„Приступая къ переводу статьи о краснорѣчіи изъ Лагарпа, долженъ я объяснить, что подобный переводъ едва ли незатруднительнѣе самаго сочиненія, первое потому, что мы не имѣемъ еще опредѣленныхъ словъ, употребляемыхъ въ наукѣ краснорѣчія для показанія разныхъ ея правилъ; второе потому, что сочинитель бралъ готовые примѣры, и объ нихъ разсуждалъ: напротивъ того переводчикъ долженъ необходимо примѣры сіи перевесть, и сверхъ того пріискать подобные имъ въ своихъ знаменитыхъ писателямъ. И то и другое не такъ легко, какъ думается. О послѣднемъ изъ сихъ затрудненій упомянемъ мы въ своемъ мѣстѣ; но первое изъ нихъ требуетъ нѣкоторыхъ предварительныхъ о семъ разсужденій. Чего ради разсмотримъ оное въ подробности. Не имѣя нужныхъ для перевода словъ, что начать? принять ли къ извѣстнымъ иностраннымъ словамъ еще другія, мало или вовся неизвѣстныя? Осмѣлиться ли изобрѣсть и опредѣлить Рускія слова? Безсомнѣнія первой способъ освобождаетъ отъ всякаго труда; ибо ничего нѣтъ легче, какъ ставить слово противъ слова, но тогда не значитъ это переводить, а значитъ списывать. Разность между переводчикомъ и списывальщикомъ, подобно какъ между писателемъ и писаремъ, состоитъ въ томъ, что первой разсуждаетъ и старается выразить мысли подлинника, а другому нѣтъ никакой нужды размышлять; ему надобно только затвердить слова, и гдѣ пришло на память Руское, такъ поставить Руское, а гдѣ нескоро оное отыскать можно, тамъ, избавляя себя отъ скучнаго умствованія, поставить иностранное слово. Симъ образомъ дошли уже мы до того, что на примѣръ въ такъ называемой Руской книгѣ, напечатанной въ Петербургѣ 1805 года, подъ названіемъ: Пролюзія, читаемъ: „электричество не есть жидкость или матерія собственнаго роду; а Феноменъ динамическаго процесса тѣлъ, или одной изъ категорій, по которымъ формуется конкретное, которой начало выше эмперическаго круга, и только спекулативная физика изъ абсолютнаго познанія натуры вывесть ее можетъ, и проч.„ Не лучше ли (какъ въ прочемъ сіе ни худо) преподавать науки на иностранномъ языкѣ, нежели на такомъ, которой не есть ни Руской ни иностранной, и котораго ни Руской человѣкъ ни иностранецъ разумѣть не могутъ? Скажутъ, что я взялъ самую крайность; но заглянемъ и въ другія многія книги, мы увидимъ, что переводъ ихъ или сочиненіе, естьли не совсѣмъ, то покрайней мѣрѣ близко подходитъ къ переводу сей Пролюзіи. Для чего пристращаться къ иностраннымъ словамъ? къ симъ въ нашемъ языкѣ пустымъ звукамъ, которые не могутъ быть ни знаменительны, ни постоянны? Ибо сѣмя посажденное въ несродную себѣ землю; не пускаетъ корня, не возрастаетъ никогда въ древо, но согниваетъ и гибнетъ. Возмемъ напримѣръ книгу Шафирова о причинахъ войны съ Швеціею, напечатанную въ 1716 коду; тогда начинали щеголять чужеязычными словами; мы въ иномъ мѣстѣ найдемъ въ ней Штилизованы, въ другомъ дивульгованы, въ третьемъ рефлекція, или разсужданіе, въ четвертомъ дедикація или приношеніе, и такъ далѣе. Мы смѣемся нынѣ симъ словамъ, находя ихъ вѣ Руской книгѣ; но вмѣсто оныхъ пишемъ такія, которыхъ тогда не употребляли, какъ напримѣръ: гармонировать, идеалъ, ансамбль, и тому подобныя. Чрезъ нѣсколько времени сіи не полюбятся, ихъ оставятъ, и станутъ на мѣсто оныхъ вводить новыя. Между тѣмъ коренныя Рускія слова отъ сихъ пріемышей подавляются, теряютъ силу свою и становятся зараженнымъ чужими звуками ушамъ нашимъ невнятны и противны. Уже и такъ не хотимъ мы писать дѣйствіе, явленіе, словесность; но пишемъ актъ, сцена, литература, и проч. Между тѣмъ естьли послушать нѣкоторыхъ писателей нашихъ, то они всегда на языкъ свой жалуются и говорятъ, что онъ не вычищенъ, не установленъ. Но какимъ же образомъ хотятъ они вычистить его? истребленіемъ своихъ и введеніемъ въ него чужеязычныхъ словъ? Какимъ образомъ хотятъ установить его? отдѣленіемъ отъ корня, превращеніемъ свойствъ онаго, произвольнымъ набросаніемъ въ него всякаго рода почерпнутыхъ изъ чужихъ языковъ, часто совсѣмъ непонятныхъ новозначеній? Мнѣ кажется языкъ тогда устанавливается, когда стараются открыть источники его, добраться до корней словъ, изслѣдовать всѣ его свойства, всѣ тонкости и силы выраженій; а не тогда, когда, чрезъ подверганіе его всегдашнимъ новостямъ и перемѣнамъ, мы предковъ своихъ, а потомки наши насъ разумѣть не будутъ. Сомнительно, чтобъ отъ того произошли великіе въ наукахъ и просвѣщеніи успѣхи. Но обратимся къ иностраннымъ словамъ: можетъ быть скажутъ, что безъ нихъ обойтиться не можно, и нѣтъ ни одного языка, въ которомъ бы ихъ не было. Положимъ такъ; но надобно ли въ семъ случаѣ взять за основаніе себѣ какое нибудь правило? Надобно ли на чемъ нибудь остановиться? или не останавливаясь ни на какомъ разсужденіи, дать волю вносить въ языкъ свой всякія слова всякому, кто какое знаетъ? Мнѣ кажется разсудокъ не есть излишняя вещь; а естьли мы разсуждать станемъ, то и увидимъ, что иностранныя слова не обогащаютъ, но портятъ языкъ, и отнимаютъ у него собственное его богатство. Естьлибъ звѣздочеты наши не старались изъясниться по Руски, то по сю пору называли бы мы равноденствіе Экиноксомъ, солнцестояніе Солстиціемъ, обращеніе Цыркуляціею, окружность Цыркумференціею, уголъ Ангулемъ, прямое восхожденіе Ассансіондретомъ, и проч. Естьли бы мореплаватели наши не отвыкали, гдѣ только возможно, отъ иностранныхъ словъ, то и по нынѣ, какъ при Петрѣ Великомъ, вмѣсто сниматься съ якоря, писалибы Туунморъ. Я думаю для многихъ причинъ гораздо лучше, когда мы въ книгахъ вмѣсто ордеръ де баталіи, ордеръ де маршъ, ордеръ де ретретъ, и проч. читать будемъ: боевой, походной, отступной строй, и проч. Естьли бы природоописатели наши не ввели въ употребленіе словъ таковыхъ, какъ художественный, пищепріемный, сосцепитательный, и тому подобныхъ, то вмѣсто оныхъ должны бы мы были заимствовать изъ чужихъ языковъ для слуха нашего странныя и для ума непонятныя, пустозвучныя названія. И такъ кажется самъ здравый разсудокъ убѣждаетъ насъ, что иначе иностранныхъ словъ употреблять не должно, какъ въ случаѣ совершеннаго недостатка собственныхъ своихъ, и чѣмъ больше станемъ мы въ языкъ свой вникать и упражняться въ немъ, тѣмъ сей недостатокъ будетъ рѣже. Въ наукѣ краснорѣчія многія изъ сихъ словъ вошли въ великое употребленіе, и трудно ихъ изгнать, какъ то: фигура, метафора, аллегорія, иронія, ипербола, или гипербола, и проч. Скажутъ: на что намъ изгонять ихъ? мы уже привыкли