Изволите знать, вашескобродіе?
Съ этими словами старый отставной матросъ Кирюшкинъ, съ которымъ мы раннимъ августовскимъ утромъ сидѣли на пенькахъ у опушки лѣса, разбирая только-что собранные грибы,—указалъ обрубленнымъ указательнымъ пальцемъ правой руки на старенькаго-престаренькаго отставного адмирала, ковылявшаго, опираясь на палку, по дорогѣ изъ Кронштадтской колоніи въ деревню «Вѣнки».
— Видать—видалъ; онъ въ колоніи на дачѣ живетъ; а не знаю! отвѣтилъ я.
— Это—Никандра Петровичъ Быстровъ. Слыхали, конечно?
— Не слыхалъ.
— Про Никандру Петровича не слыхали, вашескобродіе?!—изумленно спросилъ Кирюшкинъ.
— То-то не слыхалъ.
— Довольно-таки диковинно, что не слыхали. Сами изволили служить во флотѣ и не знаете Никандры Петрювича!
И словно бы недовольный, что я не знаю Никандра Петровича, старый матросъ пожалъ плечами, отчего дыра на его неопредѣленнаго цвѣта ветхомъ легонькомъ пальтецѣ обозначилась яснѣе, и покачалъ головой, на которой была матросская фуражка, тоже давно потерявшая свой прежній черный цвѣтъ и сдѣлавшаяся рыжеватой. Сбитая на затылокъ, она оставляла открытымъ морщинистый пожелтѣвшій лобъ и часть бѣлой головы.
— Чѣмъ же замѣчателенъ вашъ Никандръ Петровичъ?
— Очень даже замѣчателенъ, если угодно знать. Всякій старый матросъ хорошо его помнитъ. Теперь, конечно, ежели по чести разобрать, что въ немъ? Однѣ, съ позволенія сказать, завалящія кости да шкура. Высохъ Никандра Петровичъ, вродѣ будто египетской муми… Вылѣзъ вотъ на солнышко, словно ящеръ изъ-подъ камня, у смерти отсрочки проситъ… Ему вѣдь, вашескобродіе, что и мнѣ, къ девятому десятку подходитъ, и давно намъ съ нимъ на томъ свѣтѣ паекъ идетъ. Пожалуйте, молъ, такіе-сякіе на раздѣлку. И ты, ваше присходительство Никандра Петровичъ! И ты, отставной матросъ первой статьи, бродяжка и пьяница, Андрейка Кирюшкинъ!.. Вотъ теперь что… А прежде, этакъ лѣтъ сорокъ тому назадъ, Никандра Петровичъ на весь балтинскій флотъ гремѣлъ…
— Чѣмъ же?
— Боемъ и шлифовкой. Первый по звѣрству капитанъ былъ!—не безъ нѣкоторой торжественности произнесъ старикъ.
— Признаюсь, я никакъ не ожидалъ, что рѣчь будетъ о такого рода знаменитости. Удивило меня еще и то, что Кирюшкинъ, нежалѣвшій обыкновенно довольно энергичныхъ эпитетовъ при воспоминаніяхъ о нѣкоторыхъ командирахъ, съ которыми служилъ и которые далеко не гремѣли на весь флотъ, подобно Никандру Петровичу, говорилъ объ этомъ послѣднемъ безъ порицанія.
Напротивъ, въ тонѣ старческаго, разбитаго голоса Кирюшкина звучали какъ-бы почтеніе и любовь къ человѣку, даже прославившемуся боемъ и «шлифовкой».
— Ну, Дмитричъ, не много же замѣчательнаго въ Никандрѣ Петровичѣ!
— То-то очень даже много, вашескобродіе…
— Въ томъ, что шлифовалъ?..
— Вы прежде извольте дослушать, тогда и спорьте, вашескобродіе… Въ томъ и диковина, что этотъ самый Никандра Петровичъ сдѣлался совсѣмъ другимъ, самымъ жалостливымъ, можно сказать, командиромъ.
— Ну?!—недовѣрчиво протянулъ я.
— Ни—не ну, а на моихъ глазахъ все это было. Когда я съ имъ на «Дромаха»[1] на конвертѣ въ дальнюю ходилъ.
— Какъ же это случилось?
— Одинъ матросикъ его выправилъ.
— Выправилъ? Разскажите, Дмитричъ. Это любопытно.
