О, Донче! Не мало ти величія, лелѣявшу князя на влънахъ, стлавшу ему зелену траву на свои сребреныхъ брезѣхъ, одѣвавшу его теплыми мъглами! |
| Сл. о Пл. Иг. |
Шляхъ отъ Путивля къ Донцу, къ древнему монастырю на Святыхъ Горахъ, пролегаетъ на юго-востокъ, на Азовскія степи…
Раннимъ утромъ великой субботы я былъ подъ Славянскомъ. Но до Святыхъ Горъ оставалось еще верстъ двадцать, и нужно было итти поспѣшно. Этотъ день мнѣ хотѣлось провести въ обители.
Предо мной сѣрѣло пустынное поле. Одинъ сторожевой курганъ стоялъ вдалекѣ и, казалось, зорко глядѣлъ на равнины. Съ утра въ степи было по-весеннему холодно и вѣтрено; вѣтеръ просушивалъ колеи грязной дороги и шуршалъ прошлогоднимъ бурьяномъ. Но за мною, на западѣ, картинно рисовалась въ необозримой дали гряда мѣловыхъ горъ. Темнѣя пятнами лѣсовъ, какъ старинное, тусклое серебро чернью, она заворачивала къ югу и тонула въ голубомъ утреннемъ туманѣ. Вѣтеръ дулъ мнѣ навстрѣчу, холодилъ лицо и забирался въ рукава, степь увлекала, завладѣвала душой. Одиночество, жажда новизны — все наполняло ее чувствомъ молодости и свѣжести. А когда я подошелъ къ кургану и поднявшійся коршунъ вдругъ взмахнулъ надъ нимъ своими большими крыльями, я чуть не вскрикнулъ отъ радости.
Точно свѣтлый стальной щитъ, блеснула за курганомъ круглая ложбина, налитая весенней водою. Я свернулъ къ ней на отдыхъ. Есть что-то чистое и веселое въ этихъ полевыхъ апрѣльскихъ болотцахъ; надъ ними вьются звонкоголосые чибисы, сѣренькія трясогузки щеголевато и легко перебѣгаютъ по ихъ бережкамъ и оставляютъ на илѣ свои тонкіе, звѣздообразные слѣды, а въ мелкой, прозрачной водѣ ихъ отражается ясная лазурь и бѣлыя облака весенняго неба. Курганъ былъ дикій, еще ни разу не тронутый плугомъ. Онъ расплывался на два холма и, словно поблекшей скатертью изъ мутно-зеленаго бархата, былъ покрытъ прошлогодней травой. Сѣдой ковыль тихо покачивался на его склонахъ, жалкіе остатки ковыля. Время его, думалъ я, навсегда проходитъ: въ вѣковомъ забытьѣ онъ только смутно вспоминаетъ теперь далекое былое, прежнія степи и прежнихъ людей, души которыхъ были роднѣе и ближе ему, лучше насъ умѣли понимать его шопотъ, полный отъ вѣка задумчивости пустыни, такъ много говорящей безъ словъ о ничтожествѣ земного существованія. Пѣсни Востока звучатъ вѣчной скорбью, потому что онѣ родились въ тишинѣ необъятныхъ песчаныхъ равнинъ, гдѣ человѣкъ на каждомъ шагу убѣждается въ суетности и слабости своихъ земныхъ порывовъ; пѣсни степей заунывны и тихи, потому что онѣ родились въ душѣ одинокаго кочевника, когда лежалъ онъ на старомъ могильномъ курганѣ, видѣлъ молчаливое небо и тосковалъ невыразимой тоскою, чуялъ невнятный голосъ природы, говорящей намъ, что не на землѣ наша родина…
Отдыхая, я долго лежалъ на курганѣ. Съ полей потянуло тепломъ. Солнце согрѣвало облака, и они свѣтлѣли, таяли. Жаворонки, невидимые въ воздухѣ, напоенномъ парами и свѣтомъ, заливались надъ степью безотчетно-радостными трелями. Вѣтеръ сталъ ласковый, мягкій. Холодкомъ земли и рѣзкой свѣжестью молодой зелени вѣяло отъ кургана. Солнце согрѣвало меня, и я закрывалъ глаза, чувствуя себя вполнѣ счастливымъ. Въ южныхъ степяхъ каждый курганъ кажется молчаливымъ памятникомъ какой-нибудь поэтической были. А побывать на Донцѣ, на Маломъ Танаисѣ, воспѣтомъ „Словомъ“ — это была моя давнишняя мечта. Донецъ видѣлъ Игоря, — можетъ-быть, видѣлъ Игоря и Святогорскій монастырь. Сколько разъ разрушался онъ до основанія и пустѣли его разломанныя стѣны! Сколько перетерпѣлъ онъ потомъ, стоя на татарскихъ путяхъ, въ дикихъ степныхъ равнинахъ, когда иноки его были еще воинами, когда они переживали долгія осады отъ полчищъ дикихъ ордъ и воровскихъ людей, когда на его богослуженія въ рѣдкіе дни отдыха стекались со степей сторожевые люди съ суровыми лицами и желѣзными сердцами!
Скрипъ телѣги, на которой сидѣлъ старикъ, свѣсивъ съ грядки ноги въ допотопныхъ сапогахъ, и сопѣніе воловъ, которые, покачиваясь и вытягивая шеи, придавленныя тяжелымъ ярмомъ, медленно тащились по дорогѣ, разогнали мои думы. Я зашагалъ еще поспѣшнѣе.
Полоса лѣса чернѣла вдали, словно набросанная сепіей. Я не сводилъ съ нея глазъ, думая, что за лѣсомъ-то и откроется долина Донца и Горы. Лѣсъ оказался очень старымъ, заглохшимъ. Меня поразила его безжизненная тишина, его корявыя, изсохшія дебри. Замедляя шаги, я съ трудомъ пробирался по хворосту и бурелому, который гнилъ въ грязи глубокихъ рытвинъ дороги. Ни одной птицы не слышно было въ чащахъ. Иногда дорогу затопляло цѣлое болото весенней воды. Сухія деревья сквозили кругомъ; они сѣрѣли мшистой корою, а кривые ихъ сучья бросали такія слабыя, блѣдныя тѣни.
Скоро, однако, въ перспективѣ лѣсной дороги снова проглянула просторная и вольная даль. Сухой степной вѣтеръ все усиливался, разгоняя въ яркомъ весеннемъ небѣ бѣлыя облака, солнечный день разыгрывался вмѣстѣ съ нимъ… Монастыря же все не было.
Хохолъ, къ которому я подходилъ съ разспросами о дорогѣ, рослый мужикъ съ маленькой головою, одѣтый въ короткую, словно изъ осиновой коры сшитую свитку, не спѣша шелъ за плугомъ. Плугъ тащили четыре вола, а воловъ вела дѣвочка.
— Тату! — сказала она мужику, обращая его вниманіе на меня.
Онъ остановился.
— Эта дорога на Святыя Горы? — спросилъ я.
— А куды вамъ треба?
— Въ монастырь.
— Якій монастірь?
— Да вы развѣ никогда не были на Святыхъ Горахъ?
— Въ якономіи?
— Да не въ экономіи, а въ самомъ монастырѣ, въ церкви.
— У церкві? Та у насъ своя церква на селі.
— А въ монастырѣ?
— Та бувъ, ще хлопцемъ. Тоді чума на скотъ була, такъ казали, що тамъ пробувавъ такій монахъ, що знавъ замовляти. Отъ і ходили усі, у кого скотина боліла; звісно, молебствіе служили і въ село привозили того инока. Ну, походивъ вінъ по дворахъ, покропивъ водою, а про те ничого не помоглось…
— А много въ монастырѣ народу бываетъ?
— Та богато. Кацапа найбільше.
— А ваши-то развѣ не ходятъ?