къ нимъ, и слухъ нашъ ни мало ими не оскорбляется. — Слухъ ко всему пріучить можно; не на привычкѣ слуха, но на умствованіи о пользѣ языка въ подобномъ случаѣ основываться должно; слова сіи служатъ намъ укоризною, что мы съ богатствомъ и плодовитостію языка своего, не ища въ немъ своихъ выражающихъ вещь названій, прибѣгаемъ къ пустымъ ничего не значущимъ для насъ чужихъ языковъ звукамъ. При томъ же словъ сихъ не довольно: сколько надлежитъ еще ввести новыхъ, когда хотимъ писать о наукѣ краснорѣчія? Метонимія, Антономазія, Катахрезисъ, Синекдохъ, Гипербатъ, Перифразисъ, Элипсисъ, Прозопопея, Фрикція, Апострофъ, Претермисія, Литотъ, Эмфазисъ, Суспенція, Афектація, и проч. и проч. и проч. Ежели всѣ сіи звуки вводить въ употребленіе, то какимъ образомъ отъ подобнаго умноженія иностранныхъ словъ произойдетъ Руское краснорѣчіе? Ломоносовъ хотя и оставилъ въ Риторикѣ своей многія Греческія имена, однакожъ нѣкоторыя и по Руски назвалъ. Сіе показываетъ, что онъ чувствовалъ нужду въ Рускихъ названіяхъ, но можетъ быть занимаясь объясненіями правилъ науки краснорѣчія, находилъ, что трудъ его еще больше увеличится, когда устремится онъ въ отысканіе приличныхъ на своемъ языкѣ словъ, и потому держась легчайшаго способа, или предоставляя то другимъ, только тѣ изъ нихъ ввелъ, которыя безъ особливыхъ и трудныхъ отысканій сами собою на умъ ему пришли. Такимъ образомъ апастровъ назвалъ онъ обращеніемъ, прозопопею заимословіемъ, элипсисъ опущеніемъ, суспенцію задержаніемъ, претермисію прехожденіемъ или умолчаніемъ. Жаль, что и всѣхъ другихъ, а особливо часто употребляемыхъ въ наукѣ краснорѣчія словъ, не назвалъ онъ по Руски. Съ того времени давно бы уже мы къ нимъ привыкли, и не имѣли нужды въ иностранныхъ названіяхъ. Самого Ломоносова читали бы мы съ лучшимъ разумѣніемъ и пріятностію, когдабъ въ Риторикѣ его вмѣсто чужихъ словъ находили свои, таковыя, напримѣръ, какъ: иносказательнымъ слогомъ многіе излишно услаждаются, вмѣсто: аллегорическимъ слогомъ многіе излишно услаждаются (стр. 341), или: умѣренное иносказаніе украшаетъ и возвышаетъ слово, вмѣсто: умѣренно употребленная аллегорія слово украшаетъ и возвышаетъ, (тамъ же), и проч. Сіи-то разсужденія побудили меня, при переводѣ сей второй статьи изъ Лагарпа, не употреблять чужихъ словъ. Но какъ мы своихъ или не имѣемъ, или и отыскавши не стараемся вводить и объяснять ихъ, чрезъ что остаются онѣ во мракѣ невѣденія, того ради при употребленіи мною вновь составленныхъ или отысканныхъ въ языкѣ нашемъ словъ, почитаю я за непремѣнный долгъ наблюдать два слѣдующія необходимо нужныя правила: 1-е, тѣ слова, которыя прежде меня кѣмъ нибудь употреблены, не перемѣнять, развѣ когда найду въ нихъ весьма грубую съ языкомъ нашимъ несообразность, ибо отъ излишнихъ умствованій языкъ терпитъ и никогда не устанавливается. Одинъ писатель изобрѣтетъ названіе вещи, другой безъ всякаго доказательства отвергаетъ оное; третій не справясь съ тѣмъ, какъ оно прежде названо было, выдумываетъ свое собственное; четвертый, не хочетъ ни самъ искать, ни другимъ слѣдовать, и почитаетъ за лучшее употреблять иностранное слово. Такимъ образомъ одна вещь получаетъ три, четыре названія неопредѣленныхъ, неистолкованныхъ, неутвержденныхъ, и слѣдовательно не только ни какой пользы не приносящихъ, но еще смѣшеніемъ понятій вредящихъ языку. 