Томлюсь желанием уехать отсюда. Жду паспорта. Отправил на родину старый документ с двумя рублями. Как только получу, обязательно уеду. Куда? Не все ли равно… Надоели мне красоты Крыма. Пусть ими пользуются Ротшильды, а я уйду туда, где живут простые, но настоящие люди…
Беда только в том, что не могу накопить хоть сколько-нибудь денег на дорогу. Миша рассчитывается со мной так, что я всегда остаюсь ему должным. Купит мне пиджак или сапоги и пойдет высчитывать, и получается, что он от меня в убытке.
Уже начало сентября. Погода стоит теплая, с удовольствием купаюсь, пудами пожираю виноград, а в ветрах уже чувствуется холодное дыхание уходящего лета. Знаю, что в такое время пускаться в далекий путь небезопасно. Лучше всего уходить весной, когда впереди ждут тебя теплые, солнечные дни…
И я набираюсь терпения и с тоской думаю о предстоящей зиме, о тяжелой жизни в доме Окуневых и о сварливой, вечно недовольной хозяйке.
И вдруг неожиданный праздник. Миша говорит мне:
— Завтра повезешь в Ялту с ночевкой в Байдарах актерку Серафиму Бельскую. Пассажирка она так себе. Больших выгод от нее не жди… Но все же везти надо…
Равнодушно выслушиваю сообщение Миши. Меня давно уже не интересуют пассажиры. Вообще за последнее время нахожусь в угнетенном состоянии. Меня мучает сознание, что брожу по краям жизни и становлюсь сорной травой в цветущем саду Южного берега Крыма.
Меня уже не радуют солнечные восходы, синяя гладь теплого моря, обильный сладкий виноград, ароматные цветы и тяжелый гранит высоких скал. Меня мучает моя безграмотность, мешающая мне войти в середину жизни.
Сегодняшний день, солнцеобильный, с чистым голубым небом и необжигающей теплотой, ничуть не гармонирует с моим угрюмым настроением.
В назначенный час мы с Захаром, длинноусым и сухощавым кучером, подаем изрядно потрепанную коляску, запряженную тройкой серых, в яблоках, лошадей. Весело и легко выходит из гостиницы новая пассажирка, одетая в белую кружевную мантилью, с мешочком, вышитым бисером, в руках. Миша идет рядом с ней и многозначительно играет глазами. Усадив пассажирку, он желает ей, как обычно, «светлых радостей».
Новая пассажирка хорошо сложена. Миловидное лицо с задорным, слегка вздернутым носом полно неиссякаемой радости. Весело горят большие глаза, густо оресниченные.
Только выезжаем из города, Бельская заявляет:
— Не люблю, когда две спины торчат перед моими глазами, — ничего не видно…
При первых звуках ее голоса я быстро оборачиваюсь.
— Ведь нас же двое! — восклицаю я.
— Ничего не значит… Садись на скамейку напротив меня, и одной спиной меньше будет.
Я удивлен, но подчиняюсь с удовольствием. На полном ходу вскакиваю в коляску и сажусь на указанное место.
— Мне говорил комиссионер гостиницы, что ты первоклассный «рассказчик окрестностей»… Правда это?
Артистка смеется. Две ямочки на щеках и поблескивание прищуренных глаз, полных жизни и счастья, рождают и во мне бодрое настроение.
Одет я сегодня довольно прилично. На мне новые ботинки на пуговицах, серые в полоску брюки и желтая косоворотка, опоясанная красным шнуром с кистями. Вчера подстригся, и кудри не лезут в глаза. Мысленно оглядываю себя и остаюсь довольным.
— «Рассказчик окрестностей»… — вспоминает пассажирка и заливается на всю степь.
Не могу отвести глаз от нее. И все в ней мне нравится… И крохотные туфельки фисташкового цвета, и маленькие ручки в кремовых перчатках, и тонкий запах жасмина, исходящий от нее.
— Ты здешний? — неожиданно спрашивает она меня.
— Нет, я издалека… Живу у родственника второй год… Это его лошади.
— Во второй раз еду в Ялту, — говорит пассажирка. — В позапрошлом году приезжала из Симферополя через Алушту… Дорога интересная и красивая… А здесь мне не особенно нравится.
— Подождите немного, — говорю я, — до Байдар доедем — останетесь довольны… Всем очень нравится берег от Байдар до Ялты.
Эта молодая жизнерадостная женщина не любит молчать, и получается так, что она меня занимает разговорами, а не я ее.
Узнаю много интересного. Меня очень удивляет происхождение Серафимы Бельской — она крестьянка Рязанской губернии. На сцене уже три года. Она мне объясняет, что играть в оперетке очень трудно: надо уметь говорить, петь, плясать, плакать и смеяться.