— Та й наши ходятъ. А дозвольте спитать, відкиля ви? Изъ-підъ Москви, мабудь?
— А что̀?
— Та такъ, видно, що чужесторонній.
И хохолъ, даже не взглянувъ на меня, снова спокойно пошелъ за плугомъ.
Я уже чувствовалъ усталость. Ноги ныли въ пыльныхъ горячихъ сапогахъ. Бодрое настроеніе ослабѣвало; нужно было развлекать себя. И я принялся считать шаги, и занятіе это такъ увлекло меня, что я очнулся только тогда, когда дорога круто завернула влѣво и вдругъ ослѣпила рѣзкой бѣлизной мѣла. Вдалекѣ, налѣво, на самомъ горизонтѣ, надъ чащею лѣса сверкалъ золотой звѣздой куполъ какой-то церкви. Но я едва взглянулъ туда. Донецъ былъ направо, въ ста шагахъ отъ меня, въ огромной, глубокой долинѣ.
Долго простоялъ я неподвижно, глядя на мутную синеву этихъ привольныхъ луговъ. Донецъ былъ въ разливѣ, вся долина была затоплена водою. Стальныя полосы рѣки тамъ и сямъ сверкали въ чащахъ коричневыхъ тростниковъ и залитыхъ половодьемъ прибрежныхъ лѣсовъ, а къ югу разливались все шире, совсѣмъ уже смутныя у подножія далекихъ мѣловыхъ горъ. И горы бѣлѣли смутно-смутно, и чайки кричали такъ слабо и странно, и вся меланхолія этого пейзажа такъ гармонировала со всѣмъ тѣмъ, что̀, казалось, еще незримо вѣетъ здѣсь изъ глубины вѣковъ.
Я обгонялъ идущій на богомолье народъ — женщинъ, подростковъ, дряхлыхъ калѣкъ съ выцвѣтшими отъ времени и степныхъ вѣтровъ глазами, и все думалъ о старинѣ, о той чудной власти, которая дана прошлому. Откуда она и что она значитъ? Не въ ней ли заключается одна изъ величайшихъ тайнъ жизни? И почему она управляетъ человѣкомъ съ такой дивной силой? Въ чувствѣ религіозномъ наше, часто не сознаваемое, преклоненіе передъ прошлымъ, наше таинственное родство съ мыслями и дѣлами всѣхъ отжившихъ играетъ великую роль…
Между тѣмъ монастырь все еще не показывался. Небо потускнѣло, вѣтеръ началъ пылить по дорогѣ, и въ степи стало скучно. Донецъ скрылся за холмами… Я попросилъ проѣзжаго хлопца подвезти меня, и онъ посадилъ меня въ свою телѣжку на двухъ колесахъ. Мы разговорились, и я не замѣтилъ, какъ мы въѣхали въ лѣсъ и стали спускаться подъ гору.
Все круче, отвѣснѣе становилась горная дорога, каменистая, узкая, живописная. Мы спускались все ниже и ниже въ долину, а столѣтніе красноватые стволы мачтовыхъ сосенъ, гордо выдѣляясь среди разнообразной лѣсной заросли, мощно вцѣпившись корнями въ каменистые берега дороги, плавно подымались все выше и выше, возносились зелеными кронами къ голубому небу. Небо надъ нами казалось еще глубже и невиннѣе, и чистая, какъ это небо, радость наполняла душу. А внизу, сквозь зеленую чащу лѣса, между соснами, вдругъ проглянула глубокая и, какъ показалось, тѣсная долина, золотые кресты, купола и бѣлыя стѣны домовъ у подошвы лѣсистой горы — все скученное, картинно-сокращенное отдаленіемъ, — и свѣтлая полоса узкаго Донца, и густая синева воздуха надъ сплошными луговыми лѣсами за рѣкою…
Сквозь сонъ я долго слышалъ, какъ казалось, надъ самой головою, странный перезвонъ колоколовъ. Я заснулъ на какихъ-то бревнахъ около пристани парома, и тѣло сразу оцѣпенѣло отъ переутомленія; но я чувствовалъ себя среди несмѣтной толпы народа, говоръ котораго гуломъ стоялъ надъ рѣкою; чувствовалъ, что прозябъ отъ весенней рѣчной свѣжести, и никакъ не могъ очнуться.