— Еще бы не любопытно… Бываетъ, значитъ, съ людьми это самое!—раздумчиво промолвилъ старикъ-матросъ.
— Рѣдко только, Дмитричъ.
— Рѣдко, а бываетъ. Человѣкъ, примѣрно, и Бога забылъ, и совѣсть забылъ, а придетъ такой часъ и вдругъ вродѣ будто все по новому обернулось… А я такъ полагаю, по своему разсудку, вашескобродіе, что всякому человѣку, самому послѣднему, дадена совѣсть… Только не всегда такой случай выйдетъ, что она проснется и зазритъ человѣка. Какъ объ этомъ въ наукахъ пишутъ, вашескобродіе?
— Пишутъ, что трудное это дѣло перемѣниться въ извѣстные годы…
— То-то трудное, а Никандра Петровичъ вовсе перемѣнился,—дай Богъ ему легко смерть принять. Я по себѣ знаю, какое это трудное дѣло, примѣрно, отъ водки отстать. Прямо-таки нѣту силъ моего карахтера. Помните, вашескобродіе, еще когда мы съ вами на «Коршунѣ» взаграницу ходили, я былъ, можно сказать, какъ есть отчаянный пьяница?
— Какъ не помнить…
— И если миловали меня за пропой казенныхъ вещей, то потому, что командиръ «Коршуна» прямо-таки добрѣющій человѣкъ былъ и почиталъ во мнѣ хорошаго марсоваго… Не-бойсь, былъ марсовымъ, вашескобродіе!—не безъ удовлетвореннаго чувства вспомнилъ старикъ.
Дѣйствительно, Кирюшкинъ былъ лучшимъ матросомъ на «Коршунѣ», отличался необыкновенной смѣлостью и при томъ былъ на рѣдкость добрый человѣкъ, общительнаго и веселаго характера, пользующійся общей любовью команды. И еслибъ не его слабость напиваться мертвецки на берегу, пропивая все, что на немъ бывало, то конечно онъ на службѣ былъ бы унтеръ-офицеромъ и не былъ бы подъ конецъ жизни бездомнымъ пьянчужкой, съ трудомъ зарабатывавшимъ въ Кронштадтѣ на свое пропитаніе. По зимамъ ходилъ въ факельщикахъ, а лѣтомъ занимался «грибами».
Это лѣто, когда мы встрѣтились послѣ тридцати лѣтъ, Кирюшкинъ гостилъ у меня на дачѣ, поселившись въ сараѣ для дровъ. Трезвый, онъ доставлялъ всѣмъ большое удовольствіе своими разсказами и необыкновенно уживчивымъ и деликатнымъ характеромъ. Его всѣ любили, и кухарка съ особеннымъ гостепріимствомъ угащивала Дмитрича.
Когда же онъ собирался отправиться въ «дальнюю», какъ называлъ онъ свои запои, то деликатно исчезалъ, объясняя, что ему нужно по дѣламъ въ Кронштадтъ, и возвращался черезъ недѣлю, а то и двѣ, въ невозможномъ костюмѣ вродѣ того, какой былъ на немъ въ это утро, и нѣсколько сконфуженный, что пропилъ старые пиджакъ и штаны, подаренные ему мной.
— И давалъ я тогда, вашескобродіе, зарокъ капитану за евойную доброту—не пить… и вышелъ передъ нимъ подлецомъ. Лупцовали меня раньше за это самое—я еще пуще пьянствовалъ. Вышелъ въ отставку, къ докторамъ ходилъ… «Такъ, молъ, и такъ… выпользуйте отъ пьянства…» Отреклись. Дивились только, какъ это я—такой старикъ, а живу съ пьяными нутренностями… А по какой-такой причинѣ я не имѣю силъ карахтера? Вотъ тутъ-то и загвоздка! А форъ-марсоваго Егорушкина помните, вашескобродіе?
— Помню.
— Тоже былъ, можно сказать, во всей формѣ пьяница, а какъ вышелъ въ отставку—въ ротъ не беретъ. Случай такой вышелъ…
— Какой?
