лереѣ. Въ полусумракѣ этихъ переходовъ чудились тѣни отошедшихъ отъ міра сего иноковъ, строгихъ и молчаливыхъ схимниковъ.
Но меня тянуло туда, къ мѣловымъ сѣрымъ конусамъ, къ мѣсту той пещеры, гдѣ въ трудахъ и молитвѣ, простой и возвышенный духомъ, проводилъ свои дни первый человѣкъ этихъ горъ, та великая душа, которая полюбила горный хребетъ надъ Малымъ Танаисомъ… Дико и глухо было тогда въ первобытныхъ лѣсахъ, куда пришелъ святой человѣкъ. Лѣсъ безконечно синѣлъ подъ нимъ. Лѣсъ глушилъ берега, и только рѣка, одинокая и свободная, плескала и плескала своими холодными волнами подъ его навѣсомъ. И какая тишина царила кругомъ! Рѣзкій крикъ птицы, трескъ сучьевъ подъ ногами дикой козы, хриплый хохотъ кукушки и сумеречное уханье филина — все гулко отдавалось въ лѣсахъ. Ночью величавый мракъ простирался надъ ними. По шороху и плеску воды угадывалъ инокъ, что вплавь переходятъ Донецъ люди. Молчаливо, какъ рать дьяволовъ, перебирались они черезъ рѣку, шуршали по кустамъ и исчезали во мракѣ. Жутко тогда было въ горной норѣ одинокому человѣку, но до разсвѣта мерцала его свѣчечка и до разсвѣта звучали его молитвы. А утромъ, изнуренный ночными ужасами и бдѣніемъ, но съ свѣтлымъ лицомъ выходилъ онъ на Божій день, на дневную работу, и опять кротко и тихо было въ его сердцѣ, и синѣли лѣса вдали, и важно и ровно шумѣли столѣтнія сосны по горнымъ обрывамъ…
Глубоко внизу подо мною все тонуло въ теплыхъ сумеркахъ, мелькали огни. Тамъ уже начиналась сдержанно-радостная тревога приготовленій къ свѣтлой заутренѣ. А здѣсь, за мѣловыми утесами, было тихо и еще брезжилъ свѣтъ зари. Птицы, живущія въ трещинахъ скалъ, подъ карнизами церковки, рѣяли вокругъ, визжа, какъ старый флюгеръ, и всплывали снизу и неслышно падали внизъ, въ сумракъ, на своихъ мягкихъ крыльяхъ. Туча съ юга заволокла все небо, вѣя теплотой дождя, весенней душистой грозы, и уже содрогалась отъ вспышекъ молній. Сосны горнаго обрыва слились въ темную опушку и чернѣли, какъ горбъ спящаго звѣря.
— О, Господи, Господи! — прошепталъ въ это время кто-то сзади меня и глубоко вздохнулъ.
Почти испуганный, я обернулся и увидалъ большую темную фигуру. Широкоплечій старикъ въ монашеской скуфьѣ, но одѣтый по-мірскому — въ толстой курткѣ и въ высокихъ сапогахъ — стоялъ за мною и пристально глядѣлъ въ даль. Лицо у него было широкое, съ крупными чертами, а брови
лерее. В полусумраке этих переходов чудились тени отошедших от мира сего иноков, строгих и молчаливых схимников.
Но меня тянуло туда, к меловым серым конусам, к месту той пещеры, где в трудах и молитве, простой и возвышенный духом, проводил свои дни первый человек этих гор, та великая душа, которая полюбила горный хребет над Малым Танаисом… Дико и глухо было тогда в первобытных лесах, куда пришел святой человек. Лес бесконечно синел под ним. Лес глушил берега, и только река, одинокая и свободная, плескала и плескала своими холодными волнами под его навесом. И какая тишина царила кругом! Резкий крик птицы, треск сучьев под ногами дикой козы, хриплый хохот кукушки и сумеречное уханье филина — все гулко отдавалось в лесах. Ночью величавый мрак простирался над ними. По шороху и плеску воды угадывал инок, что вплавь переходят Донец люди. Молчаливо, как рать дьяволов, перебирались они через реку, шуршали по кустам и исчезали во мраке. Жутко тогда было в горной норе одинокому человеку, но до рассвета мерцала его свечечка и до рассвета звучали его молитвы. А утром, изнуренный ночными ужасами и бдением, но со светлым лицом выходил он на Божий день, на дневную работу, и опять кротко и тихо было в его сердце, и синели леса вдали, и важно и ровно шумели столетние сосны по горным обрывам…
Глубоко внизу подо мною все тонуло в теплых сумерках, мелькали огни. Там уже начиналась сдержанно-радостная тревога приготовлений к светлой заутрене. А здесь, за меловыми утесами, было тихо и еще брезжил свет зари. Птицы, живущие в трещинах скал, под карнизами церковки, реяли вокруг, визжа, как старый флюгер, и всплывали снизу и неслышно падали вниз, в сумрак, на своих мягких крыльях. Туча с юга заволокла все небо, вея теплотой дождя, весенней душистой грозы, и уже содрогалась от вспышек молний. Сосны горного обрыва слились в темную опушку и чернели, как горб спящего зверя.
— О, Господи, Господи! — прошептал в это время кто-то сзади меня и глубоко вздохнул.
Почти испуганный, я обернулся и увидал большую темную фигуру. Широкоплечий старик в монашеской скуфье, но одетый по-мирскому — в толстой куртке и в высоких сапогах — стоял за мною и пристально глядел в даль. Лицо у него было широкое, с крупными чертами, а брови