Новый монастырь, тотъ, что находится у подошвы горы, не такъ красивъ, какъ это кажется издали. Хозяйственныя его постройки, особенно громадное зданіе гостиницы, походятъ на казармы. Вездѣ было тѣсно отъ наѣхавшаго народа. Пожилой монахъ, дремавшій на крыльцѣ гостиницы, на мой вопросъ о помѣщеніи, только посмотрѣлъ на мою блузу и затянулся долгимъ лѣнивымъ зѣвкомъ. Послушникъ, котораго я встрѣтилъ въ воротахъ, такъ спѣшилъ куда-то, что я не успѣлъ остановить его. Онъ только оглянулся и зашагалъ еще шире и неуклюжѣе, махаясь и подаваясь впередъ всѣмъ тѣломъ, отчего на плечахъ его болтались блѣдно-желтые волосы. Другой какими-то тайными путями — темнымъ, узкимъ коридоромъ, гдѣ стоялъ тяжелый духъ склепа, воска, ладана и угаръ отъ самоваровъ, провелъ меня въ номеръ, уже занятый постояльцемъ.
Постоялецъ лежалъ на жесткомъ диванѣ, выставивъ кверху колѣни худыхъ ногъ, и лицо его было желто и постно, какъ у мертвеца. На немъ былъ сѣрый пиджакъ, слишкомъ широкій для его худощаваго тѣла, на шеѣ — шарфъ, на ногахъ — кромѣ сапогъ, рыжія голенища которыхъ виднѣлись подъ короткими штанами — резиновыя глубокія калоши. Козлиная бородка его изобличала „кацапа“, человѣка благочестиваго, подозрительнаго и очень любопытнаго. Очень зорко осмотрѣвъ меня, онъ прикрылъ глаза, полежалъ минуту молча и спросилъ:
— Изъ дальнихъ, позвольте спросить?
Я сказалъ.
— Та-акъ. По торговой части или, можетъ, въ услуженіи у кого?
— Нѣтъ.
— Значитъ, капиталъ свой имѣете?
— А что̀?
Сожитель мой поднялъ брови, искоса глянулъ на меня и закашлялся.
— О-охъ… — простоналъ онъ, тяжело повертываясь на бокъ.
— Вы нездоровы?
— Болѣзни не замѣчаю, а слабость большая во мнѣ, особливо теперь. Очень безъ пищи ослабѣлъ я.
— Какъ безъ пищи?
Онъ тускло улыбнулся.
— А вы, что же, развѣ Бога ни за что почитаете? Святые отцы, къ примѣру, прямо на то указываютъ, чтобъ не вкушать за эти дни пищи, особливо съ четверга…
И опять прикрылъ глаза.
— А вы — торгуете? — спросилъ я.
— Косники были.
— Косы продавали?
— Правильно-съ. Ну, а потомъ, хоть товаръ этотъ, прямо надо сказать, темный и прибыльный, и не сразу тутъ дойдешь до пониманія, восемь гривенъ коса аль два съ полтиной, — пришлось оставить.
— Отчего же?
— Результату нѣту настоящаго.
Онъ помолчалъ и злорадно добавилъ:
— Теперича господа коммерцію полюбили; господину земскому предсѣдателю тоже желается барышокъ себѣ имѣть.
— Да вѣдь это не въ пользу предсѣдателя идетъ.
— Понимаемъ тоже…
— Такъ вы и бросили торговлю?
— Ну, нѣтъ, — безъ дѣла нельзя-съ. Винную лавку содержимъ, черную…
— А въ монастырѣ-то вы часто бываете?
— Да, какъ теперича я недалеко живу. А вы къ чему же это? Про усердіе-то?