— Баба, вашескобродіе… Есть такія бабы, что вовсе умѣютъ оболванить мущиновъ… Такъ Егорушкинъ, какъ вернулся изъ дальней, и встрѣтился съ такой… Замужъ запросилъ… А она: «брось, говоритъ, пить, пойду». А не то поворотъ «оверштагъ»! Она вдовая матросска была и слышала, какъ къ повороту командуютъ. Ну, и какъ есть оболванила. Бросилъ пить изъ-за этой самой бабы… А и баба, если на совѣсть сказать, прямо-таки жидкая вовсе была, вашескобродіе! Глаза только одни… А вотъ поди-жъ ты! Такую власть взяла надъ Егорушкинымъ, что онъ пить пересталъ… А вѣдь пилъ-то какъ раньше! Значитъ, ему случай вышелъ такой, а мнѣ не вышло… Такъ вотъ и съ Никандрой Петровичемъ.
— Такъ вы разскажите, Дмитричъ, про вашего Никандра Петровича.
— Сейчасъ. Дозвольте только цигарку сдѣлать, вашескобродіе.
— Папироску не хотите-ли, Дмитричъ?
— Не занимаюсь ими. Я по-старинному, махорку курю.
Кирюшкинъ досталъ изъ кармана тряпицу съ крошеной махоркой и обрывокъ газетной бумаги. Свернувъ слегка дрожавшими отъ пьянства руками «цигарку», онъ закурилъ ее и, съ наслажденіемъ затянувшись, проговорилъ:
— Нѣтъ табаку лучше махорки, вишескобродіе. И кашлю ослабку даетъ, и мокроту гонитъ.
И, откашлявшись, началъ:
— Былъ Никандра Петровичъ во всемъ своемъ форцѣ, когда передъ крымской войной назначили его командиромъ «Дромахи». Конвертъ былъ только что отстроенъ и назначенъ въ дальнюю, и Никандра Петровича изо всѣхъ другихъ выбрали, какъ самаго что ни-на-есть исправнаго капитана… Дока онъ былъ на флотской службѣ, это надо правду сказать… И отчаянности въ немъ было много… Какъ есть былъ форменный капитанъ… смѣлый… Во флотѣ знали его отчаянность еще когда онъ бригомъ «Скорымъ» командовалъ. Бывало на другихъ судахъ два рифа у марселей возьмутъ, а онъ дуетъ себѣ на бригѣ безъ рифовъ… Зналъ, когда, значитъ, до точки дойти, не утопивши себя и людей. Ну, и матросы были у него вродѣ будто чертей… Онъ ихъ тоже довелъ до отчаянности, потому что пощады не давалъ. Чуть что… заминка какая… меньше ста линьковъ не назначалъ… Такая у него была препорція… А насчетъ бою, такъ это не въ счетъ… Чистилъ… Почитай ни одного матроса у него не было, что бы, послуживши у него, остался съ цѣлыми зубами. Самый форменный мордобой былъ… Вы-то, вашескобродіе, этого мордобойства ужъ не застали, а я десять лѣтъ при такомъ положеньѣ служилъ… Сами понимаете, отчего другой матросъ до безчувствія напивался… Теперь, небойсь, нѣтъ такого пьянства, какъ было… Потому—другое положенье… и люди другіе.
Старикъ затянулся, сплюнулъ и продолжалъ:
— А было въ тѣ поры Никандрѣ Петровичу лѣтъ около сорока… И былъ онъ изъ себя видный, плотный и глазастый… Румяный такой и блондинистый… И очень приверженный къ женской командѣ… Не брезговалъ… была бы только баба товаристая, а званія ейнаго не разбиралъ. Женатымъ не былъ, а въ ту пору у него жила будто горничной одна шельмоватая дѣвка, изъ Петербурга привезенная… Шлющая такая… Аленкой звали… Бѣгала она на конвертъ, когда мы въ гавани вооружались… Завтракать носила своему барину… Такъ вотъ, какъ назначили къ намъ этого самаго «ястреба»—его такъ матросики звали—и мы поняли, какіе такіе настоящіе ястребы бываютъ… Налеталъ, я вамъ доложу. Такъ налеталъ, что и обсказать невозможно… А какъ вышли въ море, пошла настоящая шлифовка… Не дай Богъ и вспомнить… Тьфу!
И Кирюшкинъ сплюнулъ.
