левыхъ апрѣльскихъ болотцахъ; надъ ними вьются звонкоголосые чибисы, сѣренькія трясогузки щеголевато и легко перебѣгаютъ по ихъ бережкамъ и оставляютъ на илѣ свои тонкіе, звѣздообразные слѣды, а въ мелкой, прозрачной водѣ ихъ отражается ясная лазурь и бѣлыя облака весенняго неба. Курганъ былъ дикій, еще ни разу не тронутый плугомъ. Онъ расплывался на два холма и, словно поблекшей скатертью изъ мутно-зеленаго бархата, былъ покрытъ прошлогодней травой. Сѣдой ковыль тихо покачивался на его склонахъ, жалкіе остатки ковыля. Время его, думалъ я, навсегда проходитъ: въ вѣковомъ забытьѣ онъ только смутно вспоминаетъ теперь далекое былое, прежнія степи и прежнихъ людей, души которыхъ были роднѣе и ближе ему, лучше насъ умѣли понимать его шопотъ, полный отъ вѣка задумчивости пустыни, такъ много говорящей безъ словъ о ничтожествѣ земного существованія. Пѣсни Востока звучатъ вѣчной скорбью, потому что онѣ родились въ тишинѣ необъятныхъ песчаныхъ равнинъ, гдѣ человѣкъ на каждомъ шагу убѣждается въ суетности и слабости своихъ земныхъ порывовъ; пѣсни степей заунывны и тихи, потому что онѣ родились въ душѣ одинокаго кочевника, когда лежалъ онъ на старомъ могильномъ курганѣ, видѣлъ молчаливое небо и тосковалъ невыразимой тоскою, чуялъ невнятный голосъ природы, говорящей намъ, что не на землѣ наша родина…
Отдыхая, я долго лежалъ на курганѣ. Съ полей потянуло тепломъ. Солнце согрѣвало облака, и они свѣтлѣли, таяли. Жаворонки, невидимые въ воздухѣ, напоенномъ парами и свѣтомъ, заливались надъ степью безотчетно-радостными трелями. Вѣтеръ сталъ ласковый, мягкій. Холодкомъ земли и рѣзкой свѣжестью молодой зелени вѣяло отъ кургана. Солнце согрѣвало меня, и я закрывалъ глаза, чувствуя себя вполнѣ счастливымъ. Въ южныхъ степяхъ каждый курганъ кажется молчаливымъ памятникомъ какой-нибудь поэтической были. А побывать на Донцѣ, на Маломъ Танаисѣ, воспѣтомъ „Словомъ“ — это была моя давнишняя мечта. Донецъ видѣлъ Игоря, — можетъ-быть, видѣлъ Игоря и Святогорскій монастырь. Сколько разъ разрушался онъ до основанія и пустѣли его разломанныя стѣны! Сколько перетерпѣлъ онъ потомъ, стоя на татарскихъ путяхъ, въ дикихъ степныхъ равнинахъ, когда иноки его были еще воинами, когда они переживали долгія осады отъ полчищъ дикихъ ордъ и воровскихъ людей, когда на его богослуженія въ рѣдкіе дни отдыха стекались со степей сторожевые люди съ суровыми лицами и желѣзными сердцами!
левых апрельских болотцах; над ними вьются звонкоголосые чибисы, серенькие трясогузки щеголевато и легко перебегают по их бережкам и оставляют на иле свои тонкие, звездообразные следы, а в мелкой, прозрачной воде их отражается ясная лазурь и белые облака весеннего неба. Курган был дикий, еще ни разу не тронутый плугом. Он расплывался на два холма и, словно поблекшей скатертью из мутно-зеленого бархата, был покрыт прошлогодней травой. Седой ковыль тихо покачивался на его склонах, жалкие остатки ковыля. Время его, думал я, навсегда проходит: в вековом забытье он только смутно вспоминает теперь далеое былое, прежние степи и прежних людей, души которых были роднее и ближе ему, лучше нас умели понимать его шепот, полный от века задумчивости пустыни, так много говорящей без слов о ничтожестве земного существования. Песни Востока звучат вечной скорбью, потому что они родились в тишине необъятных песчаных равнин, где человек на каждом шагу убеждается в суетности и слабости своих земных порывов; песни степей заунывны и тихи, потому что они родились в душе одинокого кочевника, когда лежал он на старом могильном кургане, видел молчаливое небо и тосковал невыразимой тоскою, чуял невнятный голос природы, говорящей нам, что не на земле наша родина…
Отдыхая, я долго лежал на кургане. С полей потянуло теплом. Солнце согревало облака, и они светлели, таяли. Жаворонки, невидимые в воздухе, напоенном парами и светом, заливались над степью безотчетно-радостными трелями. Ветер стал ласковый, мягкий. Холодком земли и резкой свежестью молодой зелени веяло от кургана. Солнце согревало меня, и я закрывал глаза, чувствуя себя вполне счастливым. В южных степях каждый курган кажется молчаливым памятником какой-нибудь поэтической были. А побывать на Донце, на Малом Танаисе, воспетом «Словом» — это была моя давнишняя мечта. Донец видел Игоря, — может быть, видел Игоря и Святогорский монастырь. Сколько раз разрушался он до основания и пустели его разломанные стены! Сколько перетерпел он потом, стоя на татарских путях, в диких степных равнинах, когда иноки его были еще воинами, когда они переживали долгие осады от полчищ диких орд и воровских людей, когда на его богослужения в редкие дни отдыха стекались со степей сторожевые люди с суровыми лицами и железными сердцами!
