи.
— Эй! эй! что такое! — раздался въ отвѣтъ чей-то грубый голосъ.
— Что за чертовщина! — крикнулъ другой.
— Вылѣзай отсюда! — подхватилъ третій.
— Что вы тамъ воете, точно влюбленная кошка? — сказалъ четвертый; затѣмъ меня безъ всякихъ церемоній схватили и принялись трясти какіе-то субъекты очень неотесаннаго вида. Они не разбудили меня — я и безъ того проснулся — но вернули мнѣ обладаніе памятью.
Это происшествіе случилось подлѣ Ричмонда въ Виргиніи. Въ сопровожденіи одного друга, я предпринялъ охотничью экскурсію по берегамъ Джэмсъ-Райверъ. Вечеромъ насъ захватила буря. Небольшая баржа, нагруженная садовой землей, стоявшая на якорѣ у берега, оказалась единственнымъ нашимъ убѣжищемъ. За неимѣніемъ лучшаго, мы воспользовались имъ и провели ночь на баржѣ. Я занялъ одну изъ двухъ каютъ, — а можно себѣ представить, что такое каюта баржи въ шестьдесятъ или семьдесятъ тоннъ. Въ той, которую занялъ я, постели вовсе не было. Наибольшая ширина ея равнялась восемнадцати дюймамъ; столько же она имѣла въ высоту, отъ пола до потолка. Мнѣ стоило не малаго труда залѣзть въ нее. Тѣмъ не менѣе, я заснулъ крѣпко; и все мое видѣніе — такъ какъ это не былъ сонъ или кошмаръ — явилось естественнымъ результатомъ моего положенія, обычнаго направленія моихъ мыслей и обстоятельства, о которомъ я уже упоминалъ: неспособности собраться съ мыслями, а особенно овладѣть памятью долгое время послѣ пробужденія. Люди, которые трясли меня, были хозяева баржи и работники, нанятые для выгрузки. Запахъ земли исходилъ отъ груза. Повязка подъ челюстями былъ шелковый платокъ, которымъ я обвязалъ голову за неимѣніемъ ночного колпака.
Во всякомъ случаѣ, пытка, которую я испытывалъ, по крайней мѣрѣ, въ теченіе нѣкотораго времени, была ничуть не меньше мукъ погребеннаго заживо. Она была ужасна, — невыразима; но нѣтъ худа безъ добра: самая чрезмѣрность страданія вызвала въ душѣ моей неизбѣжную реакцію. Мой духъ окрѣпъ, — успокоился. Я уѣхалъ за-границу. Предался физическимъ упражненіямъ. Дышалъ чистымъ воздухомъ полей. Сталъ думать о другихъ предметахъ, кромѣ смерти. Разстался съ медицинскими книгами. «Бухана» я сжегъ. Пересталъ читать «Ночныя мысли», всякую ерунду о кладбищахъ — бабьи сказки — въ родѣ той, которую сейчасъ разсказалъ. Словомъ, я сталъ другимъ человѣкомъ и зажилъ жизнью человѣка. Со времени этой достопамятной ночи я навсегда разстался съ своими могильными страхами, а вмѣстѣ съ ними исчезли и каталептическіе припадки, быть можетъ, бывшіе скорѣе слѣдствіемъ, чѣмъ причиной этихъ страховъ.
Бываютъ минуты, когда даже въ глазахъ трезваго разсудка нашъ печальный міръ становится адомъ. Но воображеніе человѣческое не Коратидъ, чтобы безнаказанно спускаться въ такія бездны. Увы! мрачные могильные ужасы существуютъ не въ одномъ воображеніи; но подобно демонамъ, въ обществѣ которыхъ Афразіабъ спустился съ Оксуса, они должны спать, — иначе растерзаютъ насъ; а мы не должны тревожить ихъ сна, — иначе погибнемъ.