— А вѣстовой у него—изъ нашихъ «дромахинскихъ» матросовъ—одно слово, словно бы въ потемнѣніе разсудка отъ страха вошелъ… Чуялъ онъ бѣду, какъ только «ястребъ» его въ вѣстовые выбралъ… Мы съ Тепляковымъ земляки были… «Плохо, говоритъ, мое дѣло, Андрейка. «Ястребъ» недаромъ меня въ вѣстовые выбралъ. Изничтожитъ онъ меня, попомни, говоритъ, мое слово… Потому золъ онъ на меня». «Что ты, говорю, мелешь. За что ему быть злымъ на тебя. Онъ тебя вовсе и не знаетъ!» «То-то, говоритъ, знаетъ», и самъ съ лица побѣлѣлъ.
И повинился мнѣ тогда Тепляковъ, что онъ къ этой самой Аленкѣ приверженность имѣлъ и тайкомъ забѣгалъ къ ей на кухню, когда ейнаго барина дома не было. И разъ онъ ихъ засталъ. Однако ни слова не сказалъ. Но съ той поры Тепляковъ остерегался ходить… Аленка все-таки бѣгала къ нему въ казармы и съ нимъ гуляла. И Никандра Петровичъ, должно быть догадывался, но только все-таки Аленку держалъ… очень ужъ занозистая дѣвка была… Огонь-дѣвка… «Я, говоритъ, и своего «ястреба» люблю, и матросика люблю… На всѣхъ меня хватитъ…
— Что жъ, «ястребъ» мстилъ Теплякову, что ли?—спросилъ я.
— А Богъ его знаетъ, что въ его душѣ было, а только онъ бѣднягу-вѣстового почти-что каждый день безъ всякаго милосердія тиранилъ—то боемъ, то поркой… Къ каждой малости придирался… За все на немъ сердце срывалъ. И до такой отчаянности его довелъ, что самъ, должно быть, испугался, какъ бы матросъ чего въ потемнѣніи ума не сдѣлалъ! И этакъ мѣсяцевъ черезъ пять отчислилъ его отъ вѣстовыхъ. И, взаправду, пора было… а то Тепляковъ безпремѣнно прикочнилъ бы Никандру Петровича… Онъ, положимъ, терпѣливый былъ, но все-таки норовистый. Есть такіе, вашескобродіе. Терпитъ-терпитъ до даннаго ему предѣла, а потомъ на всякую отчаянность пойдетъ. И доходилъ ужъ Тепляковъ до предѣла. Сознался послѣ мнѣ, что недобрыя мысли были… Большое зло онъ на «ястреба» имѣлъ. И пропасть бы имъ обоимъ, еслибъ въ тѣ поры не увольнилъ Никандра Петровичъ своего вѣстового и не взялъ другого. Вовсе ожесточилъ человѣка и въ тоску ввелъ! Однако и покурить пора, вашескобродіе.
— Этотъ самый Тепляковъ и «выправилъ» Никандра Петровича?—спросилъ я.
— А вотъ узнаете, вашескобродіе. Заставили разсказывать, такъ слушайте!—ворчливо отвѣтилъ Дмитричъ, задѣтый въ своемъ самолюбіи разсказчика, привыкшаго, чтобъ его слушали. И вообще онъ, несмотря на свою горемычную жизнь и почти нищенское положеніе, умѣлъ сохранять свое достоинство.
Докуривъ свою «цигарку», старикъ сказалъ:
— А хорошо на солнышкѣ… Кости-то старыя грѣетъ… Вѣрно и Никандра Петровичъ солнышку радуется. Онъ и не знаетъ, что мы про него разсказываемъ, и вѣрно забылъ, что мнѣ три зуба вышибъ…
— Три?
— То-то три, и сразу. Рука у него была тяжелая…
— И наказывалъ васъ линьками?..
— И очень даже довольно часто… За пропой казны… Ну, да Богъ съ нимъ… Я зла на него не имѣю… Мало ли чего было… И дай ему Богъ на томъ свѣтѣ покою… Потому—понялъ свою ожесточенность и людей сталъ жалѣть… Безпремѣнно явлюсь къ нему… Я и не зналъ, что онъ тутъ на дачѣ…
— Кажется, тутъ… Ну, такъ разсказывайте, Дмитричъ.
И старикъ продолжалъ:
III.