2-е. Я почитаю за непремѣнный долгъ всякое новоупотребленное мною слово объяснить и показать причины, по которымъ ввожу или пріемлю оное. Тогда уже читатель не можетъ, или покрайней мѣрѣ не долженъ укорять меня несовмѣстнымъ въ словесности властолюбіемъ; ибо я не предписываю ему законовъ, не принуждаю его угадывать мои мысли, но даю ему въ нихъ отчетъ, и предлагаю мнѣніе мое на его благоусмотрѣніе. Впрочемъ, слова какъ принимать надлежитъ съ разсужденіемъ, такъ и отвергать ихъ безъ разсужденія не должно. Новораспространившееся о словесности толкованіе, умы многихъ молодыхъ людей, впрочемъ весьма острыхъ и благомыслящихъ, удивительнымъ образомъ заразило. Я слыхалъ отъ нѣкоторыхъ, что они о словахъ разсуждаютъ, какъ о напиткахъ или яствахъ. Одинъ говоритъ: я не люблю ибо; другой: я никогда не напишу купно; третій: я не могу терпѣть изящно, для того, что тутъ щ крѣпко выговаривается; четвертый не читавъ ничего, кромѣ переводимыхъ по два тома въ недѣлю романовъ, и не бывавъ сроду ни у заутрени, ни у обѣдни, не хочетъ вѣрить, что благодатный, неискусобрачная, тлѣтворный, злокозненный, багрянородный, суть Рускія слова, и утверждаетъ это тѣмъ, что онъ ни въ Лизѣ, ни въ Анютѣ ихъ не читалъ. Такимъ образомъ можно любить или не любить капусту, грибы, полпиво, квасъ и проч. Но что принадлежитъ до словъ, то въ разборѣ ихъ потребенъ совсѣмъ инаго рода вкусъ. Мнѣ кажется нѣтъ ни одного извѣстнаго въ языкѣ слова, которое бы само по себѣ было худо или хорошо; но бываетъ оно таковымъ смотря потому, въ томъ ли родѣ сочиненія, у мѣста ли или не у мѣста, и къ статѣ ли или не къ статѣ поставлено. Я не разбираю, старое ли оно или новое, но смотрю на силу, съ какою выражаетъ оно представляемую имъ мысль или образъ. Часто уединенное, изъ рѣчи вынутое слово, не говоритъ ничего воображенію нашему, но когда мы прочитаемъ оное въ рѣчи, тогда приходимъ отъ него въ восторгъ и удивленіе. Я нахожу слово костоснѣдный, и тотчасъ понимаю, что оно означаетъ того, кто можетъ разгрызать, снѣдать кости. Смыслъ его для меня ясенъ, однакожъ оно не возбуждаетъ во мнѣ ни какова особливаго вниманія. Но когда прочитаю я оное въ слѣдующемъ мѣстѣ, гдѣ говорится о нѣкоемъ злобствовавшемъ на Грецію полководцѣ, обрадовавшемся, услышавъ, что уже не Царь, но оставшаяся послѣ него супруга его царствомъ правитъ: „сей видѣвъ Греческую страну обладаему юною женою съ дѣтьми еще младыми и маломощными, возсвисталъ на нихъ, яко змій на птичища безперныя, хваляся поглотити ихъ усты костоснѣдными.“ (Руск. Лѣтоп. по Ник. сп. ч. I, стр. 149). — Когда, говорю въ семъ мѣстѣ прочитаю я слово костоснѣдный, тогда чувствую, сколько оно сильно и поразительно. Почему такъ? по тому, что оно величайшей слабости противупоставляетъ величайшую крѣпость: птенцамъ не оперившимся еще, уста снѣдающія кости. Како вмѣстѣ и жалкое и ужасное изображеніе! Это картина въ которой искусный живописецъ, изобразя тигра устремляющагося пожрать агнца, умѣль первому изъ нихъ дать всю преужасную лютость, другому всю умилительную