Меня поражают простота и необычайная откровенность молодой женщины. Гляжу на себя со стороны и горжусь тем, что являюсь собеседником такой замечательной артистки, и еще тем, что сижу не на козлах, а в коляске.
К Байдарам подъезжаем уже друзьями. За три часа езды я не только успеваю ознакомиться с прошлым моей пассажирки, но сам подробнейшим образом рассказываю ей о моей бродяжнической жизни.
В гостинице Бельская заявляет о своем желании переночевать.
— И приготовьте вкусный и сытный обед, — говорит она, обдавая большого, неповоротливого Осипова весело смеющимся взглядом. — Грешна… люблю поесть… А теперь, — обращается она ко мне, — поведи меня на ворота и куда хочешь…
Серафима приходит в детский восторг, когда, взобравшись на каменные ворота, вдруг видит безбрежный голубой простор, внезапно представший перед ее глазами.
— Какая прелесть!.. Ах, как хорошо!.. С ума сойти…
А я гляжу на пассажирку и чувствую, как радость вливается в мое сознание, — и как счастлив я оттого, что сумел так удивить артистку!
Насмотревшись вволю, идем обратно. По привычке легко и ловко прыгаю по рассыпанным камнями, заменяющим ступени. Бельская кричит:
— Погоди, шалый!.. Ну и кавалер!.. Дай руку… Ведь тут и шею сломать не долго…
Сознаю свою вину, поднимаюсь и неловко подставляю ей плечо. Медленно сползаем вниз. Ощущаю близость женщины, слышу ее дыхание, прикосновение ее руки, и голова моя приятно кружится и сердце играет в груди.
— Вот так… А то бежит, дикий… Ну, ничего… подрастешь — мужчиной будешь…
Последние слова обжигают меня стыдом. Неужели она принимает меня за мальчика?..
Предрассветная тишина и холодное дыхание спящих гор. По крутой каменистой тропе среди корявой, ветвистой поросли взбираемся к вершине горы, откуда хотим смотреть на восход солнца.
Сумерки ушедшей ночи светлеют с каждым мгновением. Неведомо откуда льются потоки света, и перед нами неожиданно выступают темная зелень тесно растущих елей и серые выступы нахмуренных скал.
Кругом до того тихо, что даже наши легкие шаги и осыпающиеся камешки из-под ног производят шум, пугающий нас.
Неподалеку раздается сухой треск… Рука Бельской впивается в мое плечо… Мы останавливаемся... В десяти шагах от нас на краю отвесной скалы ясным видением вырисовывается небольшая горная козочка на розовых тоненьких ножках с темными копытцами.
Животное залито серебряным светом встающего утра, и нам хорошо видны горячий черный глаз, пушисто-мягкая мордочка и приплюснутые ноздри, нюхающие воздух.
— Можно ее поймать? — шепчет Бельская.
— Да, поймаешь ее, когда она молнией носится по крутым склонам и прыгает через смертельные пропасти, — осторожно роняю в ответ.
Но серна чутким ухом ловит шелест наших голосов и ныряет в каменную бездну.
Беспрерывно меняются краски. Густо-малиновые полотна растекаются по небосклону, рдеют и развертывают бледнозеленые серебристо-сиреневые полосы. Все эти краски отражаются в воде и живыми радугами стелются по морю. Необъятный простор покрывается такими чудесными огнями, такими драгоценными камнями, так сверкает мелкая зыбь воды, что боишься дыханием помешать невидимому художнику.
Встает солнце, огромное, багровое, и катится к горам. За ним плывет ярко-пунцовая мантия с зелеными и оранжевыми краями. Этот шлейф, растянувшись на десятки миль, одновременно светит и морю и небу.
— С ума сойти!.. С ума сойти… Спасибо тебе, родненький… — в тихой истоме шепчет Бельская, обняв мою голову.
Чувствую себя награжденным сверх меры и сверх всякого ожидания. Никогда не забуду нежной ласки замечательно простой и прекрасной женщины.
В солнечный полдень спускаемся с Мисхора. До Ялты осталось уже немного. Меня заранее гнетет тоска. Через час подъедем к гостинице «Франция», пассажирка заплатит за проезд, даст мне и кучеру на чай и… улетучится мое сновидение… Никогда не буду вблизи этой женщины, никогда не услышу ее чистого певучего голоса и не увижу симпатичных ямочек на улыбающемся лице…
— Здесь что? — перебивает мои мысли Бельская, когда приближаемся к Ореанде.
— Имение дяди царя Александра, — тихо отвечаю я.
— Ты что это, малец, приуныл? Не робей, подрастешь — мужчиной будешь…
Стараюсь откинуть невеселые мысли и ответной улыбкой гоню печаль.