Одъ сдвинулъ брови и заговорилъ строго:
— Всякому это подобаетъ. И при дѣлѣ всякій должонъ состоять и храмы Божіи не оставлять безъ вниманія. Хочешь, не хочешь, а исполняй. У меня теперича, къ примѣру сказать, самое горячее дѣло, а я вотъ все на жену бросилъ…
Онъ опять закашлялся слабымъ, внутреннимъ кашлемъ и замолкъ.
— Вамъ нуженъ покой, — сказалъ я, вставая: — лучше я гдѣ-нибудь еще переночую.
— Теперь не до покоя.
— Да нѣтъ, все-таки…
— Ну, съ Богомъ! — сказалъ лавочникъ уже совсѣмъ непріязненно.
Весь берегъ передъ монастыремъ былъ занятъ, какъ на ярмаркѣ, телѣгами и народомъ. Тутъ были и смоленскіе мужики въ бараньихъ шлыкахъ, и туляки, и полтавцы, и волжане. Многіе спали подъ телѣгами, другіе закусывали, умывались; говоръ стоялъ сдержанный и сливался въ однообразный гулъ. Подъ этотъ говоръ я и заснулъ. Когда же проснулся, берегъ уже опустѣлъ: всѣ были въ церкви.
Донецъ подъ Святыми Горами быстръ и узокъ. Берега его заросли лѣсомъ. Правый горный берегъ возвышается почти отвѣсною стѣною и щетинится лѣсной чащей. Подъ нимъ-то и пріютилась бѣлокаменная обитель съ величавымъ, грубо раскрашеннымъ соборомъ посреди двора. Выше, на полугорѣ, бѣлѣя въ зелени лѣса, висятъ два мѣловыхъ конуса, два утеса, сѣрыхъ отъ времени и непогодъ, за которыми держится старинная церковка. А еще выше, уже на самомъ горномъ перевалѣ, рисуется на фонѣ неба другая. Горы какъ будто уносятъ ее въ свѣтлое царство лазури…
Съ юга надвигалась туча, но весенній вечеръ былъ еще ясенъ и тепелъ, и солнце медленно уходило за горы; широкая тѣнь стлалась по Донцу отъ нихъ. И странная тишина царила всюду: какъ одинъ человѣкъ, стояли тамъ, въ церкви, сотни молящихся въ благоговѣйномъ молчаніи.
По мощеному церковному двору, мимо собора, я пошелъ къ крытымъ галлереямъ, что̀ ведутъ въ гору. Въ этотъ часъ пусто было въ ихъ безконечныхъ переходахъ. И чѣмъ выше подымался я, тѣмъ все болѣе вѣяло на меня суровой монастырской жизнью — отъ этихъ картинокъ, изображающихъ скиты и кельи отшельниковъ съ гробами вмѣсто ночныхъ ложъ, отъ этихъ печатныхъ поученій, развѣшанныхъ на стѣнахъ, даже отъ каждой стертой ступеньки въ ветхой галереѣ. Въ полусумракѣ этихъ переходовъ чудились тѣни отошедшихъ отъ міра сего иноковъ, строгихъ и молчаливыхъ схимниковъ.
