— Одинъ матросикъ его выправилъ.
— Выправилъ? Разскажите, Дмитричъ. Это любопытно.
— Еще бы не любопытно… Бываетъ, значитъ, съ людьми это самое!—раздумчиво промолвилъ старикъ-матросъ.
— Рѣдко только, Дмитричъ.
— Рѣдко, а бываетъ. Человѣкъ, примѣрно, и Бога забылъ, и совѣсть забылъ, а придетъ такой часъ и вдругъ вродѣ будто все по новому обернулось… А я такъ полагаю, по своему разсудку, вашескобродіе, что всякому человѣку, самому послѣднему, дадена совѣсть… Только не всегда такой случай выйдетъ, что она проснется и зазритъ человѣка. Какъ объ этомъ въ наукахъ пишутъ, вашескобродіе?
— Пишутъ, что трудное это дѣло перемѣниться въ извѣстные годы…
— То-то трудное, а Никандра Петровичъ вовсе перемѣнился,—дай Богъ ему легко смерть принять. Я по себѣ знаю, какое это трудное дѣло, примѣрно, отъ водки отстать. Прямо-таки нѣту силъ моего карахтера. Помните, вашескобродіе, еще когда мы съ вами на «Коршунѣ» взаграницу ходили, я былъ, можно сказать, какъ есть отчаянный пьяница?
— Какъ не помнить…
— И если миловали меня за пропой казенныхъ вещей, то потому, что командиръ «Коршуна» прямо-таки добрѣющій человѣкъ былъ и почиталъ во мнѣ хорошаго марсоваго… Не-бойсь, былъ марсовымъ, вашескобродіе!—не безъ удовлетвореннаго чувства вспомнилъ старикъ.
Дѣйствительно, Кирюшкинъ былъ лучшимъ матросомъ на «Коршунѣ», отличался необыкновенной смѣлостью и при томъ былъ на рѣдкость добрый человѣкъ, общительнаго и веселаго характера, пользующійся общей любовью команды. И еслибъ не его слабость напиваться мертвецки на берегу, пропивая все, что на немъ бывало, то конечно онъ на службѣ былъ бы унтеръ-офицеромъ и не былъ бы подъ конецъ жизни бездомнымъ пьянчужкой, съ трудомъ зарабатывавшимъ въ Кронштадтѣ на свое пропитаніе. По зимамъ ходилъ въ факельщикахъ, а лѣтомъ занимался «грибами».
Это лѣто, когда мы встрѣтились послѣ тридцати лѣтъ, Кирюшкинъ гостилъ у меня на дачѣ, поселившись въ сараѣ для дровъ. Трезвый, онъ доставлялъ всѣмъ большое удовольствіе своими разсказами и необыкновенно уживчивымъ и деликат-