— Ореанда… Ореанда… — тихо повторяет артистка, — и вдруг ударяет меня маленькой ручкой по коленке. — Это рядом с Ливадией? Да? Так я знаю… Там у меня один старикан есть знакомый, — добавляет она, хитро прищурив смеющиеся глаза.
Приезжаем в Ялту. Бельская останавливается в гостинице, лично расплачивается со мной, дружески похлопывает меня по плечу и повторяет свою любимую фразу — «не робей»…
Я плохо соображаю, в глазах у меня горячие круги; механически кланяюсь, желаю всего хорошего и медленно спускаюсь по мраморной лестнице.
А по породу расклеены анонсы, и всюду мелькают на белом фоне большие красные буквы: «Серафима Бельская».
Цыбульский советует остаться до вечера — ему мерещатся обратные пассажиры. Но я хочу скорее удрать отсюда и велю Захару запречь свежую тройку лошадей.
Через час сижу один в коляске. Лошади шагом берут подъем. Мне так грустно, что хочется плакать. Едем мимо ореандовских виноградников, и я, скорее по привычке, чем по желанию, велю кучеру остановиться. По узкой крутой меже ползу вверх к светящимся спелым гроздьям, опаленным солнцем. Ложусь на спину и приступаю к уничтожению любимого мною дессертного винограда, крупного и сладкого. Ем прямо с куста, не срывая гроздей. Янтарные ягоды с красными щечками до того сочны, так приятна тишина, отрывающая меня от действительности, и так кротко светятся голубые просветы неба, что невольно выпадает из памяти только что пережитое.
Вблизи раздаются чьи-то шаги. Уверен, что это Захар. Вот дурак, бросил экипаж!.. Все равно я ему принес бы долю…
— Ага, попался наконец!..
Голос незнакомый… Неразжеванный виноград застревает в горле. Быстро вскакиваю. Предо мной круглое загорелое лицо управляющего Ореандой. Я его знаю — он бывший матрос и любимец великого князя Константина Николаевича.
— И не стыдно? А? — говорит управляющий, обдавая меня насмешливо-злым взглядом холодных серых глаз.
— Очень пить захотелось… Что тут особенного?.. Винограда так много… — бормочу я, не вникая в смысл произносимых слов.
— А если много, так это уже твое? Да? Ну, идем… Покажу я тебе много…
Он берет меня за руку выше локтя и сжимает с такой силой, что я готов закричать от боли.
Спускаемся по узенькой дорожке, ведущей к имению. Вспоминаю: в прошлом году поздней осенью Миша дал ему лошадей для проезда в Ореанду.
— Отпустите… Больше не буду… А если понадобится, прокачу вас на наших лошадях…
— Нет, брат, лошадьми меня не подкупишь, — отзывается управляющий, и я чувствую, как разжимается его железная рука. — Теперь, брат, — продолжает он, — не такое время, чтобы ходить по чужим виноградникам. В прошлом году мы поймали подосланных из Ливадии отравителей. А я почем знаю, кто ты такой?.. Может, филоксеру прививаешь?..
Все это говорится спокойным, ровным голосом, и мне кажется, что широкоплечий и грудастый матрос окончательно подобреет и отпустит меня. Но нет, вот уже недалеко узорные ворота Ореанды, а он и не думает отпускать меня.
Еще немного, и мы уже в имении и проходим мимо обширной дворцовой террасы, охраняемой тесной шеренгой темнозеленых кипарисов. В ту минуту, когда мы поворачиваем к знаменитой аллее роз, держа путь к небольшому белокаменному домику, с террасы дворца спускается сам хозяин имения, и мы неожиданно почти сталкиваемся с ним. Управляющий мгновенно вытягивается, поднимает руку к козырьку, и его богатырская фигура становится неподвижной.
— Ваше императорское высочество, имею честь доложить… Сейчас поймал на винограднике, — говорит управляющий, глазами указывая на меня.
Великий князь — плотный, выше среднего роста старик, с небольшой седой бородой лопаточкой и большими голубыми, влажными глазами под пушистыми серыми бровями, рукой делает знак управляющему «быть вольно».
— А дальше что? — немного сиплым голосом спрашивает князь и запускает руки в карманы белой тужурки, тесно облегающей его мягкие, мясистые плечи. Такие тужурки носят морские офицеры.
— Ваше императорское высочество, ничего худого я не сделал, — просительным тоном говорю я. — Мы возвращались из Ялты… Захотелось пить… Никогда больше не буду… Ей-богу, не буду… Я артистку Бельскую свез и ехал обратно…
Великий князь ладонью руки отгибает раковину уха, склонив немного набок голову, остриженную бобриком.
— Как ты сказал? Кого привез?..
— Артистку Бельскую…
Старик выпрямляется и велит освободить меня. Низко кланяюсь и хочу уходить, но князь меня удерживает.