Но меня тянуло туда, къ мѣловымъ сѣрымъ конусамъ, къ мѣсту той пещеры, гдѣ въ трудахъ и молитвѣ, простой и возвышенный духомъ, проводилъ свои дни первый человѣкъ этихъ горъ, та великая душа, которая полюбила горный хребетъ надъ Малымъ Танаисомъ… Дико и глухо было тогда въ первобытныхъ лѣсахъ, куда пришелъ святой человѣкъ. Лѣсъ безконечно синѣлъ подъ нимъ. Лѣсъ глушилъ берега, и только рѣка, одинокая и свободная, плескала и плескала своими холодными волнами подъ его навѣсомъ. И какая тишина царила кругомъ! Рѣзкій крикъ птицы, трескъ сучьевъ подъ ногами дикой козы, хриплый хохотъ кукушки и сумеречное уханье филина — все гулко отдавалось въ лѣсахъ. Ночью величавый мракъ простирался надъ ними. По шороху и плеску воды угадывалъ инокъ, что вплавь переходятъ Донецъ люди. Молчаливо, какъ рать дьяволовъ, перебирались они черезъ рѣку, шуршали по кустамъ и исчезали во мракѣ. Жутко тогда было въ горной норѣ одинокому человѣку, но до разсвѣта мерцала его свѣчечка и до разсвѣта звучали его молитвы. А утромъ, изнуренный ночными ужасами и бдѣніемъ, но съ свѣтлымъ лицомъ выходилъ онъ на Божій день, на дневную работу, и опять кротко и тихо было въ его сердцѣ, и синѣли лѣса вдали, и важно и ровно шумѣли столѣтнія сосны по горнымъ обрывамъ…
Глубоко внизу подо мною все тонуло въ теплыхъ сумеркахъ, мелькали огни. Тамъ уже начиналась сдержанно-радостная тревога приготовленій къ свѣтлой заутренѣ. А здѣсь, за мѣловыми утесами, было тихо и еще брезжилъ свѣтъ зари. Птицы, живущія въ трещинахъ скалъ, подъ карнизами церковки, рѣяли вокругъ, визжа, какъ старый флюгеръ, и всплывали снизу и неслышно падали внизъ, въ сумракъ, на своихъ мягкихъ крыльяхъ. Туча съ юга заволокла все небо, вѣя теплотой дождя, весенней душистой грозы, и уже содрогалась отъ вспышекъ молній. Сосны горнаго обрыва слились въ темную опушку и чернѣли, какъ горбъ спящаго звѣря.
— О, Господи, Господи! — прошепталъ въ это время кто-то сзади меня и глубоко вздохнулъ.
Почти испуганный, я обернулся и увидалъ большую темную фигуру. Широкоплечій старикъ въ монашеской скуфьѣ, но одѣтый по-мірскому — въ толстой курткѣ и въ высокихъ сапогахъ — стоялъ за мною и пристально глядѣлъ въ даль. Лицо у него было широкое, съ крупными чертами, а брови сурово сдвинуты. Въ глазахъ, маленькихъ и зоркихъ, свѣтилась глубокая, затаенная грусть.
— И сколько тутъ, милый, народу померло, — продолжалъ онъ, не глядя на меня: — не сосчитать никому!
— Гдѣ? — спросилъ я.
— Да тутъ-то, на этомъ мѣстѣ. Былъ я сейчасъ и на кладбищѣ монастырскомъ, — жутко тамъ, а хорошо! Мертвые, милый, видно, правда, лучше живыхъ…
Онъ помолчалъ, не обративъ вниманія на мой удивленный взглядъ, и продолжалъ медленно:
— Я, милый, издалека, астраханскій… Тамъ у меня сынъ живетъ въ подвальныхъ, пятнадцать рублей на всемъ готовомъ получаетъ, дочь въ горничныхъ у станціи начальника… Жена-то померла ужъ годовъ девять тому назадъ… А я все хожу. Гдѣ-гдѣ я ни былъ! Все нѣту мнѣ покоя! Службы я церковной не люблю, а вотъ тянетъ меня въ эту тоску… Не люблю и народа, на народѣ мнѣ хуже… Голоса эти…
— Какіе голоса? — тихо выговорилъ я.
— Ужъ не знаю, милый… Бѣсы превращенные, должно… Все, что̀ ни есть въ мысляхъ, все наговариваютъ…
— Да ты бы полѣчился.
— Лѣчился я. Только нѣту съ того толку. Видно, родился я такой. Да и пилъ я. Дюже пилъ, какъ жена померла. И все, бывало, на кладбище ходилъ, на еврейское.
— Отчего жъ на еврейское?
— Унылѣй тамъ!