невинность. Перемѣнимъ токмо два существенныхъ слова въ семъ изображеніи, и скажемъ воскипѣлъ на нихъ яростію, какъ змѣй на птенцовъ еще не оперившихся, хваляся поглотить ихъ устами свирѣпыми; мы не сдѣлаемъ ни какой погрѣшности, но только искусное, такъ сказать, кидающееся намъ въ глаза, письмо живописца, обратимъ въ простое, обыкновенное, не поражающее чувствъ нашихъ письмо. Для чего такъ? для того во первыхъ, что выраженіе воскипѣлъ яростію, есть общее всякому раздраженному животному; напротивъ того возсвисталъ свойственно одному токмо змію. Во вторыхъ, свирѣпыя, ярыя, лютыя, жестокія уста, не дѣлаютъ ни какой прямой, очевидной противуположности съ нѣжностію едва родившихся птенцовъ, и для того не представляютъ уму ни какова отмѣнною живостію дышущаго изображенія; напротивъ того нѣтъ ничего живѣе сего образа, какъ сія малость и мягкость тѣла птичекъ безперныхъ, угрожаемая устами, которыхъ крѣпость въ словѣ костоснѣдныя толико ощутительна. Симъ образомъ надлежитъ разсуждать о словахъ, и для сего то, какъ мы послѣ увидимъ, сказалъ Лагарпъ „одн[ѣ] токмо хорошіе писатели наши умѣютъ разбирать силу и свойство словъ.“ Въ другомъ мѣстѣ, въ Библіи переведу Скорины, читаю я: „или яко бы искидокъ сокрытый не обрѣлся быхъ.“ (Іовъ, глав. 3, ст. 16). Въ церковной нашей Библіи сказано: „или яко же извергъ.“ (avorton, Фр.) Я останавливаюсь на семъ, въ первый разъ встрѣтившемся мнѣ словѣ, искидокъ и разсуждаю: названіе сіе имѣетъ одинакое произхожденіе и знаменованіе съ словомъ извергъ: одно происходитъ отъ глагола кидаю, другое отъ глагола вержу, тожъ самое значущаго. Въ языкѣ чемъ больше сослововъ, тѣмъ онъ богатѣе. Множество есть случаевъ, въ которыхъ слово искидокъ можно употребить съ таковою же или еще большею приличностію, нежели слово извергъ. Напримѣръ, когда я говоря о какомъ нибудь гнусномъ и подломъ злодѣѣ, хочу чтобъ выраженіе мое было какъ можно презрительнѣе, тогда мнѣ кажется искидокъ естества, (rebut de la nature, Фр.) еще живѣе мысль мою выражаетъ, чемъ извергъ естества. Начтожъ отвергать мнѣ такое слово, которое обогащаетъ языкъ? Для того ли, что оно старинное и въ новыхъ книгахъ нигдѣ не попадалось мнѣ? Но такой судъ мой не будетъ основанъ на здравомъ разсудкѣ. Подобныхъ примѣровъ могъ бы я показать множество: но довольно уже и сихъ двухъ, дабы почувствовать, что о всякомъ словѣ, старинное ли оно или новое, извѣстное мнѣ или неизвѣстное, надобно размышлять; а не просто и безъ всякаго разсужденія говорить: этова слова нѣтъ въ простонародномъ языкѣ, женщины его не употребляютъ, оно не нравится мнѣ, и проч. Съ подобными разсужденіями языкъ нашъ никогда не установится; привычка ставить слова безъ мыслей будетъ часъ отъ часу усиливаться; употребленіе простонародныхъ словъ и рѣчей въ важномъ слогѣ испортитъ совсѣмъ вкусъ нашъ; мы будемъ говорить объ Эстетикѣ, и всякую минуту погрѣшать противъ ней; чтеніе чужихъ книгъ, вмѣсто могущей отъ того произходить пользы, отниметъ только у насъ собственный нашъ огнь и душу, вложитъ въ насъ холодъ и слабость слѣпаго подражанія, и сдѣлаетъ, что словесность наша, при всемъ богатствѣ и великолѣпіи языка, не сравнится никогда съ словесностію другихъ народовъ.“