— Погоди немного… Позови мне Семена, — приказывает он управляющему.
Бывший матрос отдает честь, делает крутой поворот и уходит. Остаюсь вдвоем с великим князем.
— Где она остановилась? — спрашивает он меня.
— В гостинице «Франция», ваше императорское высочество, — бодро и громко отвечаю я.
Приходит садовник. Старик отдает ему какое-то приказание вполголоса: мне велит он подождать, а сам поднимается на террасу.
Мне все становится ясным. Теперь только понимаю, какой знакомый «старикан» имеется здесь у Бельской.
Начинаю осматриваться. Впервые я нахожусь в Ореанде. То, что я вижу, превосходит мои представления об этом лучшем и роскошнейшем из всех имений Южного берега Крыма. Большой сверкающий дворец, украшенный хрустальными просветами и белой воздушной колоннадой, кажется сказочным. Хороша и аллея роз, ведущая к морю и вся пропитанная тонким и сладким ароматом. Здесь розы всех величин и окрасок: черные, белые, голубые, фиолетовые и бархатно-красные… Цветы сплетаются в яркие гирлянды и горят множеством красок на голубом фоне спокойного моря и безоблачного неба.
Одновременно появляются: садовник Семен с громадным букетом роз и спускающийся с террасы князь с маленьким конвертиком в руке.
— Где твои лошади? — обращается ко мне старик.
— Здесь, на дороге.
— Хорошо… Возьми букет и вот этот конвертик, лети обратно и передай все это Серафиме Михайловне.
Делаю движение, чтобы уйти, но князь задерживает меня.
— Погоди, погоди…
Старик запускает два пальца в верхний карманчик тужурки и вытаскивает оттуда трехрублевую бумажку.
— Вот, возьми себе на сласти, — говорит он, передавая мне кредитку.
Четыре версты от Ореанды до Ялты мы скачем во весь карьер.
Подъезжаем к гостинице. Старика швейцара я чуть с ног не валю… Взлетаю наверх и стучусь во второй номер.
— Войдите, — слышу знакомый мне голос.
Застаю Бельскую перед большим зеркалом. Она налаживает прическу. Черные вьющиеся волосы зачесаны назад, и пышный узел закреплен длиннозубой черепаховой гребенкой, украшенной перламутром.
— Что это?.. Откуда?.. Какие цветы!.. Какая прелесть!.. С ума сойти…
— Из Ореанды. Сам великий князь прислал. И вот вам маленькое письмецо.
Бельская бросает поданный конвертик на диван, а из букета вырывает темномалиновую розу и быстро вкалывает ее в черный омут пышных волос.
Ухожу с тяжелым сердцем, с непонятной грустью и колкими мыслями, царапающими мое сознание.
Лишний я человек на земле. Кругом солнце, радость, любовь, а я стою в стороне, никому не нужный и ни для кого не интересный…
А все потому, что безграмотен. Ах, если бы научиться писать!..
Выхожу из гостиницы. Ко мне подходит старый еврей в черном котелке и с большой седой бородой.
— Можно вам сказать два слова? — обращается он ко мне по-еврейски.
Я утвердительно киваю головой, польщенный вежливым обращением.
— Ну, так пойдемте вот сюда, за угол, и я вам все расскажу…
Узнаю от старика, что его с женой и замужнюю дочь, только что родившую ребенка, выселяют из Ялты, согласно новому закону о черте еврейской оседлости.
— Исправник кричал, топал ногами я сказал, что если мы сегодня не покинем Ялты, то он нас отправит, как самых последних арестантов, — рассказывает мне дрожащим, взволнованным голосом седобородый еврей.
— Чем я могу вам помочь? — спрашиваю я.
— Чем? Вы можете нас окончательно спасти. У вас есть лошади. Вы все равно едете обратно… Возьмите нас… Будем всю жизнь за вас бога молить… Денег у нас очень мало… Осталось только на железнодорожные билеты… Будьте так добры…
Давида Черняховского знают не только в Ялте, но и во всей округе как единственного и самого лучшего шорных дел мастера. Его знают татары, извозчики и все, у кого имеются лошади.
— Еще в прошлом году, — рассказывает мне старик, — бывший исправник предписал мне покинуть Ялту, но за меня заступились старожилы. Мне удалось доказать, что я сорок лет живу здесь, что мой отец — николаевский солдат — пользовался всеми правами и что, наконец, я сам занимаюсь честным трудом и никому зла не причиняю. Но теперь действует новый исправник — и ни мои просьбы, ни слезы женщин и детей не помогают… и мы, как собаки, выброшены на улицу…
— Хорошо, — перебиваю я старика. — Сделаю. Но надо, чтобы вы сейчас поехали.
Еврей крепко пожимает мне руку, и в его черных глазах закипают слезы.