Онъ опять помолчалъ, вздохнулъ и сказалъ твердо:
— Да, въ этомъ вся причина. Камни стоятъ старые-старые; и написано непонятно на нихъ, какъ узоры какіе… И одни только камни сѣрые… Ни рѣшетокъ этихъ, ни кустиковъ… Ну, и лучше мнѣ… Вотъ и здѣсь лучше… Богъ-то, Господь Саваоѳъ, Онъ, Батюшка, — вонъ гдѣ!
И онъ таинственно указалъ въ полутемную галлерею.
„Онъ совсѣмъ боленъ“, — подумалъ я. И, какъ бы угадавъ мою мысль, старикъ улыбнулся и сказалъ:
— Такъ-то всѣ мнѣ говорятъ: что̀, молъ, ты бредишь? А развѣ не правда? Какая моя жисть теперь? А все лучше другихъ… Все лучше, ежели раздумье есть… А то какъ живутъ? Обуваются да разуваются…
Онъ такъ и остался тамъ, все смотря въ одну точку, въ темную даль передъ собой. А я еще успѣлъ сходить на вершину горы, въ верхнюю церковку, нарушилъ шагами ея гробовую тишину. Монахъ, какъ привидѣніе, стоялъ за ящикомъ съ свѣчами. Два-три огонька тихо потрескивали… Поставилъ и я свою свѣчку за того, кто, слабый и преклонный лѣтами, падалъ ницъ въ этомъ маленькомъ храмѣ въ тѣ грозныя ночи, когда костры осады пылали подъ стѣнами обители…
Утро было праздничное, жаркое, свѣтлое; радостно, наперебой трезвонили надъ Донцомъ, надъ зелеными горами колокола; ихъ диссонансы такъ чудно сливались въ одну веселую пѣснь о Воскресеніи и уносились туда, гдѣ въ ясномъ воздухѣ стремилась къ небу бѣлая церковка на горномъ перевалѣ. Говоръ гуломъ снова стоялъ надъ рѣкою, а на баркасѣ прибывало по ней въ монастырь все больше народу. Все двигалось, ярко пестрѣли праздничные малороссійскіе наряды. Я нанялъ лодку, и молоденькая хохлушка легко и быстро погнала ее противъ теченія по прозрачной водѣ Донца, въ тѣни береговой зелени. И дѣвичье личико, и солнце, и тѣни, и быстрая рѣчка — все было такъ прелестно въ это милое утро!
Я побывалъ въ скиту — тамъ было тихо, и блѣдная зелень березокъ слабо шепталась, какъ на кладбищѣ — и сталъ взбираться на гору.
Взбираться безъ тропинки было трудно. Нога глубоко тонула во мху, буреломѣ и мягкой прѣлой листвѣ, гадюки то и дѣло быстро и упруго выскальзывали изъ-подъ ногъ, и я почти бѣжалъ, рискуя сорваться внизъ. Зной, полный тяжелаго смолистаго аромата, неподвижно стоялъ подъ навѣсами сосенъ. Зато какая даль открылась подо мною, какъ хороша была издали долина съ темнымъ бархатомъ лѣсовъ въ ней, какъ сверкали разливы Донца въ солнечномъ блескѣ, какою горячею жизнью юга дышало все кругомъ! То-то, должно-быть, дико-радостно билось сердце какого-нибудь воина полковъ Игоревыхъ, когда, выскочивъ на хрипящемъ конѣ на эту высь, повисалъ онъ надъ обрывомъ, среди могучей чащи сосенъ, убѣгающихъ внизъ!..
А въ сумеркахъ я уже опять шагалъ въ степи. Вѣтеръ ласково вѣялъ мнѣ въ лицо съ молчаливыхъ кургановъ. И, отдыхая на нихъ, одинъ-одинешенекъ среди ровныхъ безконечныхъ полей, я опять думалъ о старинѣ, о людяхъ, почивающихъ въ степныхъ могилахъ подъ смутный шелестъ сѣдого ковыля… Хороши эти мѣста, гдѣ находитъ „раздумье“!
- 1895 г.