— Назначили Теплякова форъ-марсовымъ,—онъ и раньше на форъ-марсѣ служилъ,—и гребцомъ на капитанскій вельботъ… Видный и пригожій изъ себя былъ Тепляковъ, Никандра Петровичъ любилъ, чтобы гребцы что на его катерѣ, что на вельботѣ, были здоровые, молодые и видные… По крайности лестно… И въ скорости Тепляковъ въ себя пришелъ… Свѣтъ Божій увидалъ, какъ изъ вѣстовыхъ вышелъ. А ужъ старался какъ, чтобы, значитъ, не могло быть капитанской шлифовки!.. Бывало и на реѣ работалъ во-всю, и у орудія за командира былъ… Провористый такой во всякомъ дѣлѣ… И повеселѣлъ…
— А развѣ «ястребъ» вашъ отошелъ?..
— По-прежнему раздѣлывалъ, но только все-же Теплякову не такъ часто попадало, а вмѣстѣ со всѣми, ежели, примѣрно, капитанъ прикажетъ всѣхъ марсовыхъ перепороть…
— А это случалось часто?
— Небойсь, разъ въ недѣлю обвязательно… Чуть на секундъ, на другой паруса закрѣпили позже евойнаго положенія или марселя смѣнили на минуту позже, ужъ онъ замѣтитъ—самъ въ рукахъ стклянку держалъ и, какъ ученье окончитъ, зыкнетъ: «форъ-марсовыхъ или гротъ-марсовыхъ на бакъ!» Ну, а тамъ извѣстная раздѣлка. Получи по сту. И по другимъ случаямъ попадало… И самъ, бывало, смотритъ, какъ наказываютъ… Вовсе легко въ жестокость приходилъ. Потому—видитъ, что нѣтъ ему противности, онъ отъ этой самой жестокости и пьянѣетъ… Никого не боится—ни Бога, ни черта. Нынче вотъ, какъ препона есть, небойсь, жестокихъ командировъ что-то нѣтъ. Утихомирилъ ихъ батюшка императоръ Александръ второй… Суди, молъ, виноватаго, а жестокимъ не будь… Хорошо. Плавали мы такимъ родомъ шесть мѣсяцевъ и кляли «ястреба»… А онъ и ухомъ не велъ, что матросы его не терпятъ… Не бойсь, понималъ это… Пришли мы наконецъ и на Яву-островъ, въ Батавію… Изволите помнить, вашескобродіе?.. Мы съ вами и на «Коршуиѣ» тамъ были… Еще тамъ арака такая пьяная… Только араку эту я и помню… какой-такой городъ… Пришли, а капитанъ ту-жъ минуту айда въ городъ и велѣлъ вельботу черезъ два дня у пристани быть въ десять часовъ утра. Онъ вездѣ въ портахъ любилъ съѣзжать и ужъ тамъ, сказывали, денежкамъ глаза протиралъ… Любилъ форснуть, ну и мамзелей угостить, чтобы, значитъ, знали, какой есть командиръ россійскаго конверта… Онъ по этой части себя соблюдалъ и, бывало, ежели къ себѣ гостей взаграницѣ звалъ, то ужъ, небойсь, угоститъ и напоитъ.
— А самъ пилъ?
— Въ препорцію.
— И на-верху никогда пьянымъ не бывалъ?
