нымъ характеромъ. Его всѣ любили, и кухарка съ особеннымъ гостепріимствомъ угащивала Дмитрича.
Когда же онъ собирался отправиться въ «дальнюю», какъ называлъ онъ свои запои, то деликатно исчезалъ, объясняя, что ему нужно по дѣламъ въ Кронштадтъ, и возвращался черезъ недѣлю, а то и двѣ, въ невозможномъ костюмѣ вродѣ того, какой былъ на немъ въ это утро, и нѣсколько сконфуженный, что пропилъ старые пиджакъ и штаны, подаренные ему мной.
— И давалъ я тогда, вашескобродіе, зарокъ капитану за евойную доброту—не пить… и вышелъ передъ нимъ подлецомъ. Лупцовали меня раньше за это самое—я еще пуще пьянствовалъ. Вышелъ въ отставку, къ докторамъ ходилъ… «Такъ, молъ, и такъ… выпользуйте отъ пьянства…» Отреклись. Дивились только, какъ это я—такой старикъ, а живу съ пьяными нутренностями… А по какой-такой причинѣ я не имѣю силъ карахтера? Вотъ тутъ-то и загвоздка! А форъ-марсоваго Егорушкина помните, вашескобродіе?
— Помню.
— Тоже былъ, можно сказать, во всей формѣ пьяница, а какъ вышелъ въ отставку—въ ротъ не беретъ. Случай такой вышелъ…
— Какой?
— Баба, вашескобродіе… Есть такія бабы, что вовсе умѣютъ оболванить мущиновъ… Такъ Егорушкинъ, какъ вернулся изъ дальней, и встрѣтился съ такой… Замужъ запросилъ… А она: «брось, говоритъ, пить, пойду». А не то поворотъ «оверштагъ»! Она вдовая матросска была и слышала, какъ къ повороту командуютъ. Ну, и какъ есть оболванила. Бросилъ пить изъ-за этой самой бабы… А и баба, если на совѣсть сказать, прямо-таки жидкая вовсе была, вашескобродіе! Глаза только одни… А вотъ поди-жъ ты! Такую власть взяла надъ Егорушкинымъ, что онъ пить пересталъ… А вѣдь пилъ-то какъ раньше! Значитъ, ему случай вышелъ такой, а мнѣ не вышло… Такъ вотъ и съ Никандрой Петровичемъ.
— Такъ вы разскажите, Дмитричъ, про вашего Никандра Петровича.
— Сейчасъ. Дозвольте только цигарку сдѣлать, вашескобродіе.
— Папироску не хотите-ли, Дмитричъ?
— Не занимаюсь ими. Я по-старинному, махорку курю.
