Скрипъ телѣги, на которой сидѣлъ старикъ, свѣсивъ съ грядки ноги въ допотопныхъ сапогахъ, и сопѣніе воловъ, которые, покачиваясь и вытягивая шеи, придавленныя тяжелымъ ярмомъ, медленно тащились по дорогѣ, разогнали мои думы. Я зашагалъ еще поспѣшнѣе.
Полоса лѣса чернѣла вдали, словно набросанная сепіей. Я не сводилъ съ нея глазъ, думая, что за лѣсомъ-то и откроется долина Донца и Горы. Лѣсъ оказался очень старымъ, заглохшимъ. Меня поразила его безжизненная тишина, его корявыя, изсохшія дебри. Замедляя шаги, я съ трудомъ пробирался по хворосту и бурелому, который гнилъ въ грязи глубокихъ рытвинъ дороги. Ни одной птицы не слышно было въ чащахъ. Иногда дорогу затопляло цѣлое болото весенней воды. Сухія деревья сквозили кругомъ; они сѣрѣли мшистой корою, а кривые ихъ сучья бросали такія слабыя, блѣдныя тѣни.
Скоро, однако, въ перспективѣ лѣсной дороги снова проглянула просторная и вольная даль. Сухой степной вѣтеръ все усиливался, разгоняя въ яркомъ весеннемъ небѣ бѣлыя облака, солнечный день разыгрывался вмѣстѣ съ нимъ… Монастыря же все не было.
Хохолъ, къ которому я подходилъ съ разспросами о дорогѣ, рослый мужикъ съ маленькой головою, одѣтый въ короткую, словно изъ осиновой коры сшитую свитку, не спѣша шелъ за плугомъ. Плугъ тащили четыре вола, а воловъ вела дѣвочка.
— Тату! — сказала она мужику, обращая его вниманіе на меня.
Онъ остановился.
— Эта дорога на Святыя Горы? — спросилъ я.
— А куды вамъ треба?
— Въ монастырь.
— Якій монастірь?
— Да вы развѣ никогда не были на Святыхъ Горахъ?
— Въ якономіи?
— Да не въ экономіи, а въ самомъ монастырѣ, въ церкви.
— У церкві? Та у насъ своя церква на селі.
— А въ монастырѣ?
— Та бувъ, ще хлопцемъ. Тоді чума на скотъ була, такъ казали, що тамъ пробувавъ такій монахъ, що знавъ замовляти. Отъ і ходили усі, у кого скотина боліла; звісно, молебствіе служили і въ село привозили того инока. Ну, походивъ вінъ по дворахъ, покропивъ водою, а про те ничого не помоглось…
— А много въ монастырѣ народу бываетъ?
Скрип телеги, на которой сидел старик, свесив с грядки ноги в допотопных сапогах, и сопение волов, которые, покачиваясь и вытягивая шеи, придавленные тяжелым ярмом, медленно тащились по дороге, разогнали мои думы. Я зашагал еще поспешнее.
Полоса леса чернела вдали, словно набросанная сепией. Я не сводил с нее глаз, думая, что за лесом-то и откроется долина Донца и Горы. Лес оказался очень старым, заглохшим. Меня поразила его безжизненная тишина, его корявые, иссохшие дебри. Замедляя шаги, я с трудом пробирался по хворосту и бурелому, который гнил в грязи глубоких рытвин дороги. Ни одной птицы не слышно было в чащах. Иногда дорогу затопляло целое болото весенней воды. Сухие деревья сквозили кругом; они серели мшистой корою, а кривые их сучья бросали такие слабые, бледные тени.
Скоро, однако, в перспективе лесной дороги снова проглянула просторная и вольная даль. Сухой степной ветер все усиливался, разгоняя в ярком весеннем небе белые облака, солнечный день разыгрывался вместе с ним… Монастыря же все не было.
Хохол, к которому я подходил с расспросами о дороге, рослый мужик с маленькой головою, одетый в короткую, словно из осиновой коры сшитую свитку, не спеша шел за плугом. Плуг тащили четыре вола, а волов вела девочка.
— Тату! — сказала она мужику, обращая его внимание на меня.
Он остановился.
— Эта дорога на Святые Горы? — спросил я.
— А куды вам треба?
— В монастырь.
— Якій монастірь?
— Да вы разве никогда не были на Святых Горах?
— В якономіи?
— Да не в экономии, а в самом монастыре, в церкви.
— У церкві? Та у нас своя церква на селі.
— А в монастыре?
— Та був, ще хлопцем. Тоді чума на скот була, такъ казали, що там пробував такій монах, що знав замовляти. Отъ і ходили усі, у кого скотина боліла; звісно, молебствіе служили і в село привозили того инока. Ну, походив він по дворахъ, покропив водою, а про те ничого не помоглось…
— А много в монастыре народу бывает?