— Не видалъ… Такъ развѣ въ каютѣ когда по-благородному выпьетъ, а чтобы на-верху пьяный, этого никто не видалъ. Онъ до этого не допускалъ себя… Однако за пьянство съ матроса не взыскивалъ. Только вернись въ свое время, а въ какомъ видѣ пьянства, до этого не касался. И старшему офицеру приказывалъ не взыскивать. Только чтобы пропою казенныхъ вещей не было, а ты хоть въ мертвомъ видѣ будь… На то ты и матросъ… Однако вы все перебиваете, вашескобродіе. На чемъ я остановился?.. Я и запамятовалъ…
— Какъ въ Батавію пришли и капитанъ съѣхалъ на берегъ, а вельботу приказалъ пріѣхать за нимъ черезъ два дня…
— Ну вотъ, тутъ скоро и конецъ будетъ… Уѣхалъ это Никандра Петровичъ, и на конвертѣ, значитъ, отдышка… Рады всѣ, что два дня безъ «ястреба»… На третій день послали съ восьми часовъ вельботъ за нимъ, и въ скорости послѣ того засвѣжѣло… Здоровый вѣтеръ поднялся… Кои матросы льстились, что въ такой вѣтеръ онъ не пойдетъ на вельботѣ, а побудетъ на берегу; но только я сумлѣвался… Отчаянность-то его понималъ… и на парей съ однимъ унтерцеромъ пошелъ на стаканъ араки… По-моему и вышло. Въ одиннадцатомъ часу и видимъ: жаритъ онъ на вельботѣ, да еще подъ парусами… Однако два рифа у грота взялъ. А вѣтеръ все сильнѣй… Вельботъ совсѣмъ на боку… близко ужъ былъ къ конверту, какъ въ одинъ секундъ вельботъ перевернуло и всѣ въ водѣ… Тую-жъ минуту вахтенный офицеръ крикнулъ катернымъ на катеръ, и мы наваливаемся, чтобы спасти людей… А изволите знать, вашескобродіе, акульевъ тамъ страсть на рейдѣ-то… Гребу это я, а самъ думаю: «ястребу» крышка… Плавать онъ вовсе не мастеръ былъ, а волна ходила здоровая… Подошли… Кои матросы за перевернутый вельботъ держутся, а Тепляковъ плыветъ и Никандра Петровича за волосы держитъ… Всѣхъ забрали, всѣ только въ водѣ искупались… Только капитанъ былъ въ безчувствіи… А Тепляковъ мокрый, красный и смотритъ на этого самаго «ястреба» по-хорошему… доволенъ, значитъ, что спасъ человѣка… Пристали это мы къ конверту, принесли капитана въ каюту и въ скорости его въ чувство привели… Оттерли… А то воды онъ хлебнулъ порядочно. А я Теплякова допрашиваю: «Какъ, молъ, ты, Антошка, и своего злодѣя спасъ?»—«Сперва не хотѣлъ, говоритъ. Вижу откинуло его парусомъ отъ вельбота и тонетъ онъ, а я поближности… И какъ увидалъ онъ меня, то съ такой, говоритъ, тоской посмотрѣлъ—понялъ, молъ, что не ждать ему отъ меня помощи,—что въ тую-жъ минуту жалость меня взяла и я къ нему… А онъ ужъ захлебнулся и подъ водой. Я за волосы и… тутъ катеръ подошелъ… и чувствую я, говоритъ, Андрейка, теперь легкость на душѣ. А не спаси я его… былъ бы вродѣ убивца…» Только что это онъ разсказалъ мнѣ и переодѣлся, какъ зовутъ Теплякова къ капитану… Этакъ минутъ черезъ десять вернулся онъ въ разстройкѣ… «Ну, что онъ тебѣ говорилъ?—спрашиваю. Благодарилъ?» Тепляковъ все въ подробности и обсказалъ, какъ Никандра Петровичъ, увидавши его, смотрѣлъ во всѣ глаза и спросилъ: «Ты… ты меня спасъ?» А Тепляковъ ему: «Точно такъ, вашескобродіе!»—«Ты?»—опять спросилъ Никандра Петровичъ. А Тепляковъ снова: «Точно такъ, васшескобродіе!..» И послѣ того «ястребъ» заплакалъ и сто рублей предлагалъ. Однако Тепляковъ отказался. «Я, говоритъ, не за деньги спасалъ»… «Такъ проси, чего хочешь»—спрашивалъ онъ. А Тепляковъ ему и скажи: «Дозвольте, вашескобродіе, слово сказать».—«Говори».—«Пожалѣйте, вашескобродіе, матросовъ!..» Съ тѣмъ и ушелъ… Видно самъ Господь его умудрилъ ко времени сказать это самое… Не побоялся!—промолвилъ умиленно Дмитричъ.
— Ну, и что же, послѣ этого перемѣнился капитанъ?
— Совсѣмъ другимъ человѣкомъ сталъ… Ни этого боя не было… ни шлифовки…
— И не было наказанія?..
— Какъ не было… были. Безъ взыска нельзя, но только наказывалъ не зря и рѣдко… И ожесточенность прошла… Вотъ, какимъ родомъ матросикъ выправилъ Никадру Петровича… Не-бойсь, рѣдко такія дѣла бываютъ, а все-таки бываютъ! Случай такой подошелъ… Вотъ только мнѣ случая не было, вашескобродіе,—неожиданно заключилъ Дмитричъ.
Скоро мы встали и молча побрели домой.
Примѣчанія
править- ↑ „Андромаха“.
